Сотников

8

Сотников не хуже Рыбака видел, что ночь на исходе, и отлично понимал,чем для них может обернуться это преждевременное утро. Но он шел. Он собрал в себе все, на что еще было способно егообессилевшее тело, и, помогая себе винтовкой, с огромным усилиемпередвигал ноги. Бедро его мучительно болело, стопы он не чувствовалвовсе, мокрый от крови бурок смерзся и закостенел; другой, не до концанадетый, неуклюже загнулся на половине голенища, то и дело загребая снег. Покамест они добрели до леска, рассвело еще больше. Стало видно полеокрест, покатые под снегом холмы; слева, поодаль от дороги, в лощинетянулись заросли мелколесья, кустарник, но, кажется, это был тот самыйкустарник, из которого они вышли. Большого же леса, который сейчас такнужен был им, не оказалось даже на горизонте - будто он провалился за ночьсквозь землю. Рыбак, как обычно, настойчиво стремился вперед, что, впрочем, былопонятно: они шли как по лезвию бритвы, каждую секунду их могли заметить,догнать, перехватить. К счастью, дорога все еще лежала пустая, а хвойныйклочок впереди хотя и медленно, но все-таки приближался. Опираясь навинтовочный приклад и сильно хромая, Сотников сквозь боль то и дело бросалтуда нетерпеливые взгляды - он жаждал скорее дойти, и не столько затем,чтобы скрыться с дороги, а больше чтобы обрести покой. На беду, не успели они одолеть и половины пути к этой рощице, какРыбак, выругавшись, будто вкопанный, встал на дороге. - Твое-мое! Это ж кладбище! Сотников вскинул голову - действительно, теперь уже стало видать, чтохвойный клочок, показавшийся им рощицей, на деле был сельским кладбищем:под раскидистыми ветвями сосен ясно виднелись несколько деревянныхкрестов, оградка и кирпичный памятник в глубине на пригорке. Но самоехудшее было в том, что из-за сосен выглядывали соломенные крыши близкойдеревни: ветер, видно было, косо тянул в небо хвост дыма из трубы. Рыбак высморкался, рассеянно вытер пятерней нос. - Ну, куда деться? Деваться действительно было некуда, но и не стоять же так, посредидороги. И они, еще более приунывшие и встревоженные, потащились к деревне. Поначалу им вроде везло: деревня, наверно, только еще просыпалась, иони, никого не встретив на своем пути, благополучно добрались до кладбища.Разных следов тут было в избытке - на дороге и возле нее в поле. По слабообозначенной на снегу тропинке они поспешно свернули под низко нависшиеветви сосен. Обычно Сотников с трудом преодолевал в себе какое-топугающе-брезгливое чувство при виде этого печального пристанища, всегдастарался обойти его, не задерживаясь. Но теперь это кладбище, казалось,послано богом для их спасения - иначе где бы они укрылись на виду удеревня. Они торопливо прошли мимо свежего, еще не присыпанного снегомглинистого бугорка детской могилки, и раскидистые суковатые сосны данесколько оград на снегу заслонили их от деревенских окон. Идти тут сталолегче - Сотников, усердно помогая себе руками, хватался то за крест, то закомель дерева или штакетник ограды. Порядком отойдя от дороги, онподобрался к толщенному комлю сосны и тяжело рухнул в снег. За этупроклятую ночь все в нем исстрадалось, намерзлось, зашлось глубиннойнеутихающей болью. Он страдал от своей физической беспомощности и лежал, прислонясь спинойк шершавому комлю сосны, закрыв глаза, чтобы не встретиться взглядом сРыбаком, не начать с ним разговор. Он знал, о чем будет этот разговор, иизбегал его. Он чувствовал себя почти виноватым оттого, что, страдая сам,подвергал риску товарища, который без него, конечно, был бы уже далеко.