Александр Грин "Алые паруса"

I ПРЕДСКАЗАНИЕ

Лонгрен, матрос "Ориона", крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сын к родной  матери, должен был, наконец, покинуть службу. Это произошло так. В одно из его редких возвращений домой, он неувидел, как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее, у детской кроватки -- нового предмета в маленьком доме Лонгрена -- стояла взволнованная соседка. -- Три месяца я ходила за нею, старик, -- сказала она, -- посмотри насвою дочь. Мертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесячное существо,сосредоточенно взиравшее на его длинную бороду, затем сел, потупился и сталкрутить ус. Ус был мокрый, как от дождя. -- Когда умерла Мери? -- спросил он. Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал, что огонь простой лампы -- будь теперь они все вместе, втроем --был бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой. Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем плохи.Из денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на лечение послетрудных родов, на заботы о здоровье новорожденной; наконец, потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила Мери попросить в долгденег у Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным человеком. Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица встретила ее на дороге к Лиссу. Заплаканная и расстроенная Мери сказала, чтоидет в город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Меннерс согласился дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась. -- У нас в доме нет даже крошки съестного, -- сказала она соседке. -- Я схожу в город, и мы с девочкой перебьемся как-нибудь до возвращения мужа. В этот вечер была холодная, ветреная погода; рассказчица напрасно уговаривала молодую женщину не ходить в Лисе к ночи. "Ты промокнешь, Мери,накрапывает дождь, а ветер, того и гляди, принесет ливень". Взад и вперед от приморской деревни в город составляло не менее трехчасов скорой ходьбы, но Мери не послушалась советов рассказчицы. "Довольномне колоть вам глаза, -- сказала она, -- и так уж нет почти ни одной семьи,где я не взяла бы в долг хлеба, чаю или муки. Заложу колечко, и кончено".Она сходила, вернулась, а на другой день слегла в жару и бреду; непогода ивечерняя изморось сразила ее двухсторонним воспалением легких, как сказалгородской врач, вызванный добросердной рассказчицей. Через неделю надвуспальной кровати Лонгрена осталось пустое место, а соседка переселилась вего дом нянчить и кормить девочку. Ей, одинокой вдове, это было не трудно. Ктому же, -- прибавила она, -- без такого несмышленыша скучно. Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и сталрастить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдоважила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль пересталападать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь онбудет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельноесочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды,любовь и воспоминания на маленьком существе. Десять лет скитальческой жизни оставили в его руках очень немногоденег. Он стал работать. Скоро в городских магазинах появились его игрушки-- искусно сделанные маленькие модели лодок, катеров, однопалубных идвухпалубных парусников, крейсеров, пароходов -- словом, того, что он близкознал, что, в силу характера работы, отчасти заменяло ему грохот портовойжизни и живописный труд плаваний. Этим способом Лонгрен добывал столько,чтобы жить в рамках умеренной экономии. Малообщительный по натуре, он, послесмерти жены, стал еще замкнутее и нелюдимее. По праздникам его иногда виделив трактире, но он никогда не присаживался, а торопливо выпивал за стойкойстакан водки и уходил, коротко бросая по сторонам "да", "нет","здравствуйте", "прощай", "помаленьку" -- на все обращения и кивки соседей.Гостей он не выносил, тихо спроваживая их не силой, но такими намеками ивымышленными обстоятельствами, что посетителю не оставалось ничего иного,как выдумать причину, не позволяющую сидеть дольше. Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним и земляками леглохолодное отчуждение, и будь работа Лонгрена -- игрушки -- менее независимаот дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствиятаких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе -- Меннерс немог бы похвастаться даже коробкой спичек, купленной у него Лонгреном. Онделал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственноемужчине сложное искусство ращения девочки. Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягче улыбаться,посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, онатрудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросскиепесни -- дикие ревостишия. В передаче детским голосом и не везде с буквой"р" эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенногоголубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая наотца, укрыла и дочь. Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели на триприпал к холодной земле резкий береговой норд. Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинныйряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживалсязаняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редкоможно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся сбереговых холмов в пустоту горизонта, делал "открытый воздух" суровойпыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутымкрышам. Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького теплого домачаще, чем солнце, забрасывающее в ясную погоду море и Каперну покрываламивоздушного золота. Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядамсвай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемуюветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной,еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовомугоризонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ,несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению. Стоны ишумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струяветра, полосующего окрестность, -- так силен был его ровный пробег, --давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая,низводя горе к смутной печали, равна действием глубокому сну. В один из таких дней двенадцатилетний сын Меннерса, Хин, заметив, чтоотцовская лодка бьется под мостками о сваи, ломая борта, пошел и сказал обэтом отцу. Шторм начался недавно; Меннерс забыл вывести лодку на песок. Оннемедленно отправился к воде, где увидел на конце мола, спиной к немустоявшего, куря, Лонгрена. На берегу, кроме их двух, никого более не было.Меннерс прошел по мосткам до середины, спустился в бешено-плещущую воду иотвязал шкот; стоя в лодке, он стал пробираться к берегу, хватаясь руками засваи. Весла он не взял, и в тот момент, когда, пошатнувшись, упустилсхватиться за очередную сваю, сильный удар ветра швырнул нос лодки отмостков в сторону океана. Теперь даже всей длиной тела Меннерс не мог быдостичь самой ближайшей сваи. Ветер и волны, раскачивая, несли лодку вгибельный простор. Сознав положение, Меннерс хотел броситься в воду, чтобыплыть к берегу, но решение его запоздало, так как лодка вертелась уженедалеко от конца мола, где значительная глубина воды и ярость валов обещаливерную смерть. Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль, былоне больше десяти сажен еще спасительного расстояния, так как на мостках подрукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в один его конец грузом.Канат этот висел на случай причала в бурную погоду и бросался с мостков. -- Лонгрен! -- закричал смертельно перепуганный Меннерс. -- Что же тыстал, как пень? Видишь, меня уносит; брось причал! Лонгрен молчал, спокойно смотря на метавшегося в лодке Меннерса, толькоего трубка задымила сильнее, и он, помедлив, вынул ее из рта, чтобы лучшевидеть происходящее. -- Лонгрен! -- взывал Меннерс. -- Ты ведь слышишь меня, я погибаю,спаси! Но Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось, он не слышалотчаянного вопля. Пока не отнесло лодку так далеко, что еле долеталислова-крики Меннерса, он не переступил даже с ноги на ногу. Меннерс рыдал отужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам, позвать помощь, обещал деньги,угрожал и сыпал проклятиями, но Лонгрен только подошел ближе к самому краюмола, чтобы не сразу потерять из вида метания и скачки лодки. "Лонгрен, --донеслось к нему глухо, как с крыши -- сидящему внутри дома, -- спаси!"Тогда, набрав воздуха и глубоко вздохнув, чтобы не потерялось в ветре ниодного слова, Лонгрен крикнул: -- Она так же просила тебя! Думай об этом,пока еще жив, Меннерс, и не забудь! Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль, проснувшись,увидела, что отец сидит пред угасающей лампой в глубокой задумчивости.