Александр Грин "Алые паруса"

IV НАКАНУНЕ

Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собирательпесен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами,Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернуласьдомой расстроенная, с печальным лицом. Свои товары она принесла обратно. Онабыла так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того, какпо встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительнохудшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна,у которого стала, рассеянно наблюдая море. Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл счетнуюкнигу и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидеввнушительное трехзначное число. -- "Вот сколько вы забрали с декабря, --сказал торговец, -- а вот посмотри, на сколько продано". И он уперся пальцемв другую цифру, уже из двух знаков. -- Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб исердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. Ион стал говорить: -- "Мне, милая, это больше не выгодно. Теперь в модезаграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут". Так онсказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должнобыть, он сжалился надо мной, так как посоветовал сходить в "Детский Базар" и"Аладинову Лампу". Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев настарика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которыеоперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул. Поборовтяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и,продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядываяотцу снизу в лицо, продолжала с деланным оживлением: -- Ничего, это всеничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большойстрашеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась иподошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню;под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потомснова завернул, как было, в платок и отдал обратно. Лонгрен сердито слушал. Он как бы видел свою оторопевшую дочку вбогатой толпе у прилавка, зава ленного ценным товаром. Аккуратный человек вочках снисходительно объяснил ей, что он должен разориться, ежели начнетторговать нехитрыми изделиями Лонгрена. Небрежно и ловко ставил он перед нейна прилавок складные модели зданий и железнодорожных мостов; миниатюрныеотчетливые автомобили, электрические наборы, аэропланы и двигатели. Все этопахло краской и школой. По всем его словам выходило, что дети в играх толькоподражают теперь тому, что делают взрослые. Ассоль была еще в "Аладиновой Лампе" и в двух других лавках, но ничегоне добилась. Оканчивая рассказ, она собрала ужинать; поев и выпив стакан крепкогокофе, Лонгрен сказал: -- Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, сновапоступлю служить -- на "Фицроя" или "Палермо". Конечно, они правы, --задумчиво продолжал он, думая об игрушках. -- Теперь дети не играют, аучатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, ажаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса?Немыслимо оставить тебя одну. -- Я также могла бы служить вместе с тобой; скажем, в буфете. -- Нет! -- Лонгрен припечатал это слово ударом ладони по вздрогнувшемустолу. -- Пока я жив, ты служить не будешь. Впрочем, есть время подумать. Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним на углу табурета; онвидел сбоку, не поворачивая головы, что она хлопочет утешить его, и чутьбыло не улыбнулся. Но улыбнуться -- значило спугнуть и смутить девушку. Она,приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные седые волосы,поцеловала в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькимитоненькими пальцами, сказала: -- "Ну вот, теперь ты не слышишь, что я тебялюблю". Пока она охорашивала его, Лонгрен сидел, крепко сморщившись, какчеловек, боящийся дохнуть дымом, но, услышав ее слова, густо захохотал. -- Ты милая, -- просто сказал он и, потрепав девушку по щеке, пошел наберег посмотреть лодку. Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты, колеблясьмежду желанием отдаться тихой печали и необходимостью домашних забот; затем,вымыв посуду, пересмотрела в шкалу остатки провизии. Она не взвешивала и немерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца недели, что в жестянке ссахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет масла, иединственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, --был мешок картофеля. Затем она вымыла пол и села строчить оборку кпеределанной из старья юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежатза зеркалом, подошла к нему и взяла сверток; потом взглянула на своеотражение. За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнаты стояла тоненькаяневысокая девушка, одетая в дешевый белый муслин с розовыми цветочками. Наее плечах лежала серая шелковая косынка. Полудетское, в светлом загаре, лицобыло подвижно и выразительно; прекрасные, несколько серьезные для еевозраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких душ. Еенеправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний; каждыйизгиб, каждая выпуклость этого лица, конечно, нашли бы место в множествеженских обликов, но их совокупность, стиль -- был совершенно оригинален, --оригинально мил; на этом мы остановимся. Остальное неподвластно словам,кроме слова "очарование". Отраженная девушка улыбнулась так же безотчетно, как и Ассоль. Улыбкавышла грустной; заметив это, она встревожилась, как если бы смотрела напостороннюю. Она прижалась щекой к стеклу, закрыла глаза и тихо погладилазеркало рукой там, где приходилось ее отражение. Рой смутных, ласковыхмыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить. Пока она шьет, посмотрим на нее ближе -- вовнутрь. В ней две девушки,две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности. Однабыла дочь матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая -- живоестихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседстваслов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Оназнала жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений виделаотраженный смысл иного порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем вних нечто не линейно, но впечатлением -- определенно человеческое, и -- также, как человеческое -- различное. Нечто подобное тому, что (если удалось)сказали мы этим примером, видела она еще сверх видимого. Без этих тихихзавоеваний все просто понятное было чуждо ее душе. Она умела и любилачитать, но и в книге читала преимущественно между строк, как жила.Бессознательно, путем своеобразного вдохновения она делала на каждом шагумножество эфирнотонких открытий, невыразимых, но важных, как чистота итепло. Иногда -- и это продолжалось ряд дней -- она даже перерождалась;физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, ивсе, что она видела, чем жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн вобразе повседневности. Не раз, волнуясь и робея, она уходила ночью наморской берег, где, выждав рассвет, совершенно серьезно высматривала корабльс Алыми Парусами. Эти минуты были для нее счастьем; нам трудно так уйти всказку, ей было бы не менее трудно выйти из ее власти и обаяния. В другое время, размышляя обо всем этом, она искренне дивилась себе, неверя, что верила, улыбкой прощая море и грустно переходя к действительности;теперь, сдвигая оборку, девушка припоминала свою жизнь. Там было много скукии простоты. Одиночество вдвоем, случалось, безмерно тяготило ее, но в нейобразовалась уже та складка внутренней робости, та страдальческая морщинка,с которой не внести и не получить оживления. Над ней посмеивались, говоря:-- "Она тронутая, не в себе"; она привыкла и к этой боли; девушке случалосьдаже переносить оскорбления, после чего ее грудь ныла, как от удара. Какженщина, она была непопулярна в Каперне, однако многие подозревали, хотядико и смутно, что ей дано больше прочих -- лишь на другом языке. Капернцыобожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей толстых икр и могучих рук;здесь ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре. Тип этогочувства напоминал бесхитростную простоту рева. Ассоль так же подходила кэтой решительной среде, как подошло бы людям изысканной нервной жизниобщество привидения, обладай оно всем обаянием Ассунты или Аспазии: то, чтоот любви, -- здесь немыслимо. Так, в ровном гудении солдатской трубыпрелестная печаль скрипки бессильна вывести суровый полк из действий егопрямых линий. К тому, что сказано в этих строках, девушка стояла спиной. Меж тем, как ее голова мурлыкала песенку жизни, маленькие руки работалиприлежно и ловко; откусывая нитку, она смотрела далеко перед собой, но этоне мешало ей ровно подвертывать рубец и класть петельный шов с отчетливостьюшвейной машины. Хотя Лонгрен не возвращался, она не беспокоилась об отце.