Рыбак был здоров, обладал большей, чем Сотников, жаждой жить, и этоналагало на него определенную ответственность за обоих. Так думалСотников, нисколько не удивляясь безжалостной настойчивости Рыбака впопытках выручить его минувшей ночью. Он относил это к обычной солдатскойвзаимовыручке и не имел бы ничего против Рыбаковой помощи, будь онаобращена к кому-нибудь третьему. Но сам он, хотя и был ранен, ни за что нехотел признать себя слабым, нуждавшимся в посторонней помощи - это былодля него непривычно и противно всему его существу. Как мог, он старалсясправиться с собой сам, а там, где это не получалось, умерить своюзависимость от кого бы то ни было. И от Рыбака тоже. Однако Рыбак, видно мало вникая в переживания товарища, продолжалзаботиться о нем и, немного передохнув, сказал: - Подожди тут, а я подскочу. Вон хата близко. В случае чего в гумнеперепрячемся. "Подождать - это хорошо, - подумал Сотников, - лишь бы не идти". Ждатьон готов был долго, только бы дождаться чего-нибудь обнадеживающего. Рыбакустало поднялся на ноги, взял карабин. Чтобы тот не бросился в глаза,перехватил его, словно палку, за конец ствола и широко зашагал позаснеженным буграм могил. Сотников раскрыл глаза, повернувшись немного набок, подобрал поближе винтовку. Между стволов сосен совсем недалеко былавидна крайняя изба деревни, развалившийся сарай при ней; на старом,покосившемся тыне ветер трепал какую-то забытую тряпку. Людей там как будто не было. Рыбак вскоре пропал из его поля зрения, но в деревне по-прежнему былотихо и пустынно. Чтобы удобнее пристроить раненую ногу, Сотников ухватилсяза шероховатую, в лишаях палку ограды, и та, тихо хрустнув, осталась в егоруке. Могила была старая, наверно, давно заброшенная, в ее ограде из-подснега торчал одинокий камень, не было даже креста. Струхлевшая оградкадоживала свой век - видно, это было последнее, что осталось от человека наземле. И вдруг Сотникову стало нестерпимо тоскливо на этом деревенскомкладбище, среди могильных оград и камней, гнилых, покосившихся крестов,глядя на которые он с печальной иронией подумал: "Зачем? Зачем весь этотстародавний обычай с памятниками, который, по существу, не более чемнаивная попытка человека продлить свое присутствие на земле после смерти?Но разве это возможно? И зачем это надо? Нет, жизнь - вот единственная реальная ценность для всего сущего и длячеловека тоже. Когда-нибудь в совершенном человеческом обществе она станеткатегорией-абсолютом, мерой и ценою всего. Каждая такая жизнь, являясьглавным смыслом живущего, будет не меньшею ценностью для общества в целом,сила и гармония которого определятся счастьем всех его членов. А смерть,что ж - смерти не избежать. Важно только устранить насильственные,преждевременные смерти, дать человеку возможность разумно и с толкомиспользовать и без того не так уж продолжительный свой срок на земле. Ведьчеловек при всем его невероятном могуществе, наверно, долго еще останетсявсе таким же физически легко уязвимым, когда самого маленького кусочкаметалла более чем достаточно, чтобы навсегда лишить его единственной итакой дорогой ему жизни. Да, физические способности человека ограничены в своих возможностях, нокто определит возможности его духа? Кто измерит степень отваги в бою,бесстрашие и твердость перед лицом врага, когда человек, начисто лишенныйвсяких возможностей, оказывается способным на сокрушающий взрывбесстрашия?" Сотников на всю жизнь запомнил, как летом в полевом шталаге немцыдопрашивали пожилого седого полковника, искалеченного в бою, с перебитымикистями рук, едва живого. Этому полковнику, казалось, просто неведомо былочувство страха, и он не говорил, а метал в гестаповского офицера гневныеслова против Гитлера, фашизма и всей их Германии. Немец мог бы прикончитьего кулаком, мог застрелить, как за час до того застрелил двухполитруков-пехотинцев, но этого человека он даже не унизил ругательством.