Александр Грин "Алые паруса"

II ГРЭЙ

Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем вторым вРиме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрогожелания. Он родился капитаном, хотел быть им и стал им. Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и величествененснаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть парка. Лучшие сортатюльпанов -- серебристо-голубых, фиолетовых и черных с розовой тенью --извивались в газоне линиями прихотливо брошенных ожерелий. Старые деревьяпарка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья. Оградазамка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов,соединенных железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышнойчугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая вночном мраке обширным огненным строем. Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатстваи законов того общества, по отношению к которому могли говорить "мы". Частьих души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть-- воображаемое продолжение галереи -- начиналась маленьким Грэем,обреченным по известному, заранее составленному плану прожить жизнь иумереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущербафамильной чести. В этом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэйродился с живой душой, совершенно не склонной продолжать линию фамильногоначертания. Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказыватьсяна восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя ичудотворца, т. е. человека, взявшего из бесчисленного разнообразия ролейжизни самую опасную и трогательную -- роль провидения, намечался в Грэе ещетогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшуюраспятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, т. е. попростузамазал их голубой краской, похищенной у маляра. В таком виде он находилкартину более сносной. Увлеченный своеобразным занятием, он начал ужезамазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика состула за уши и спросил: -- Зачем ты испортил картину? -- Я не испортил. -- Это работа знаменитого художника. -- Мне все равно, -- сказал Грэй. -- Я не могу допустить, чтобы при мнеторчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу. В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами улыбку, узнал себя и неналожил наказания. Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия. Так, начердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные в железо икожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где хранилось вино, онполучил интересные сведения относительно лафита, мадеры, хереса. Здесь, вмутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменныхсводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоскогокруга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочкилоснился как отшлифованный. Среди бочонков стояли в плетеных корзинкахпузатые бутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на земляном полу рослисерые грибы с тонкими ножками: везде -- плесень, мох, сырость, кислый,удушливый запах. Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, подвечер, солнце высматривало ее последним лучом. В одном месте было зарыто двебочки лучшего Аликанте, какое существовало во время Кромвеля, и погребщик,указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая повторить историю знаменитоймогилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая фокстерьеров. Начинаярассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой бочки,и отходил от него, видимо, с облегченным сердцем, так как невольные слезычересчур креп кой радости блестели в его повеселевших глазах. -- Ну вот что, -- говорил Польдишок Грэю, усаживаясь на пустой ящик инабивая острый нос табаком, -- видишь ты это место? Там лежит такое вино, закоторое не один пьяница дал бы согласие вырезать себе язык, если бы емупозволили хватить небольшой стаканчик. В каждой бочке сто литров вещества,взрывающего душу и превращающего тело в неподвижное тесто. Его цвет темнеевишни, и оно не потечет из бутылки. Оно густо, как хорошие сливки. Онозаключено в бочки черного дерева, крепкого, как железо. На них двойныеобручи красной меди. На обручах латинская надпись: "Меня выпьет Грэй, когдабудет в раю". Эта надпись толковалась так пространно и разноречиво, что твойпрадедушка, высокородный Симеон Грэй, построил дачу, назвал ее "Рай", идумал таким образом согласить загадочное изречение с действительностью путемневинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только начали сбиватьобручи, от разрыва сердца, -- так волновался лакомый старичок. С тех порбочку эту не трогают. Возникло убеждение, что драгоценное вино принесетнесчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский сфинкс. Правда,он спросил одного мудреца: -- "Съем ли я тебя, как съедаю всех? Скажиправду, останешься жив", но и то, по зрелом размышлении... -- Кажется, опять каплет из крана, -- перебивал сам себя Польдишок,косвенными шагами устремляясь в угол, где, укрепив кран, возвращался соткрытым, светлым лицом. -- Да. Хорошо рассудив, а главное, не торопясь,мудрец мог бы сказать сфинксу: "Пойдем, братец, выпьем, и ты забудешь обэтих глупостях". "Меня выпьет