Услышав голос девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепко поцеловал иприкрыл сбившимся одеялом. -- Спи, милая, -- сказал он, -- до утра еще далеко. -- Что ты делаешь? -- Черную игрушку я сделал, Ассоль, -- спи! На другой день только и разговоров было у жителей Каперны, что опропавшем Меннерсе, а на шестой день привезли его самого, умирающего излобного. Его рассказ быстро облетел окрестные деревушки. До вечера носилоМеннерса; разбитый сотрясениями о борта и дно лодки, за время страшнойборьбы с свирепостью волн, грозивших, не уставая, выбросить в мореобезумевшего лавочника, он был подобран пароходом "Лукреция", шедшим вКассет. Простуда и потрясение ужаса прикончили дни Меннерса. Он прожилнемного менее сорока восьми часов, призывая на Лонгрена все бедствия,возможные на земле и в воображении. Рассказ Меннерса, как матрос следил заего гибелью, отказав в помощи, красноречивый тем более, что умирающий дышалс трудом и стонал, поразил жителей Каперны. Не говоря уже о том, что редкийиз них способен был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенноеЛонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, --им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал. Молча, досвоих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоялнеподвижно, строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу-- большее, чем ненависть, было в его молчании, и это все чувствовали. Еслибы он кричал, выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чем инымсвое торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы его, но онпоступил иначе, чем поступали они -- поступил внушительно, непонятно и этимпоставил себя выше других, словом, сделал то, чего не прощают. Никто болеене кланялся ему, не протягивал руки, не бросал узнающего, здоровающегосявзгляда. Совершенно навсегда остался он в стороне от деревенских дел;мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: "Лонгрен утопил Меннерса!". Он необращал на это внимания. Так же, казалось, он не замечал и того, что втрактире или на берегу, среди лодок, рыбаки умолкали в его присутствии,отходя в сторону, как от зачумленного. Случай с Меннерсом закрепил ранеенеполное отчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть,тень которой пала и на Ассоль. Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей ее возраста, живших вКаперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основойкоторого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как вседети в мире, вычеркнули раз -- навсегда маленькую Ассоль из сферы своегопокровительства и внимания. Совершилось это, разумеется, постепенно, путемвнушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета, а затем,усиленное пересудами и кривотолками, разрослось в детских умах страхом кдому матроса. К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерическийязык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого,мол, его больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потомучто "терзается угрызениями преступной совести". Играя, дети гнали Ассоль,если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что будто отецее ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги. Одна за другой,наивные ее попытки к сближению оканчивались горьким плачем, синяками,царапинами и другими проявлениями общественного мнения; она перестала,наконец, оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: -- "Скажи, почемунас не любят?" -- "Э, Ассоль, -- говорил Лонгрен, -- разве они умеют любить?Надо уметь любить, а этого-то они не могут". -- "Как это -- уметь?" -- "Авот так!" Он брал девочку на руки и крепко целовал грустные глаза,жмурившиеся от нежного удовольствия. Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник, когда отец,отставив банки с клейстером, инструменты и неоконченную работу, садился,сняв передник, отдохнуть, с трубкой в зубах, -- забраться к нему на колении, вертясь в бережном кольце отцовской руки, трогать различные частиигрушек, расспрашивая об их назначении. Так начиналась своеобразнаяфантастическая лекция о жизни и людях -- лекция, в которой, благодаряпрежнему образу жизни Лонгрена, случайностям, случаю вообще, -- диковинным,поразительным и необыкновенным событиям отводилось главное место. Лонгрен,называя девочке имена снастей, парусов, предметов морского обихода,постепенно увлекался, переходя от объяснений к различным эпизодам, в которыхиграли роль то брашпиль, то рулевое колесо, то мачта или какой-нибудь типлодки и т. п., а от отдельных иллюстраций этих переходил к широким картинамморских скитаний, вплетая суеверия в действительность, а действительность --в образы своей фантазии. Тут появлялась и тигровая кошка, вестницакораблекрушения, и говорящая летучая рыба, не послушаться приказаний которойзначило сбиться с курса, и Летучий Голландец с неистовым своим экипажем;приметы, привидения, русалки, пираты -- словом, все басни, коротающие досугморяка в штиле или излюбленном кабаке. Рассказывал Лонгрен также опотерпевших крушение, об одичавших и разучившихся говорить людях, отаинственных кладах, бунтах каторжников и многом другом, что выслушивалосьдевочкой внимательнее, чем может быть слушался в первый раз рассказ Колумбао новом материке. -- "Ну, говори еще", -- просила Ассоль, когда Лонгрен,задумавшись, умолкал, и засыпала на его груди с головой, полной чудесныхснов. Также служило ей большим, всегда материально существенным удовольствиемпоявление приказчика городской игрушечной лавки, охотно покупавшей работуЛонгрена. Чтобы задобрить отца и выторговать лишнее, приказчик захватывал ссобой для девочки пару яблок, сладкий пирожок, горсть орехов. Лонгренобыкновенно просил настоящую стоимость из нелюбви к торгу, а приказчиксбавлял. -- "Эх, вы, -- говорил Лонгрен, -- да я неделю сидел над этимботом. -- Бот был пятивершковый. -- Посмотри, что за прочность, а осадка, адоброта? Бот этот пятнадцать человек выдержит в любую погоду". Кончалосьтем, что тихая возня девочки, мурлыкавшей над своим яблоком, лишала Лонгренастойкости и охоты спорить; он уступал, а приказчик, набив корзинупревосходными, прочными игрушками, уходил, посмеиваясь в усы. Всю домовуюработу Лонгрен исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил печь, стряпал,стирал, гладил белье и, кроме всего этого, успевал работать для денег. КогдаАссоль исполнилось восемь лет, отец выучил ее читать и писать. Он стализредка брать ее с собой в город, а затем посылать даже одну, если быланадобность перехватить денег в магазине или снести товар. Это случалось нечасто, хотя Лисе лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога к немушла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физическойопасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии отгорода, но все-таки не мешает иметь в виду. Поэтому только в хорошие дни,утром, когда окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами итишиной, так что впечатлительности Ассоль не грозили фантомы воображения,Лонгрен отпускал ее в город. Однажды, в середине такого путешествия к городу, девочка присела удороги съесть кусок пирога, положенного в корзинку на завтрак. Закусывая,она перебирала игрушки; из них две-три оказались новинкой для нее: Лонгренсделал их ночью. Одна такая новинка была миниатюрной гоночной яхтой; белоесуденышко подняло алые паруса, сделанные из обрезков шелка, употреблявшегосяЛонгреном для оклейки пароходных кают -- игрушек богатого покупателя. Здесь,видимо, сделав яхту, он не нашел подходящего материала для паруса, употребивчто было -- лоскутки алого шелка. Ассоль пришла в восхищение. Пламенныйвеселый цвет так ярко горел в ее руке, как будто она держала огонь. Дорогупересекал ручей, с переброшенным через него жердяным мостиком; ручей справаи слева уходил в лес. "Если я спущу ее на воду поплавать немного, размышлялаАссоль, -- она ведь не промокнет, я ее потом вытру". Отойдя в лес за мостик,по течению ручья, девочка осторожно спустила на воду у самого берегапленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в прозрачнойводе: свет, пронизывая материю, лег дрожащим розовым излучением на белыхкамнях дна. -- "Ты откуда приехал, капитан? -- важно спросила Ассольвоображенное лицо и, отвечая сама себе, сказала: -- Я приехал" приехал...приехал я из Китая. -- А что ты привез? -- Что привез, о том не скажу. --Ах, ты так, капитан! Ну, тогда я тебя посажу обратно в корзину". Только чтокапитан приготовился смиренно ответить, что он пошутил и что готов показатьслона, как вдруг тихий отбег береговой струи повернул яхту носом к серединеручья, и, как настоящая, полным ходом покинув берег, она ровно поплыла вниз.