Похоже, что он впервые услышал такое и просто опешил, потом схватился зателефон, что-то доложил начальству, видно ожидая решения свыше.Разумеется, полковника затем расстреляли, но те несколько минут передрасстрелом были его триумфом, его последним подвигом, наверно, не менеетрудным, чем на поле боя; ведь не было даже надежды, что его услышиткто-то из своих (они случайно оказались рядом, за стенкой барака). Медленно и все глубже промерзая, Сотников терпеливо поглядывал на крайкладбища, где сразу же, как только он появился, увидел Рыбака. Вместо тогочтобы пойти напрямик, Рыбак старательно прошел вдоль ограды к полю,наверное, чтобы не было видно из деревни, и только потом повернул к нему.Минуту спустя он был уже рядом и, запыхавшись, упал под сосной. - Кажись, порядок. Понимаешь, там хата, клямка на щепочке. Послушал,будто никого... - Ну? - Так это, понимаешь... Может, я тебя заведу, погреемся, а потом... Рыбак умолк в нерешительности, озабоченно поглядел в утренний просторполя, который уже был виден далеко. Голос его сделался каким-тонеуверенным, будто виноватым, и Сотников догадался. - Ну что ж! Я останусь. - Да, знаешь, так лучше будет, - заметно обрадовался Рыбак. - А мненадо... Только где тот чертов лес, не пойму. Заблудились мы. - Спросить надо. - Спросим... А ты это, потерпи пока. Потом, может, переправимкуда-нибудь. Понадежнее. - Ладно, ладно, - нарочито бодрым тоном ответил на это Сотников. - И ты не беспокойся, я договорюсь. Накажу, чтоб смотрели, и всепрочее. Сотников молчал. В общем, все было логично и, пожалуй, правильно, темне менее что-то обидное шевельнулось в его душе. Правда, он тут жепочувствовал, что это от слабости и как следствие проклятой ночи. На чтобыло обижаться? Отношения их вполне равноправные, никто никому не обязан.И так, слава богу, Рыбак для него сделал все, что было возможно. Можносказать, спас при самых безнадежных обстоятельствах, и теперь пришло времяразвязать ему руки. - Что ж, тогда пошли. Пока никого нет. Сотников первым попытался подняться, но только чуть двинул раненойногой, как его пронзила такая лютая боль, что он вытянулся на снегу.Выждав минуту, кое-как совладел с собой и, крепко сжав зубы, поднялся. По краю пригорка между молодых сосенок они сошли с кладбища. Невдалекепопалась хорошо утоптанная стежка, которая привела их на голый, ничем неогороженный двор. Несколько на отшибе от села стояла довольно большая, ноуже старая, запущенная изба с замазанными глиной углами, выбитым изаткнутым какой-то тряпкой окошком. В почерневшем пробое на дверидействительно торчала наспех воткнутая щепка - наверно, кто-то недалековышел, и дома никого не осталось. Сотников подумал, что так, может, илучше: по крайней мере на первых порах обойдутся без объяснений, не оченьприятных в подобных случаях. Рыбак вынул щепку, пропустил в сени напарника, дверь тихо прикрылизнутри. В сенях было темновато. Под стенами громоздились какие-то кадки,разная хозяйская рухлядь, стоял громадный, окованный ржавым железомсундук; угол занимали жернова. Сотников уже видел однажды это нехитроедеревенское приспособление для размола зерна: два круглых камня внеглубоком ящике и укрепленная где-то вверху палка-вертушка. Маленькое,затянутое паутиной окошко в стене позволило им отыскать дверь в избу. Опираясь о стену, Сотников кое-как добрался до этой двери, с помощьюРыбака перелез высокий порог. Изба встретила их затхлою смесью запахов итеплом. Он протянул руку к ободранному боку печи - та была свеженатоплена,и в его тело хлынуло такое блаженство, что он не сдержал стона, наверно,впервые прорвавшегося за всю эту ужасную ночь. Он обессиленно опустился накоротенькую скамейку возле печи, едва не опрокинув какие-то горшки наполу. Пока устраивал ногу, Рыбак заглянул за полосатую рогожку, которойбыл занавешен проход в другую половину избы, - там раза два тихонькопроскрипела кровать. Сотников напряг слух - сейчас должно было решитьсясамое для них главное. - Вы одни тут? - твердым голосом спросил Рыбак, стоя в проходе. - Ну. - А отец где? - Так нету. - А мать? - Мамка у дядьки Емельяна молотит. На хлеб зарабатывает. Ведь насчетверо едоков, а она одна. - Ого, как ты разбираешься! А там что - едоки спят? Ладно, пусть спят,- тише сказал Рыбак. - Ты чем покормить нас найдешь? - А бульбочку мамка утром варила, - отозвался словоохотливый детскийголос. Тотчас на полу там затопали босые пятки, и из-за занавески выглянуладевочка лет десяти со всклокоченными волосами на голове, в длинноватом изаношенном ситцевом платье. Черными глазенками она коротко взглянула наСотникова, но не испугалась, а с хозяйской уверенностью подошла к печи ина цыпочках потянулась к высоковатой для нее загнетке. Чтобы не мешать ей,Сотников осторожно подвинул в сторону свою бедолагу ногу. Под окном стоял непокрытый стол, возле него была скамья с глиняноймиской; девочка переставила миску на конец стола и вытряхнула в нее изгоршка картошку. Движения ее маленьких рук были угловаты и не очень ловки,но девочка с очевидным усердием старалась угодить гостям - вынула изпосудника нож, повозившись в темном углу, поставила на стол тарелку сбольшими сморщенными огурцами. Потом отошла к печи и с молчаливымлюбопытством стала рассматривать этих вооруженных, заросших бородами,наверно, страшноватых, но, безусловно, интересных для нее людей. - Ну, давай подрубаем, - подался к столу Рыбак. Сотников еще не отогрелся, намерзшееся его тело содрогалось в ознобе,но от картошки на столе струился легкий, удивительно ароматный парок, иСотников встал со скамейки. Рыбак помог ему перебраться к столу, устроилна скамье раненую ногу. Так было удобнее. Сотников взял теплую, слегкаподгоревшую картофелину и привалился спиной к побеленной бревенчатойстене. Девочка с прежней уважительностью стояла в проходе и, колупая крайзанавески, бросала на них быстрые взгляды своих темных глаз. - А хлеба что, нет? - спросил Рыбак. - Так вчера Леник все съел. Как мамку ждали. Рыбак, помедлив, достал из-за пазухи прихваченную у старосты горбушку иотломил от нее кусок. Затем отломил другой и молча протянул девочке. Тавзяла хлеб, но есть не стала - отнесла за перегородку и снова вернулась кпечи. - И давно мать молотит? - спросил Рыбак. - От позавчера. Она еще неделю молотить будет. - Понятно. Ты старшая? - Ага, я большая. Катя с Леником малые, а мне уже девять. - Много. А немцев у вас нету? - Однажды приезжали. Как мы с мамкой к тетке Гелене ходили. У насподсвинка рябого забрали. На машине увезли. Сотников кое-как проглотил пару картофелин и опять зашелся в своемнеотвязном кашле. Минут пять тот бил его так, что казалось - вот-вотчто-то оборвется в груди. Потом немного отлегло, но стало не до картофеля,он только выпил полкружки воды и закрыл глаза. В ощущениях его что-топлыло, качалось, болезненно-сладостная истома убаюкивала, он засыпал. Взамутненном сознании быстро отдалялись смешивающиеся голоса Рыбака идевочки. - А мать твою как звать? - хрустя огурцом, спрашивал Рыбак. - Демчиха. - Ага. Значит, ваш папка Демьян? - Ну. А еще Авгинья мамку зовут. Было слышно, как Рыбак заскрипел скамьей, наверно потянулся за новойкартофелиной, под столом загремели его сапоги. Разговор на какое-то времяумолк, но затем прозвучал вкрадчивый, с лукавым любопытством голосдевочки: - Дядя, а вы партизаны? - А тебе зачем знать? Папанка еще. - А вот и знаю, что партизаны. - Знаешь, так помолчи. - А того дядю, наверно, ранили, да? - Ранили или нет, о том ни гугу. Поняла? Девочка промолчала. Разговор на минуту затих. - Я за мамкой сбегаю, хорошо? - Сиди и не рыпайся. А то еще накличешь какую холеру. - Холера на них! Люди мы или скотина? - Были люди... Но это уже не настоящее - это голоса из прошлого. Сознание Сотниковаеще успевает отметить этот почти неуловимый переход в забытье, и дальшеуже видится тот, раненный в ногу лейтенант, который едва ковыляет вколонне, опираясь на плечо более крепкого товарища. У лейтенантазабинтована еще и голова. Бинт старый, грязный, с запекшейся коркой кровина лбу; иссохшие губы и нехороший лихорадочный блеск покрасневших глазпридают его исхудавшему лицу какой-то полусумасшедший вид. От его раненойноги распространяется такой смрад, что Сотникова слегка мутит: сладковатыйзапах гнили на пять шагов отравляет воздух. Их гонят колонной в лес -реденький соснячок при дороге. Под ногами пересыпается белый, с хвойнымииголками песок, нещадно жжет полуденное солнце. Конные и пешие немцысопровождают колонну. Говорят, гонят расстреливать. Это похоже на правду - тут те, кого отобрали из всей многотысячноймассы в шталаге: политработники, коммунисты, евреи и прочие, чем-либовызвавшие подозрение у немцев. Сотникова поставили сюда за неудачныйпобег. Наверно, там, на песчаных холмах в сосняке, их расстреляют. Они ужечувствуют это по тому, как, свернув с дороги, настороженно подобрались,стали громче прикрикивать их конвоиры - начали теснее сбивать в один гуртколонну. На пригорке, видно было, стояли и еще солдаты, наверно, ждали,чтобы организованно сделать свое дело. Но, судя по всему, случаютсянакладки и у немцев. Колонна еще не достигла пригорка, как конвоиры что-тозагергетали с теми, что были на краю соснячка, затем прозвучала командавсем сесть - как обычно делалось, когда надо было остановить движение.Пленные опустились на солнцепеке и под стволами автоматов стали чего-тождать. Все последние дни Сотников был словно в прострации. Чувствовал он себяскверно - обессилел без воды и пищи. И он молча, в полузабытьи сидел средитесной толпы людей на колючей сухой траве без особых мыслей в голове и,наверно, потому не сразу понял смысл лихорадочного шепота рядом: "Хотьодного, а прикончу. Все равно..." - "Погоди ты. Посмотрим, что дальше". -"Разве неясно что". Сотников осторожно повел в сторону взглядом - тотсамый его сосед-лейтенант незаметно для других доставал из-под грязныхбинтов на ноге обыкновенный перочинный ножик, и в глазах его таилась такаярешимость, что Сотников подумал: такого не удержишь. А тот, к кому онобращался, - пожилой человек в комсоставской, без петлиц гимнастерке -опасливо поглядывал на конвоиров. Двое их, сойдясь вместе, прикуривали отзажигалки, один на коне чуть поодаль бдительно осматривал колонну. Они еще посидели на солнце, может, минут пятнадцать, пока с холма непослышалась какая-то команда, и немцы начали поднимать колонну. Сотниковуже знал, на что решился сосед, который сразу же начал забирать из колонныв