Грэй, когда будет в раю!" Как понять? Выпьет,когда умрет, что ли? Странно. Следовательно, он святой, следовательно, он непьет ни вина, ни простой водки. Допустим, что "рай" означает счастье. Но разтак поставлен вопрос, всякое счастье утратит половину своих блестящихперышек, когда счастливец искренно спросит себя: рай ли оно? Вот то-то иштука. Чтобы с легким сердцем напиться из такой бочки и смеяться, моймальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой стоять на земле, другой -- нанебе. Есть еще третье предположение: что когда-нибудь Грэй допьется доблаженно-райского состояния и дерзко опустошит бочечку. Но это, мальчик,было бы не исполнение предсказания, а трактирный дебош. Убедившись еще раз в исправном состоянии крана большой бочки, Польдишоксосредоточенно и мрачно заканчивал: -- Эти бочки привез в 1793 году твойпредок, Джон Грэй, из Лиссабона, на корабле "Бигль"; за вино было уплаченодве тысячи золотых пиастров. Надпись на бочках сделана оружейным мастеромВениамином Эльяном из Пондишери. Бочки погружены в грунт на шесть футов изасыпаны золой из виноградных стеблей. Этого вина никто не пил, не пробовали не будет пробовать. -- Я выпью его, -- сказал однажды Грэй, топнув ногой. -- Вот храбрый молодой человек! -- заметил Польдишок. -- Ты выпьешь егов раю? -- Конечно. Вот рай!.. Он у меня, видишь? -- Грэй тихо засмеялся,раскрыв свою маленькую руку. Нежная, но твердых очертаний ладонь озариласьсолнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. -- Вот он, здесь!.. То тут, то опятьнет... Говоря это, он то раскрывал, то сжимал руку и наконец, довольный своейшуткой, выбежал, опередив Польдишока, по мрачной лестнице в коридор нижнегоэтажа. Посещение кухни было строго воспрещено Грэю, но, раз открыв уже этотудивительный, полыхающий огнем очагов мир пара, копоти, шипения, клокотаниякипящих жидкостей, стука ножей и вкусных запахов, мальчик усердно навещалогромное помещение. В суровом молчании, как жрецы, двигались повара; ихбелые колпаки на фоне почерневших стен придавали работе характерторжественного служения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой мылипосуду, звеня фарфором и серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносиликорзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов. Там на длинном столе лежалирадужные фазаны, серые утки, пестрые куры: там свиная туша с коротенькимхвостом и младенчески закрытыми глазами; там -- репа, капуста, орехи, синийизюм, загорелые персики. На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что здесь всем двигаюттемные силы, власть которых есть главная пружина жизни замка; окрики звучаликак команда и заклинание; движения работающих, благодаря долгому навыку,приобрели ту отчетливую, скупую точность, какая кажется вдохновением. Грэйне был еще так высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившуюподобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетомсмотрел, как ее ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымнаяпена, и пар, поднимаясь с зашумевшей плиты, волнами наполнял кухню. Разжидкости выплеснулось так много, что она обварила руку одной девушке. Кожамгновенно покраснела, даже ногти стали красными от прилива крови, и Бетси(так звали служанку), плача, натирала маслом пострадавшие места. Слезынеудержимо катились по ее круглому перепутанному лицу. Грэй замер. В то время, как другие женщины хлопотали около Бетси, онпережил ощущение острого чужого страдания, которое не мог испытать сам. -- Очень ли тебе больно? -- спросил он. -- Попробуй, так узнаешь, -- ответила Бетси, накрывая руку передником. Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длиннойложкой горячей жижи (сказать кстати, это был суп с бараниной) и плеснул насгиб кисти. Впечатление оказалось не слабым, но слабость от сильной болизаставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложивгорящую руку в карман штанишек. -- Мне кажется, что тебе очень больно, -- сказал он, умалчивая о своемопыте. -- Пойдем, Бетси, к врачу. Пойдем же! Он усердно тянул ее за юбку, в то время как сторонники домашних средствнаперерыв давали служанке спасительные рецепты. Но девушка, сильно мучаясь,пошла с Грэем. Врач смягчил боль, наложив перевязку. Лишь после того, какБетси ушла, мальчик показал свою руку. Этот незначительный эпизод сделалдвадцатилетнюю Бетси и десятилетнего Грэя истинными друзьями. Она набивалаего карманы пирожками и яблоками, а он рассказывал ей сказки и другоеистории, вычитанные в своих книжках. Однажды он узнал, что Бетси не можетвыйти замуж за конюха Джима, ибо у них нет денег обзавестись хозяйством.Грэй разбил каминными щипцами свою фарфоровую копилку и вытряхнул оттудавсе, что составляло около ста фунтов. Встав рано. когда бесприданницаудалилась на кухню, он пробрался в ее комнату и, засунув подарок в сундукдевушки, прикрыл его короткой запиской: "Бетси, это твое. Предводитель шайкиразбойников Робин Гуд". Переполох, вызванный на кухне этой историей, принялтакие размеры, что Грэй должен был сознаться в подлоге. Он не взял денегназад и не хотел более говорить об этом. Его мать была одною из тех натур, которые жизнь отливает в готовойформе. Она жила в полусне обеспеченности, предусматривающей всякое желаниезаурядной души, поэтому ей не оставалось ничего делать, как советоваться спортнихами, доктором и дворецким. Но страстная, почти религиознаяпривязанность к своему странному ребенку была, надо полагать, единственнымклапаном тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой,которые уже не живут, но смутно бродят, оставляя волю бездейственной.