Последнее время он довольно часто уплывал ночью ловить рыбу или простопроветриться. Ее не теребил страх; она знала, что ничего худого с ним не случится. Вэтом отношении Ассоль была все еще той маленькой девочкой, которая молиласьпо-своему, дружелюбно лепеча утром: -- "Здравствуй, бог!", а вечером: --"Прощай, бог!". По ее мнению, такого короткого знакомства с богом было совершеннодостаточно для того, чтобы он отстранил несчастье. Она входила и в егоположение: бог был вечно занят делами миллионов людей, поэтому к обыденнымтеням жизни следовало, по ее мнению, относиться с деликатным терпениемгостя, который, застав дом полным народа, ждет захлопотавшегося хозяина,ютясь и питаясь по обстоятельствам. Кончив шить, Ассоль сложила работу на угловой столик, разделась иулеглась. Огонь был потушен. Она скоро заметила, что нет сонливости;сознание было ясно, как в разгаре дня, даже тьма казалась искусственной,тело, как и сознание, чувствовалось легким, дневным. Сердце отстукивало сбыстротой карманных часов; оно билось как бы между подушкой и ухом. Ассольсердилась, ворочаясь, то сбрасывая одеяло, то завертываясь в него с головой.Наконец, ей удалось вызвать привычное представление, помогающее уснуть: онамысленно бросала камни в светлую воду, смотря на расхождение легчайшихкругов. Сон, действительно, как бы лишь ждал этой подачки; он пришел,пошептался с Мери, стоящей у изголовья, и, повинуясь ее улыбке, сказалвокруг: "Шшшш". Ассоль тотчас уснула. Ей снился любимый сон: цветущиедеревья, тоска, очарование, песни и таинственные явления, из которых,проснувшись, она припоминала лишь сверканье синей воды, подступающей от ногк сердцу с холодом и восторгом. Увидев все это, она побыла еще нескольковремени в невозможной стране, затем проснулась и села. Сна не было, как если бы она не засыпала совсем. Чувство новизны,радости и желания что-то сделать согревало ее. Она осмотрелась тем взглядом,каким оглядывают новое помещение. Проник рассвет -- не всей ясностьюозарения, но тем смутным усилием, в котором можно понимать окружающее. Низокна был черен; верх просветлел. Извне дома, почти на краю рамы, блестелаутренняя звезда. Зная, что теперь не уснет, Ассоль оделась, подошла к окнуи, сняв крюк, отвела раму, За окном стояла внимательная чуткая тишина; онакак бы наступила только сейчас. В синих сумерках мерцали кусты, подальшеспали деревья; веяло духотой и землей. Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто,подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как быпроснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее инесомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так,понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем ещераз, с иным, новым значением. То же было и с ней. Взяв старенькую, но на ее голове всегда юную шелковую косынку, онаприхватила ее рукою под подбородком, заперла дверь и выпорхнула босиком надорогу. Хотя было пусто и глухо, но ей казалось, что она звучит как оркестр,что ее могут услышать. Все было мило ей, все радовало ее. Теплая пыльщекотала босые ноги; дышалось ясно и весело. На сумеречном просвете небатемнели крыши и облака; дремали изгороди, шиповник, огороды, сады и нежновидимая дорога. Во всем замечался иной порядок, чем днем, -- тот же, но вускользнувшем ранее соответствии. Все спало с открытыми глазами, тайнорассматривая проходящую девушку. Она шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение. За Капернойпростирались луга; за лугами по склонам береговых холмов росли орешник,тополя и каштаны. Там, где дорога кончилась, переходя в глухую тропу, у ногАссоль мягко завертелась пушистая черная собака с белой грудью и говорящимнапряжением глаз. Собака, узнав Ассоль, повизгивая и жеманно виляятуловищем, пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой в чем-то понятном, как"я" и "ты". Ассоль, посматривая в ее сообщительные глаза, была твердоуверена, что собака могла бы заговорить, не будь у нее тайных причинмолчать. Заметив улыбку спутницы, собака весело сморщилась, вильнула хвостоми ровно побежала вперед, но вдруг безучастно села, деловито выскребла лапойухо, укушенное своим вечным врагом, и побежала обратно. Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой луговую траву; держа рукуладонью вниз над ее метелками, она шла, улыбаясь струящемуся прикосновению. Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу стеблей, она различалатам почти человеческие намеки -- позы, усилия, движения, черты и взгляды; еене удивила бы теперь процессия полевых мышей, бал сусликов или грубоевеселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем. И точно, еж, серея,выкатился перед ней на тропинку. -- "Фук-фук", -- отрывисто сказал он ссердцем, как извозчик на пешехода. Ассоль говорила с теми, кого понимала ивидела. -- "Здравствуй, больной, -- сказала она лиловому ирису, пробитому додыр червем. -- Необходимо посидеть дома", -- это относилось к кусту,застрявшему среди тропы и потому обдерганному платьем прохожих. Большой жукцеплялся за колокольчик, сгибая растение и сваливаясь, но упрямо толкаясьлапками. -- "Стряхни толстого пассажира", -- посоветовала Ассоль. Жук,точно, не удержался и с треском полетел в сторону. Так, волнуясь, трепеща иблестя, она подошла к склону холма, скрывшись в его зарослях от луговогопространства, но окруженная теперь истинными своими друзьями, которые -- оназнала это -- говорят басом. То были крупные старые деревья среди жимолости и орешника. Их свисшиеветви касались верхних листьев кустов. В спокойно тяготеющей крупной листвекаштанов стояли белые шишки цветов, их аромат мешался с запахом росы исмолы. Тропинка, усеянная выступами скользких корней, то падала, товзбиралась на склон. Ассоль чувствовала себя, как дома; здоровалась сдеревьями, как с людьми, то есть пожимая их широкие листья. Она шла, шепчато мысленно, то словами: "Вот ты, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Яиду, братцы, спешу, пустите меня. Я вас узнаю всех, всех помню и почитаю"."Братцы" величественно гладили ее чем могли -- листьями -- и родственноскрипели в ответ. Она выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над мореми встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимаявера, ликуя, пенилась и шумела в ней. Она разбрасывала ее взглядом загоризонт, откуда легким шумом береговой волны возвращалась она обратно,гордая чистотой полета. Тем временем море, обведенное по горизонту золотойнитью, еще спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям, вздымалась иопадала вода. Стальной у берега цвет спящего океана переходил в синий ичерный. За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света; белыеоблака тронулись слабым румянцем. Тонкие, божественные цвета светились вних. На черной дали легла уже трепетная снежная белизна; пена блестела, ибагровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану, к ногамАссоль, алую рябь. Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно наклоняяськ морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в которых не осталось уженичего взрослого, -- глазами ребенка. Все, чего она ждала так долго игорячо, делалось там -- на краю света. Она видела в стране далеких пучинподводный холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; средиих круглых листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы.Верхние листья блестели на поверхности океана; тот, кто ничего не знал, какзнала Ассоль, видел лишь трепет и блеск. Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой серединезари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, онпылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабльшел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; ужевстав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь;взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что ещенежилось, потягиваясь на сонной земле. Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была еще вовласти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем сталовоспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на траву, зевнула и,блаженно закрыв глаза, уснула -- по-настоящему, крепким, как молодой орех,сном, без заботы и сновидений. Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертевножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтомукольцо Грэя напомнило о себе, но считая его не более, как стебельком,застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, онанетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силойбрызнувшего фонтана. На ее пальце блестело лучистое кольцо Грэя, как на чужом, -- своим немогла признать она в этот момент, не чувствовала палец свой. -- "Чья этошутка? Чья шутка? -- стремительно вскричала она. -- Разве я сплю? Можетбыть, нашла и забыла?". Схватив левой рукой правую, на которой было кольцо,с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и зеленые заросли; ноникто не шевелился, никто не притаился в кустах, и в синем, далеко озаренномморе не было никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса сердцасказали вещее "да". Не было объяснений случившемуся, но без слов и мыслейнаходила она их в странном чувстве своем, и уже близким ей стало кольцо. Всядрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрелаего она -- всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суевериемюности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которыхнеудержимо рвалась улыбка, и, опустив голову, медленно пошла обратнойдорогой. Так, -- случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, -- Грэй иАссоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности.