Глава XXVI. РАССУЖДЕНИЯ
Володя лежал с ногами на диване и, облокотившись на руку, читал какой-то французский роман, когда я, после вечерних классов, по своему обыкновению, вошел к нему в комнату. Он на секунду приподнял голову, чтобы взглянуть на меня, и снова принялся за чтение -- движение самое простое и естественное, но которое заставило меня покраснеть. Мне показалось, что во взгляде его выражался вопрос, зачем я пришел сюда, а в быстром наклонении головы желание скрыть от меня значение взгляда. Эта склонность придавать значение самому простому движению составляла во мне характеристическую черту того возраста. Я подошел к столу и тоже взял книгу; но, прежде чем начал читать ее, мне пришло в голову, что как-то смешно, что мы, не видавшись целый день, ничего не говорим друг другу. -- Что, ты дома будешь нынче вечером? -- Не знаю, а что? -- Так, -- сказал я и, замечая, что разговор не клеится, взял книгу и начал читать. Странно, что с глазу на глаз мы по целым часам проводили молча с Володей, но достаточно было только присутствия даже молчаливого третьего лица, чтобы между нами завязывались самые интересные и разнообразные разговоры. Мы чувствовали, что слишком хорошо знаем друг друга. А слишком много или слишком мало знать друг друга одинаково мешает сближению. -- Володя дома? -- послышался в передней голос Дубкова. -- Дома, -- сказал Володя, спуская ноги и кладя книгу на стол. Дубков и Нехлюдов, в шинелях и шляпах, вошли в комнату. -- Что ж, едем в театр, Володя? -- Нет, мне некогда, -- отвечал Володя, краснея. -- Ну, вот еще! поедем, пожалуйста. -- Да у меня и билета нет. -- Билетов сколько хочешь у входа. -- Погоди, я сейчас приду, -- уклончиво отвечал Володя и, подергивая плечом, вышел из комнаты. Я знал, что Володе очень хотелось ехать в театр, куда его звал Дубков; что он отказывался потому только, что у него не было денег, и что он вышел затем, чтобы у дворецкого достать взаймы пять рублей до будущего жалованья. -- Здравствуйте, дипломат! -- сказал Дубков, подавая мне руку. Приятели Володи называли меня дипломатом, потому что раз, после обеда у покойницы бабушки, она как-то при них, разговорившись о нашей будущности, сказала, что Володя будет военный, а что меня она надеется видеть дипломатом, в черном фраке и с прической à la coq, составлявшей, по ее мнению, необходимое условие дипломатического звания. -- Куда это ушел Володя? -- спросил меня Нехлюдов. -- Не знаю, -- отвечал я, краснея при мысли, что они, верно, догадываются, зачем вышел Володя. -- Верно, у него денег нет! правда? О! дипломат! -- прибавил он утвердительно, объясняя мою улыбку. -- У меня тоже нет денег, а у тебя есть, Дубков? -- Посмотрим, -- сказал Дубков, доставая кошелек и ощупывая в нем весьма тщательно несколько мелких монет своими коротенькими пальцами. -- Вот пятацок, вот двугривеницик, а то ффффю! -- сказал он, делая комический жест рукою. В это время Володя вошел в комнату. -- Ну что, едем? -- Нет. -- Как ты смешон! -- сказал Нехлюдов, -- отчего ты не скажешь, что у тебя нет денег. Возьми мой билет, коли хочешь. -- А ты как же? -- Он поедет к кузинам в ложу, -- сказал Дубков. -- Нет, я совсем не поеду. -- Отчего? -- Оттого, что, ты знаешь, я не люблю сидеть в ложе. -- Отчего? -- Не люблю, мне неловко. -- Опять старое! не понимаю, отчего тебе может быть неловко там, где все тебе очень рады. Это смешно, mon cher*[мой дорогой]. -- Что ж делать, si e suis timide!