Знатная дама напоминала паву, высидевшую яйцо лебедя. Она болезненночувствовала прекрасную обособленность сына; грусть, любовь и стеснениенаполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди, где сердце говорилодругое, чем язык, привычно отражающий условные формы отношений и помышлений.Так облачный эффект, причудливо построенный солнечными лучами, проникает всимметрическую обстановку казенного здания, лишая ее банальных достоинств;глаз видит и не узнает помещения: таинственные оттенки света среди убожестватворят ослепительную гармонию. Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяныммолчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чемпривлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенноеженственного притяжения, -- эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком,делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечныепустяки, какие не передашь на бумаге -- их сила в чувстве, не в самих них.Она решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала емувсе: пребывание в кухне, отвращение к урокам, непослушание и многочисленныепричуды. Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставалисьнетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо,заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой лошади,брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, чтоему вздумается. Его отец некоторое время боролся с этим, но уступил -- не принципу, ажеланию жены. Он ограничился удалением из замка всех детей служащих,опасаясь, что благодаря низкому обществу прихоти мальчика превратятся всклонности, трудно-искоренимые. В общем, он был всепоглощенно занятбесчисленными фамильными процессами, начало которых терялось в эпохевозникновения бумажных фабрик, а конец -- в смерти всех кляузников. Крометого, государственные дела, дела поместий, диктант мемуаров, выезды парадныхохот, чтение газет и сложная переписка держали его в некотором внутреннемотдалении от семьи; сына он видел так редко, что иногда забывал, сколько емулет. Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он играл один -- обыкновенно назадних дворах замка, имевших в старину боевое значение. Эти обширныепустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами,были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромнопестрых диких цветов.Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном,подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которыебомбардировал палками и булыжником. Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, всеразрозненные черты духа и оттенки тайных порывов соединились в одном сильноммоменте и тем получив стройное выражение стали неукротимым желанием. Доэтого он как бы находил лишь отдельные части своего сада -- просвет, тень,цветок, дремучий и пышный ствол -- во множестве садов иных, и вдруг увиделих ясно, все -- в прекрасном, поражающем соответствии. Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом вверхубыла обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде створок;надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась. Когда духисследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его поразил пыльныйсвет, вся сила и особенность которого заключалась в цветном узоре верхнейчасти оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь, как прудовая вода.Темные ряды книжных шкапов местами примыкали к окнам, заслонив ихнаполовину, между шкапов были проходы, заваленные грудами книг. Там --раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там -- свитки,перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пластырукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если ихраскрывали; здесь -- чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты;разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых,толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Ониказались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В отраженияхшкапных стекол виднелись другие шкапы, покрытые бесцветно блестящимипятнами. Огромный глобус, заключенный в медный сферический крест экватора имеридиана, стоял на круглом столе. Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную картину, сразусодержанием своим наполнившую душное оцепенение библиотеки. Картинаизображала корабль, вздымающийся на гребень морского вала. Струи пеныстекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета. Корабльшел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял основание мачт.