Глава III. НОВЫЙ ВЗГЛЯД
Катенька сидела подле меня в бричке и, склонив свою хорошенькую головку, задумчиво следила за убегающей под колесами пыльной дорогой. Я молча смотрел на нее и удивлялся тому не детски грустному выражению, которое в первый раз встречал на ее розовеньком личике. -- А вот скоро мы и приедем в Москву, -- сказал я, -- как ты думаешь, какая она? -- Не знаю, -- отвечала она нехотя. -- Ну все-таки, как ты думаешь: больше Серпухова или нет?.. -- Что? -- Я ничего. Но по тому инстинктивному чувству, которым один человек угадывает мысли другого и которое служит путеводною нитью разговора, Катенька поняла, что мне больно ее равнодушие; она подняла голову и обратилась ко мне: -- Папа говорил вам, что мы будем жить у бабушки? -- Говорил; бабушка хочет совсем с нами жить. -- И все будем жить? -- Разумеется; мы будем жить на верху в одной половине; вы в другой половине; а папа во флигеле; а обедать будем все вместе, внизу у бабушки. -- Maman говорит, что бабушка такая важная -- сердитая? -- Не-ет! Это только так кажется сначала. Она важная, но совсем не сердитая; напротив, очень добрая, веселая. Коли бы ты видела, какой бал был в се именины! -- Все-таки я боюсь ее; да, впрочем, Бог знает, будем ли мы... Катенька вдруг замолчала и опять задумалась. -- Что-о? -- спросил я с беспокойством. -- Ничего, я так. -- Нет, ты что-то сказала: "Бог знает..." -- Так ты говорил, какой был бал у бабушки. -- Да вот жалко, что вас не было; гостей было пропасть, человек тысяча, музыка, генералы, и я танцевал... Катенька! -- сказал я вдруг, останавливаясь в середине своего описания, -- ты не слушаешь? -- Нет, слышу; ты говорил, что ты танцевал. -- Отчего ты такая скучная? -- Не всегда же веселой быть. -- Нет, ты очень переменилась с тех пор, как мы приехали из Москвы. Скажи по правде, -- прибавил я с решительным видом, поворачиваясь к ней, -- отчего ты стала какая-то странная? -- Будто я странная? -- отвечала Катенька с одушевлением, которое доказывало, что мое замечание интересовало ее, -- я совсем не странная. -- Нет, ты уж не такая, как прежде, -- продолжал я, -- прежде видно было, что ты во всем с нами заодно, что ты нас считаешь как родными и любишь так же, как и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная, удаляешься от нас... -- Совсем нет... -- Нет, дай мне договорить, -- перебил я, уже начиная ощущать легкое щекотанье в носу, предшествующее слезам, которые всегда навертывались мне на глаза, когда я высказывал давно сдержанную задушевную мысль, -- ты удаляешься от нас, разговариваешь только с Мими, как будто не хочешь нас знать. -- Да ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми; надобно когда-нибудь и перемениться, -- отвечала Катенька, которая имела привычку объяснять все какою-то фаталистическою необходимостью, когда не знала, что говорить. Я помню, что раз, поссорившись с Любочкой, которая назвала ее глупой девочкой, она ответила: не всем же умным быть, надо и глупым быть; но меня не удовлетворил ответ, что надо же и перемениться когда-нибудь, и я продолжал допрашивать: -- Для чего же это надо? -- Ведь не всегда же мы будем жить вместе, -- отвечала Катенька, слегка краснея и пристально вглядываясь в спину Филиппа. -- Маменька могла жить у покойницы вашей маменьки, которая была ее другом; а с графиней, которая, говорят, такая сердитая, еще, Бог знает, сойдутся ли они? Кроме того, все-таки когда-нибудь да мы разойдемся: вы богаты -- у вас есть Петровское, а мы бедные -- у маменьки ничего нет. Вы богаты -- мы бедны: эти слова и понятия, связанные с ними, показались мне необыкновенно странны. Бедными, по моим тогдашним понятиям, могли быть только нищие и мужики, и это понятие бедности я никак не мог соединить в своем воображении с грациозной, хорошенькой Катей. Мне казалось, что Мими и Катенька ежели всегда жили, то всегда и будут жить с нами и делить все поровну. Иначе и быть не могло. Теперь же тысячи новых, неясных мыслей, касательно одинокого положения их, зароились в моей голове, и мне стало так совестно, что мы богаты, а они бедны, что я покраснел и не мог решиться взглянуть на Катеньку. "Что ж такое, что мы богаты, а они бедны? -- думал я, -- и каким образом из этого вытекает необходимость разлуки? Отчего ж нам не разделить поровну того, что имеем?" Но я понимал, что с Катенькой не годится говорить об этом, и какой-то практический инстинкт, в противность этим логическим размышлениям, уже говорил мне, что она права и что неуместно бы было объяснять ей свою мысль. -- Неужели точно ты уедешь от нас? -- сказал я, -- как же это мы будем жить врозь? -- Что же делать, мне самой больно; только ежели это случится, я знаю, что я сделаю... -- В актрисы пойдешь... вот глупости! -- подхватил я, зная, что быть актрисой было всегда любимой мечтой ее. -- Нет, это я говорила, когда была маленькой... -- Так что же ты сделаешь? -- Пойду в монастырь и буду там жить, буду ходить в черненьком платьице, в бархатной шапочке. Катенька заплакала. Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни, вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы видели до тех пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной? Такого рода моральная перемена произошла во мне в первый раз во время нашего путешествия, с которого я и считаю начало моего отрочества. Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал. Мысль переходит в убеждение только одним известным путем, часто совершенно неожиданным и особенным от путей, которые, чтобы приобрести то же убеждение, проходят другие умы. Разговор с Катенькой, сильно тронувший меня и заставивший задуматься над ее будущим положением, был для меня этим путем. Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило по крайней мере такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