* [если я застенчив!] Я уверен, ты в жизни своей никогда не краснел, а я всякую минуту, от малейших пустяков! -- сказал он, краснея в это же время. -- Savez vous, d'oЫ vient vorte timidité?.. d'un excХs d'amour propre, mon cher*[Знаете вы, отчего происходит ваша застенчивость?.. от избытка самолюбия, мой дорогой], -- сказал Дубков покровительственным тоном. -- Какой тут excХs d'amour propre! -- отвечал Нехлюдов, задетый за живое. -- Напротив, я стыдлив оттого, что у меня слишком мало amour propre; мне все кажется, напротив, что со мной неприятно, скучно... от этого... -- Одевайся же, Володя! -- сказал Дубков, схватывая его за плечи и снимая с него сюртук. -- Игнат, одеваться барину! -- От этого со мной часто бывает... -- продолжал Нехлюдов. Но Дубков уже не слушал его. "Трала-ла та-ра-ра-ла-ла", -- запел он какой-то мотив. -- Ты не отделался, -- сказал Нехлюдов, -- я тебе докажу, что стыдливость происходит совсем не от самолюбия. -- Докажешь, ежели поедешь с нами. -- Я сказал, что не поеду. -- Ну, так оставайся тут и доказывай дипломату, а мы приедем, он нам расскажет. -- И докажу, -- возразил Нехлюдов с детским своенравием, -- только приезжайте скорей. -- Как вы думаете: я самолюбив? -- сказал он, подсаживаясь ко мне. Несмотря на то, что у меня на этот счет было составленное мнение, я так оробел от этого неожиданного обращения, что не скоро мог ответить ему. -- Я думаю, что да, -- сказал я, чувствуя, как голос мой дрожит и краска покрывает лицо при мысли, что пришло время доказать ему, что я умный, -- я думаю, что всякий человек самолюбив, и все то, что ни делает человек, -- все из самолюбия. -- Так что же, по-вашему, самолюбие? -- сказал Нехлюдов, улыбаясь несколько презрительно, как мне показалось. -- Самолюбие, -- сказал я, -- есть убеждение в том, что я лучше и умнее всех людей. -- Да как же могут быть все в этом убеждены? -- Уж я не знаю, справедливо ли или нет, только никто, кроме меня, не признается; я убежден, что я умнее всех на свете, и уверен, что вы тоже уверены в этом. -- Нет, я про себя первого скажу, что я встречал людей, которых признавал умнее себя, -- сказал Нехлюдов. -- Не может быть, -- отвечал я с убеждением. -- Неужели вы в самом деле так думаете? -- сказал Нехлюдов, пристально вглядываясь в меня. -- Серьезно, -- отвечал я. И тут мне вдруг пришла мысль, которую я тотчас же высказал: -- Я вам это докажу. Отчего мы самих себя любим больше других?.. Оттого, что мы считаем себя лучше других, более достойными любви. Ежели бы мы находили других лучше себя, то мы бы и любили их больше себя, а этого никогда не бывает. Ежели и бывает, то все-таки я прав, -- прибавил я с невольной улыбкой самодовольствия. Нехлюдов помолчал с минуту. -- Вот я никак не думал, чтобы вы были так умны! -- сказал он мне с такой добродушной, милой улыбкой, что вдруг мне показалось, что я чрезвычайно счастлив. Похвала так могущественно действует не только на чувство, но и на ум человека, что под ее приятным влиянием мне показалось, что я стал гораздо умнее, и мысли одна за другой с необыкновенной быстротой набирались мне в голову. С самолюбия мы незаметно перешли к любви, и на эту тему разговор казался неистощимым. Несмотря на то, что наши рассуждения для постороннего слушателя могли показаться совершенной бессмыслицею -- так они были неясны и односторонни, -- для нас они имели высокое значение. Души наши так хорошо были настроены на один лад, что малейшее прикосновение к какой-нибудь струне одного находило отголосок в другом. Мы находили удовольствие именно в этом соответственном звучании различных струн, которые мы затрогивали в разговоре. Нам казалось, что недостает слов и времени, чтобы выразить друг другу все те мысли, которые просились наружу.