Гребень вала, распластанный корабельным килем, напоминал крылья гигантскойптицы. Пена неслась в воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и вышебугшприта, полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад,чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать суднок новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклыйсвет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнеебыла в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Онавыражала все положение, даже характер момента. Поза человека (он расставилноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила о том, чем он занят, нозаставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного кчему-то на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его кафтана трепалисьветром; белая коса и черная шпага вытянуто рвались в воздух; богатствокостюма выказывало в нем капитана, танцующее положение тела -- взмах вала;без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал -- но что?Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть на другойгалс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не мысли, но тени этих мыслейвыросли в душе Грэя, пока он смотрел картину. Вдруг показалось ему, чтослева подошел, став рядом, неизвестный невидимый; стоило повернуть голову,как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это. Но он непогасил воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколькоотрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы долгихобвалов; эхо и мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышалвнутри себя. Он осмотрелся: мгновенно вставшая тишина рассеяла звучнуюпаутину фантазии; связь с бурей исчезла. Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину. Она стала для неготем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. Вмаленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился с ним,роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те книги, за золотой дверьюкоторых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену, двигалиськорабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась втьму пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие, схваченныебурунами, бились о рифы; утихающее волнение грозно шатало корпус;обезлюдевший корабль с порванными снастями переживал долгую агонию, покановый шторм не разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились в одномпорту и выгружались в другом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевалплавание и любовно пил водку. Были там еще корабли-пираты, с черным флагом истрашной, размахивающей ножами командой; корабли-призраки, сияющиемертвенным светом синего озарения; военные корабли с солдатами, пушками имузыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения иживотных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и кораблиприключений. В этом мире, естественно, возвышалась над всем фигура капитана. Он былсудьбой, душой и разумом корабля. Его характер определял досуга и работукоманды. Сама команда подбиралась им лично и во многом отвечала егонаклонностям. Он знал привычки и семейные дела каждого человека. Он обладалв глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно шел,скажем, из Лиссабона в Шанхай, по необозримым пространствам. Он отражал бурюпротиводействием системы сложных усилий, убивая панику короткимиприказаниями; плавал и останавливался, где хотел; распоряжался отплытием инагрузкой, ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть в живом деле,полном непрерывного движения, трудно было представить. Эта властьзамкнутостью и полнотой равнялась власти Орфея. Такое представление о капитане, такой образ и такая истиннаядействительность его положения заняли, по праву душевных событий, главноеместо в блистающем сознании Грэя. Никакая профессия, кроме этой, не могла бытак удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни, сохранивнеприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск,власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающаялюбовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц,событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то ЮжныйКрест, то Медведица, и все материки -- в зорких глазах, хотя твоя каютаполна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухимицветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди.Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник зазолотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла в Марсель шхуна"Ансельм", увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки.Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка,лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами. В течение года, пока "Ансельм" посещал Францию, Америку и Испанию, Грэйпромотал часть своего имущества на пирожном, отдавая этим дань прошлому, аостальную часть -- для настоящего и будущего -- проиграл в карты. Он хотелбыть "дьявольским" моряком. Он, задыхаясь, пил водку, а на купаньи, сзамирающим сердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной высоты.