Мгновенно изменился масштаб видимого: ручей казался девочке огромной рекой,а яхта -- далеким, большим судном, к которому, едва не падая в воду,испуганная и оторопевшая, протягивала она руки. "Капитан испугался", --подумала она и побежала за уплывающей игрушкой, надеясь, что ее где-нибудьприбьет к берегу. Поспешно таща не тяжелую, но мешающую корзинку, Ассольтвердила: -- "Ах, господи! Ведь случись же..." -- Она старалась не терять извида красивый, плавно убегающий треугольник парусов, спотыкалась, падала иснова бежала. Ассоль никогда не бывала так глубоко в лесу, как теперь. Ей,поглощенной нетерпеливым желанием поймать игрушку, не смотрелось посторонам; возле берега, где она суетилась, было довольно препятствий,занимавших внимание. Мшистые стволы упавших деревьев, ямы, высокийпапоротник, шиповник, жасмин и орешник мешали ей на каждом шагу; одолеваяих, она постепенно теряла силы, останавливаясь все чаще и чаще, чтобыпередохнуть или смахнуть с лица липкую паутину. Когда потянулись, в болеешироких местах, осоковые и тростниковые заросли, Ассоль совсем было потерялаиз вида алое сверкание парусов, но, обежав излучину течения, снова увиделаих, степенно и неуклонно бегущих прочь. Раз она оглянулась, и лесная громадас ее пестротой, переходящей от дымных столбов света в листве к темнымрасселинам дремучего сумрака, глубоко поразила девочку. На мгновение оробев,она вспомнила вновь об игрушке и, несколько раз выпустив глубокое"ф-ф-у-уу", побежала изо всех сил. В такой безуспешной и тревожной погоне прошло около часу, когда судивлением, но и с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди свободнораздвинулись, пропустив синий разлив моря, облака и край желтого песчаногообрыва, на который она выбежала, почти падая от усталости. Здесь было устьеручья; разлившись нешироко и мелко, так что виднелась струящаяся голубизнакамней, он пропадал в встречной морской волне. С невысокого, изрытогокорнями обрыва Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом камне, спинойк ней, сидит человек, держа в руках сбежавшую яхту, и всестороннерассматривает ее с любопытством слона, поймавшего бабочку. Отчастиуспокоенная тем, что игрушка цела, Ассоль сползла по обрыву и, близкоподойдя к незнакомцу, воззрилась на него изучающим взглядом, ожидая, когдаон подымет голову. Но неизвестный так погрузился в созерцание лесногосюрприза, что девочка успела рассмотреть его с головы до ног, установив, чтолюдей, подобных этому незнакомцу, ей видеть еще ни разу не приходилось. Но перед ней был не кто иной, как путешествующий пешком Эгль, известныйсобиратель песен, легенд, преданий и сказок. Седые кудри складками выпадалииз-под его соломенной шляпы; серая блуза, заправленная в синие брюки, ивысокие сапоги придавали ему вид охотника; белый воротничок, галстук, пояс,унизанный серебром блях, трость и сумка с новеньким никелевым замочком --выказывали горожанина. Его лицо, если можно назвать лицом нос, губы и глаза,выглядывавшие из бурно разросшейся лучистой бороды и пышных, свиреповзрогаченных вверх усов, казалось бы вялопрозрачным, если бы не глаза,серые, как песок, и блестящие, как чистая сталь, с взглядом смелым исильным. -- Теперь отдай мне, -- несмело сказала девочка. -- Ты уже поиграл. Тыкак поймал ее? Эгль поднял голову, уронив яхту, -- так неожиданно прозвучалвзволнованный голосок Ассоль. Старик с минуту разглядывал ее, улыбаясь имедленно пропуская бороду в большой, жилистой горсти. Стиранное много разситцевое платье едва прикрывало до колен худенькие, загорелые ноги девочки.Ее темные густые волосы, забранные в кружевную косынку, сбились, касаясьплеч. Каждая черта Ассоль была выразительно легка и чиста, как полетласточки. Темные, с оттенком грустного вопроса глаза казались несколькостарше лица; его неправильный мягкий овал был овеян того рода прелестнымзагаром, какой присущ здоровой белизне кожи. Полураскрытый маленький ротблестел кроткой улыбкой. -- Клянусь Гриммами, Эзопом и Андерсеном, -- сказал Эгль, посматриваято на девочку, то на яхту. -- Это что-то особенное. Слушай-ка ты, растение!Это твоя штука? -- Да, я за ней бежала по всему ручью; я думала, что умру. Она былатут? -- У самых моих ног. Кораблекрушение причиной того, что я, в качествеберегового пирата, могу вручить тебе этот приз. Яхта, покинутая экипажем,была выброшена на песок трехвершковым валом -- между моей левой пяткой иоконечностью палки. -- Он стукнул тростью. -- Как зовут тебя, крошка? -- Ассоль, -- сказала девочка, пряча в корзину поданную Эглем игрушку. -- Хорошо, -- продолжал непонятную речь старик, не сводя глаз, вглубине которых поблескивала усмешка дружелюбного расположения духа. -- Мне,собственно, не надо было спрашивать твое имя. Хорошо, что оно так странно,так однотонно, музыкально, как свист стрелы или шум морской раковины: что быя стал делать, называйся ты одним из тех благозвучных, но нестерпимопривычных имен, которые чужды Прекрасной Неизвестности? Тем более я не желаюзнать, кто ты, кто твои родители и как ты живешь. К чему нарушатьочарование? Я занимался, сидя на этом камне, сравнительным изучением финскихи японских сюжетов... как вдруг ручей выплеснул эту яхту, а затем появиласьты... Такая, как есть. Я, милая, поэт в душе -- хоть никогда не сочинял сам.