Али и Нино♡

Глава 26

В гареме нашлись замечательные нарды с инкрустированной перламутром доской и
шашками из слоновой кости. Я научил Нино играть в нарды, и с тех пор мы играли на
туманы, серьги, поцелуи или имя будущего ребенка. Нино проигрывала, расплачивалась со
мной и снова бросала кости. Глаза ее азартно блестели, а пальцы прикасались к шашкам
так, словно они были сделаны не из слоновой кости, а из драгоценных камней.
Мы играли с ней, лежа на диване. Выдав мне проигранные восемь туманов серебром,
Нино вздохнула.
— Ты разоришь меня, Али хан.
С этими словами она захлопнула доску, вытянулась, положив голову мне на колени, и
устремила задумчивый взгляд в потолок. Сегодня день сложился удачно, и Нино, вкусив
сладость мести, теперь блаженствовала. А дело обстояло так.
С утра в доме поднялся переполох, за дверью послышались стоны, а потом в комнату,
морщась от боли, вошел злейший враг Нино — Яхья Кули. Одна щека его опухла.
— Зуб болит, — жалобно сказал он.
Глаза Нино зажглись торжеством победы. Она подвела слугу к окну, заставила его
открыть рот и нахмурилась, озабоченно качая головой. Потом взяла суровую нитку, завязала
один конец на дуплистом зубе Яхья Кули, а другой — привязала к дверной ручке.
— Вот так, — проговорила она и резко захлопнула дверь.
Яхья Кули испустил истошный вопль, глядя на болтающийся на нитке вырванный зуб.
— Скажите ему, Али хан, что так бывает, когда человек моет зубы указательным
пальцем правой руки.
Я слово в слово перевел все слуге. Яхья Кули наклонился и поднял зуб.
Но жажда мести Нино еще не была удовлетворена полностью.
— Ты ему скажи, что он еще не вылечился. Пусть пойдет, ляжет в постель и шесть часов
держит на зубе что-нибудь горячее. Кроме того, ему неделю нельзя есть сладкого.
Яхья Кули с опущенной головой вышел из комнаты, довольный, что избавился от боли.
— Стыдись, Нино, — сказал я, — ты отняла у бедняги его последнюю радость.
— Так ему и надо, — злорадно сказала Нино и принесла нарды. Ей хоть как-то удалось
компенсировать горечь испытанных унижений…
И вот теперь Нино лежала на диване, поглаживая ладошкой мне щеку.
— Али, когда же освободят Баку?
— Наверное, недели через две.
— Целых четырнадцать дней, — вздохнула она. — Целых четырнадцать дней. Я очень
соскучилась по Баку и мечтаю, чтобы турки поскорее взяли его. Знаешь, все изменилось. Ты
здесь прекрасно чувствуешь себя, а меня каждый день унижают.
— Унижают? Как?
— Они все обращаются со мной так, будто я очень ценная и хрупкая вещь. Какова моя
ценность, я точно сказать не могу, но я не хрупкая и, тем более, не вещь. Ты помнишь
Дагестан? Там все было совсем иначе. Нет, мне здесь не нравится. Если Баку не освободят в
ближайшее время, давай уедем куда-нибудь в другое место. Я не знаю поэтов, которыми
здесь гордятся, но знаю, что в день ашура люди здесь бичуют себя цепями и вонзают
кинжалы себе в головы. Сегодня все европейцы уезжают из города, чтобы не быть свидетелями этого зрелища. Я ненавижу все это. Я ощущаю себя жертвой некоей злой силы,
которая в любой момент может обрушиться на меня.
Ее нежное лицо было обращено ко мне. Взгляд был как никогда глубок и непостижим.
Зрачки расширились.
— Ты боишься, Нино?
— Чего? — с искренним удивлением спросила она.
— Некоторые женщины боятся родов.
Лицо ее стало серьезным.
— Нет, я не боюсь. Я боюсь только мышей, крокодилов, экзаменов и евнухов. Но никак
не родов. Тогда я и зимой должна была бы бояться насморка.
Я коснулся губами ее прохладных век. Нино встала, зачесала волосы назад.
— Я еду к родителям, Али хан.
Я знал, что на маленькой вилле, где живут Кипиани, полностью нарушаются все законы
гарема, однако не мог запретить Нино встречаться с родителями. Сегодня князь принимал
своих грузинских друзей и западных дипломатов. Нино будет пить там чай, есть английские
сладости и говорить с голландским консулом о Рубенсе и проблемах женщин Востока.
Она уехала. Я смотрел, как карета с зашторенными окнами выехала со двора.