По-немногу он потерял все, кроме главного -- своей странной летящей души; онпотерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменилтемным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткостьработающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека,смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивуютекучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетнымсеребром рыб. Капитан "Ансельма" был добрый человек, но суровый моряк, взявшиймальчика из некоего злорадства. В отчаянном желании Грэя он видел лишьэксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяцачерез два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: -- "Капитан Гоп, яободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы неразгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в двапуда на весу рук; все эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и саллингисозданы на мучение моему нежному телу. Я хочу к маме". Выслушав мысленнотакое заявление, капитан Гоп держал, мысленно же, следующую речь: --"Отправляйтесь куда хотите, мой птенчик. Если к вашим чувствительнымкрылышкам пристала смола, вы можете отмыть ее дома одеколоном "Роза-Мимоза".Этот выдуманный Гопом одеколон более всего радовал капитана и, закончиввоображенную отповедь, он вслух повторял: -- Да. Ступайте к "Розе-Мимозе". Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану все реже и реже,так как Грэй шел к цели с стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносилбеспокойный труд с решительным напряжением воли, чувствуя, что емустановится все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался вего организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей якорнойцепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнека канатвырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрымуглом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работаявлялась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело ондышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Онмолча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока нестал в новой сфере "своим", но с этого времени неизменно отвечал боксом навсякое оскорбление. Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус,сказал себе: "Победа на твоей стороне, плут". Когда Грэй спустился напалубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв истрепанную книгу, сказал: --Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана. И он стал читать -- вернее, говорить и кричать -- по книге древниеслова моря. Это был первый урок Грэя. В течение года он познакомился снавигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией ибухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: "Мы". В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Онответил: "Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Еслибы ты слышала, как я: приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; еслибы ты любила, как я -- все, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека,-- улыбку..." И он продолжал плавать, пока "Ансельм" не прибыл с грузом вДубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправилсянавестить замок. Все было то же кругом; так же нерушимо в подробностях и вобщем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще стала листва молодых вязов;ее узор на фасаде здания сдвинулся и разросся. Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и замерли в тойже почтительности, с какой, как бы не далее как вчера, встречали этого Грэя.Ему сказали, где мать; он прошел в высокое помещение и, тихо прикрыв дверь,неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину в черном платье. Онастояла перед распятием: ее страстный шепот был звучен, как полное биениесердца. -- "О плавающих, путешествующих, болеющих, страдающих и плененных",-- слышал, коротко дыша, Грэй. Затем было сказано: -- "и мальчику моему..."Тогда он сказал: -- "Я ..." Но больше не мог ничего выговорить. Матьобернулась. Она похудела: в надменности ее тонкого лица светилось новоевыражение, подобное возвращенной юности. Она стремительно подошла к сыну;короткий грудной смех, сдержанное восклицание и слезы в глазах -- вот все.Но в эту минуту она жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь. -- "Я сразуузнала тебя, о, мой милый, мой маленький!" И Грэй действительно пересталбыть большим. Он выслушал о смерти отца, затем рассказал о себе. Она внималабез упреков и возражений, но про себя -- во всем, что он утверждал, какистину своей жизни, -- видела лишь игрушки, которыми забавляется ее мальчик.Такими игрушками были материки, океаны и корабли. Грэй пробыл в замке семь дней; на восьмой день, взяв крупную суммуденег, он вернулся в Дубельт и сказал капитану Гопу: "Благодарю. Вы былидобрым товарищем. Прощай же, старший товарищ, -- здесь он закрепил истинноезначение этого слова жутким, как тиски, рукопожатием, -- теперь я будуплавать отдельно, на собственном корабле". Гоп вспыхнул, плюнул, вырвал рукуи пошел прочь, но Грэй, догнав, обнял его. И они уселись в гостинице, всевместе, двадцать четыре человека с командой, и пили, и кричали, и пели, ивыпили и съели все, что было на буфете и в кухне. Прошло еще мало времени, и в порте Дубельт вечерняя звезда сверкнуланад черной линией новой мачты. То был "Секрет", купленный Грэем;трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Так, капитаном и собственникомкорабля Артур Грэй плавал еще четыре года, пока судьба не привела его вЛисе. Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полныйсердечной музыки, каким встретили его дома, и раза два в год посещал замок,оставляя женщине с серебряными волосами нетвердую уверенность в том, чтотакой большой мальчик, пожалуй, справится с своими игрушками.