Александр Грин "Алые паруса"

VI АССОЛЬ ОСТАЕТСЯ ОДНА

Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел под парусом безопределенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь идумая. В тяжелые часы жизни ничто так не восстанавливало силы его души, какэти одинокие блужданья. Тишина, только тишина и безлюдье -- вот что нужнобыло ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голоса внутреннегомира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль.Ему было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялсявоскресить утихшую боль. Быть может, поступив на корабль, он сновавообразит, что там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг, ивозвращаясь, он будет подходить к дому с горем мертвого ожидания. Мериникогда больше не выйдет из дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль былочто есть, решив поэтому поступить так, как приказывает забота. Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние прогулки несмущали отца; на этот раз однако в его ожидании была легкая напряженность.Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу увидел Ассоль; вошедшаястремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним, почти испугав егосветом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылось ее второе лицо-- то истинное лицо человека, о котором обычно говорят только глаза. Онамолчала, смотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстро спросил: -- Тыбольна? Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец еедуховного слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, изасмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества. Ей надо было сказатьчто-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать -- что именно; онасказала: -- Нет, я здорова... Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мневесело, но это оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу потвоему лицу, что ты что-то надумал. -- Что бы я ни надумал, -- сказал Лонгрен, усаживая девушку на колени,-- ты, я знаю, поймешь, в чем дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнееплавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между Кассетом и Лиссом. -- Да, -- издалека сказала она, силясь войти в его заботы и дело, ноужасаясь, что бессильна перестать радоваться. -- Это очень плохо. Мне будетскучно. Возвратись поскорей. -- Говоря так, она расцветала неудержимойулыбкой. -- Да, поскорей, милый; я жду. -- Ассоль! -- сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо и поворачивая ксебе. -- Выкладывай, что случилось? Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и, победивликование, сделалась серьезно-внимательной, только в ее глазах блестела ещеновая жизнь. -- "Ты странный, -- сказала она. -- Решительно ничего. Я собиралаорехи." Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят своимимыслями. Их разговор стал деловым и подробным. Матрос сказал дочери, чтобыона уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколькосоветов. -- Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сидидома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: -- "Лонгрен скоро вернется". Недумай и не беспокойся обо мне; худого ничего не случится. После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув мешок заплечи, вышел на городскую дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока он нескрылся за поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ предстояло ей,но она забыла об этом. С интересом легкого удивления осматривалась онавокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что,казалось, всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно роднымместам, посещенным спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то недостойноепочудилось ей в этом своем отпоре, что-то неладное. Она села к столу, накотором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме;смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все,что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотоекольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам. Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершенно нечего былотам делать; она не знала, зачем идет, но не идти -- не могла. По дороге ейвстретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; она толковообъяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом. Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла птицу,поглотившую все ее нежное внимание. У города она немного развлеклась шумом,летевшим с его огромного круга, но он был не властен над ней, как раньше,когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она противостояла ему.Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полнойуверенности. Порода наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократнонеизвестную, странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы свидом глубокой задумчивости. На площади она подставила руку струе фонтана,перебирая пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула ивернулась на лесную дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, внастроении мирном и ясном, подобно вечерней речке, сменившей, наконец,пестрые зеркала дня ровным в тени блеском. Приближаясь к селению, онаувидала того самого угольщика, которому померещилось, что у него зацвелакорзина; он стоял возле повозки с двумя неизвестными мрачными людьми,покрытыми сажей и грязью. Ассоль обрадовалась. -- Здравствуй. Филипп, --сказала она, -- что ты здесь делаешь? -- Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил, теперь покуриваю дакалякаю с нашими ребятами. Ты откуда? Ассоль не ответила. -- Знаешь, Филипп, -- заговорила она, -- я тебя очень люблю, и потомускажу только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем. Ты не говори никомуоб этом. -- Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? -- изумился угольщик,вопросительно раскрыв рот, отчего его борода стала длиннее. -- Не знаю. -- Она медленно осмотрела поляну под вязом, где стоялателега, -- зеленую в розовом вечернем свете траву, черных молчаливыхугольщиков и, подумав, прибавила: -- Все это мне неизвестно. Я не знаю нидня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому, навсякий случай, -- прощай; ты часто меня возил. Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние относительноготрясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушкакивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и егоприятели не успели повернуть голову. -- Чудеса, -- сказал угольщик, -- поди-ка, пойми ее. -- Что-то с нейсегодня... такое и прочее. -- Верно, -- поддержал второй, -- не то она говорит, не то --уговаривает. Не наше дело. -- Не наше дело, -- сказал и третий, вздохнув. Затем все трое сели вповозку и, затрещав колесами по каменистой дороге, скрылись в пыли.