Оставшись один, я вновь стал размышлять о зеленых флажках на карте, пограничных
пунктах, закрывших мне путь на родину.
В комнате царил полумрак. Мягкие диванные подушки хранили аромат духов Нино. Я
лежал на ковре и, перебирая четки, смотрел на блестевшего на стене иранского льва со
сверкающим мечом в лапе. Сознание собственного бессилия и слабости удручало меня. Мне
было стыдно прятаться в тени иранского льва, когда мой народ проливает кровь в полях под
Гянджой. Я тоже ощущал себя ценной, заботливо оберегаемой хрупкой вещью. Мне,
Ширванширу, в будущем было предназначено получить пышный придворный титул и
изысканным языком классиков говорить о своих нежных чувствах. Но ведь в этот самый миг
мой народ проливает кровь на полях сражений. Безнадежность повергала меня в отчаяние.
Со стены скалил зубы иранский лев. Пограничный мост на Араксе был закрыт, а здесь, на
иранской земле, не было путей к душе Нино.
Я зло рванул четки, нитка порвалась, и желтые камешки рассыпались по полу.
Откуда-то издали донесся слабый звук горна. Он звучал страшно и зачаровывающе, как
предостережение Всевышнего. Я подошел к окну. Пыльная улица плыла в летнем зное.
Солнце висело прямо над шамиранским дворцом. Барабаны били все ближе.
— Шахсей!.. Вахсей!.. — вторили им тысячи голосов. — Шах, Гусейн!.. Вах, Гусейн!
На углу появилась толпа. Впереди развевались три огромных шитых золотом знамени.
На одном из них было вышито имя Али — посланца Аллаха на земле. На втором знамени из
черного бархата была изображена опускающаяся левая рука. Это была рука Фатьмы, дочери
Пророка. На третьем же знамени было написано лишь одно слово — «Гусейн», имя внука
Пророка, Жертвы и Спасителя.
Толпа медленно текла по улице. В первых рядах шли правоверные мусульмане в черных
траурных одеяниях с обнаженными спинами. В руках они держали тяжелые цепи, которыми
бичевали себя, «смывая» грехи. В ритм ударов барабана они опускали цепи на свои
кровоточащие спины. Вслед за ними в полукруг шли широкоплечие мужчины. Они делали
два шага вперед, потом отступали на шаг и снова — два шага вперед.
— Шахсей!.. Вахсей!.. — глухо вскрикивали они, и при каждом вскрике обрушивали могучие кулаки на волосатую грудь.
Следом шли сеиды — люди из рода Пророка. Их талии были перевязаны зелеными
поясами. За сеидами в белых саванах шли жертвы мухаррема с обритыми головами и
кинжалами в руках. На их лицах было написано суровое отчуждение, словно они были
посланцами иного мира.
— Шахсей!.. Вахсей!..
Сверкая в воздухе, кинжалы опускались на бритые головы. Одежда была залита кровью.
У одного закружилась голова, и товарищи вывели его из толпы. На губах его блуждала
счастливая улыбка.
Я все еще стоял у окна, ощущая в себе неведомое дотоле чувство. Крики с улицы
отзывались в моей душе неким предупреждением, наполняя ее жаждой самопожертвования.
На пыльной улице были бисером рассыпаны капли крови. Звуки горна зачаровывали, звали к
спасению. В них заключалась тайна Всевышнего, врата печали, открывающие путь к
спасению.
Я сжал губы и крепко стиснул ручку окна. Передо мной проплыло знамя Гусейна, я
увидел руку Фатьмы, и предметы стали терять свою реальность.
Вновь раздался грохот барабана, он отозвался в моей душе диким ревом. В то же
мгновение я превратился в частицу этой толпы. Я оказался в полукруге широкоплечих
мужчин, и мои кулаки тяжелыми молотами обрушивались на обнаженную грудь. Потом я
ощутил прохладу полутемной мечети, услышал стон Имама. Кто-то вручил мне тяжелую
цепь, и я почувствовал обжигающую боль на спине. Текли часы. Передо мной возникла
просторная площадь, и тот же дикий рев, слившийся с радостным «Шахсей!.. Вахсей!..»,
вырвался из моей груди. Вдруг откуда-то появился дервиш с изможденным лицом,
выступающими под иссохшей кожей ребрами. Лица людей в толпе сияли верой. Люди пели.
По площади провели коня с окровавленной попоной на спине. Это был конь младенца
Гусейна. Дервиш кричал во все горло. Отшвырнув медную палку, он бросился под ноги
коню. У меня кружилась голова. Молоты кулаков обрушивались на обнаженную грудь.
— Шахсей!.. Вахсей!.. — ревела в экстазе толпа.