Что у тебя в корзинке? -- Лодочки, -- сказала Ассоль, встряхивая корзинкой, -- потом пароходда еще три таких домика с флагами. Там солдаты живут. -- Отлично. Тебя послали продать. По дороге ты занялась игрой. Тыпустила яхту поплавать, а она сбежала -- ведь так? -- Ты разве видел? -- с сомнением спросила Ассоль, стараясь вспомнить,не рассказала ли она это сама. -- Тебе кто-то сказал? Или ты угадал? -- Я это знал. -- А как же? -- Потому что я -- самый главный волшебник. Ассоль смутилась: еенапряжение при этих словах Эгля переступило границу испуга. Пустынныйморской берег, тишина, томительное приключение с яхтой, непонятная речьстарика с сверкающими глазами, величественность его бороды и волос сталиказаться девочке смешением сверхъестественного с действительностью. Состройтеперь Эгль гримасу или закричи что-нибудь -- девочка помчалась бы прочь,заплакав и изнемогая от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ееглаза, сделал крутой вольт. -- Тебе нечего бояться меня, -- серьезно сказал он. -- Напротив, мнехочется поговорить с тобой по душе. -- Тут только он уяснил себе, что в лицедевочки было так пристально отмечено его впечатлением. "Невольное ожиданиепрекрасного, блаженной судьбы, -- решил он. -- Ах, почему я не родилсяписателем? Какой славный сюжет". -- Ну-ка, -- продолжал Эгль, стараясь закруглить оригинальное положение(склонность к мифотворчеству -- следствие всегдашней работы -- было сильнее,чем опасение бросить на неизвестную почву семена крупной мечты), -- ну-ка,Ассоль, слушай меня внимательно. Я был в той деревне -- откуда ты, должнобыть, идешь, словом, в Каперне. Я люблю сказки и песни, и просидел я вдеревне той целый день, стараясь услышать что-нибудь никем не слышанное. Ноу вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают ипоют, то, знаешь, эти истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечнымвосхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, грубые, какурчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом... Стой, ясбился. Я заговорю снова. Подумав, он продолжал так: -- Не знаю, сколькопройдет лет, -- только в Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго. Тыбудешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнеталый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекаяволны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков ивыстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и ты будешьстоять там Корабль подойдет величественно к самому берегу под звукипрекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и цветах, поплывет от негобыстрая лодка. -- "Зачем вы приехали? Кого вы ищете?" -- спросят люди наберегу. Тогда ты увидишь храброго красивого принца; он будет стоять ипротягивать к тебе руки. -- "Здравствуй, Ассоль! -- скажет он. --Далеко-далеко отсюда я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебянавсегда в свое царство. Ты будешь там жить со мной в розовой глубокойдолине. У тебя будет все, чего только ты пожелаешь; жить с тобой мы станемтак дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слез и печали". Онпосадит тебя в лодку, привезет на корабль, и ты уедешь навсегда вблистательную страну, где всходит солнце и где звезды спустятся с неба,чтобы поздравить тебя с приездом. -- Это все мне? -- тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза,повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал быговорить так; она подошла ближе. -- Может быть, он уже пришел... тоткорабль? -- Не так скоро, -- возразил Эгль, -- сначала, как я сказал, тывырастешь. Потом... Что говорить? -- это будет, и кончено. Что бы ты тогдасделала? -- Я? -- Она посмотрела в корзину, но, видимо, не нашла там ничегодостойного служить веским вознаграждением. -- Я бы его любила, -- поспешносказала она, и не совсем твердо прибавила: -- если он не дерется. -- Нет, не будет драться, -- сказал волшебник, таинственно подмигнув,-- не будет, я ручаюсь за это. Иди, девочка, и не забудь того, что сказалтебе я меж двумя глотками ароматической водки и размышлением о песняхкаторжников. Иди. Да будет мир пушистой твоей голове! Лонгрен работал в своем маленьком огороде, окапывая картофельные кусты.Подняв голову, он увидел Ассоль, стремглав бежавшую к нему с радостным инетерпеливым лицом. -- Ну, вот ... -- сказала она, силясь овладеть дыханием, и ухватиласьобеими руками за передник отца. -- Слушай, что я тебе расскажу... На берегу,там, далеко, сидит волшебник... Она начала с волшебника и его интересногопредсказания. Горячка мыслей мешала ей плавно передать происшествие. Далеешло описание наружности волшебника и -- в обратном порядке -- погоня заупущенной яхтой. Лонгрен выслушал девочку, не перебивая, без улыбки, и, когда онакончила, воображение быстро нарисовало ему неизвестного старика сароматической водкой в одной руке и игрушкой в другой. Он отвернулся, но,вспомнив, что в великих случаях детской жизни подобает быть человекусерьезным и удивленным, торжественно закивал головой, приговаривая: -- Так,так; по всем приметам, некому иначе и быть, как волшебнику. Хотел бы я нанего посмотреть... Но ты, когда пойдешь снова, не сворачивай в сторону;заблудиться в лесу нетрудно. Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забору и посадил девочкуна колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить кое-какиеподробности, но жара, волнение и слабость клонили ее в сон. Глаза ееслипались, голова опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение -- и онаунеслась бы в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапнымсомнением, Ассоль села прямо, с закрытыми глазами и, упираясь кулачками вжилет Лонгрена, громко сказала: -- Ты как думаешь, придет волшебниковыйкорабль за мной или нет? -- Придет, -- спокойно ответил матрос, -- раз тебе это сказали, значитвсе верно. "Вырастет, забудет, -- подумал он, -- а пока... не стоит отнимать утебя такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, агрязных и хищных парусов: издали -- нарядных и белых, вблизи -- рваных инаглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка!Ничего -- шутка! Смотри, как сморило тебя, -- полдня в лесу, в чаще. Анасчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса". Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку, закурил, и ветерпронес дым сквозь плетень, в куст, росший с внешней стороны огорода. Укуста, спиной к забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий. Разговор отцас дочерью привел его в веселое настроение, а запах хорошего табаку настроилдобычливо. -- Дай, хозяин, покурить бедному человеку, -- сказал он сквозьпрутья. -- Мой табак против твоего не табак, а, можно сказать, отрава. -- Я бы дал, -- вполголоса ответил Лонгрен, -- но табак у меня в томкармане. Мне, видишь, не хочется будить дочку. -- Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий человек взял да ипокурил. -- Ну, -- возразил Лонгрен, -- ты не без табаку все-таки, а ребенокустал. Зайди, если хочешь, попозже. Нищий презрительно сплюнул, вздел на палку мешок и разъяснил: --Принцесса, ясное дело. Вбил ты ей в голову эти заморские корабли! Эх ты,чудак-чудаковский, а еще хозяин! -- Слушай-ка, -- шепнул Лонгрен, -- я, пожалуй, разбужу ее, но толькозатем, чтобы намылить твою здоровенную шею. Пошел вон! Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжиной рыбаков. Сзадиих, то дергая мужей за рукав, то снимая через их плечо стакан с водкой, --для себя, разумеется, -- сидели рослые женщины с гнутыми бровями и рукамикруглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал: -- И не дал мнетабаку. -- "Тебе, -- говорит, -- исполнится совершеннолетний год, а тогда,-- говорит, -- специальный красный корабль ... За тобой. Так как твоя участьвыйти за принца. И тому, -- говорит, -- волшебнику -- верь". Но я говорю: --"Буди, буди, мол, табаку-то достать". Так ведь он за мной полдороги бежал. -- Кто? Что? О чем толкует? -- слышались любопытные голоса женщин.Рыбаки, еле поворачивая головы, растолковывали с усмешкой: -- Лонгрен сдочерью одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек рассказывает.Колдун был у них, так понимать надо. Они ждут -- тетки, вам бы не прозевать!-- заморского принца, да еще под красными парусами! Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассоль услышала в первыйраз: -- Эй, висельница! Ассоль! Посмотри-ка сюда! Красные паруса плывут! Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив моря.Затем обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее, стоялакучка ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочка побежаладомой.