сторону, поближе к конвоиру. Конвоир этот был сильный, приземистыйнемец, как и все, с автоматом на груди, в тесном, пропотевшем под мышкамикителе; из-под мокроватой с краев суконной пилотки выбивался совсем неарийский - черный, почти смоляной чуб. Немец торопливо докурил сигарету,сплюнул сквозь зубы и, по-видимому намереваясь подогнать какого-топленного, нетерпеливо ступил два шага к колонне. В то же мгновениелейтенант, словно коршун, бросился на него сзади и по самый черенок вонзилнож в его загорелую шею. Коротко крякнув, немец осел наземь, кто-то поодаль крикнул: "Полундра!"- и несколько человек, будто их пружиной метнуло из колонны, бросились вполе. Сотников тоже рванулся прочь. Лейтенант, который сначала бежал, новдруг споткнулся, упал на бок под самые ноги Сотникову и тут же ножомшироко полоснул себе поперек живота. Сотников перескочил через его тело,едва не наступив на судорожно скрюченную руку, из которой, короткосверкнув мокрым лезвием, выпал в песок маленький, с указательный палец,ножик. Замешательство немцев длилось секунд пять, не больше, тотчас же внескольких местах ударили очереди - первые пули прошли над его головой. Ноон бежал. Кажется, никогда в жизни он не мчался с такой бешеной прытью, ив несколько широких прыжков взбежал на бугор с сосенками. Пули уже густо ибеспорядочно пронизывали сосновую чащу, со всех сторон его осыпало хвоей,а он все мчал, не разбирая пути, как можно дальше, то и дело с радостнымизумлением повторяя про себя: "Жив! Жив!" К сожалению, соснячок оказался совсем узенькой недлинной полоской,которая через сотню шагов неожиданно окончилась, впереди разлеглосьуставленное рядами крестцов сжатое поле. Однако деваться ему было некуда,и он рванулся дальше - по стерне через поле, туда, где курчавились зеленыекусты ольшаника. Тут его скоро заметили, сзади раздался крик, треснул недалекий выстрел- пуля, словно кнутом, хлестко стеганула его по брюкам, разрубив пустойпортсигар в кармане. Сотников явственно почувствовал этот удар иоглянулся: низко пригнувшись над гривой лошади и вскинув правую, спистолетом руку, за ним скакал всадник. От лошади, понятно, не уйдешь, иСотников повернулся лицом к преследователю. Конь едва не сшиб его с ног, впоследний момент он как-то увернулся от его копыт, метнувшись за ближайшийв ряду крестец. Немец, резко откинувшись в седле, выбросил руку -грохнувший выстрел перебил на верхнем снопе перепясло - солома, тугопырснув в стороны, осыпалась на стерню. Но Сотников все же уцелел и вотчаянном порыве схватил из-под ног камень - обычный, размером в кулак,полевой булыжник. Опять как-то уклонившись от лошади, он с силой бросилкамень прямо в лицо всаднику, тот преждевременно грохнул выстрелом, но и вэтот раз мимо. Почувствовав спасительную силу в этих камнях, Сотниковначал хватать их из-под ног и швырять в немца, который вертелся наразгоряченном коне вокруг, норовя выстрелить наверняка. Еще два выстрелапрогремели в поле, но и они не задели беглеца, который, обрадовавшисьсвоей удаче, с камнем в руке бросился за другой ряд крестцов. Пока немец управлялся со вздыбившимся конем, Сотников пробежал десятокшагов к следующему ряду я снова круто обернулся, чтобы ударить навстречу.На этот раз он попал в голову лошади, и немец снова промазал. Сотниковшвырнул в него еще три камня подряд, увертываясь от лошадиных копыт и вседальше перебегая от крестца к крестцу. Но вот крестцы кончились, в рядуостался последний. Сотников в изнеможении упал за ним на колени, сжав вруке камень. В этот раз немец решительно направил коня на крестец, видимонамереваясь сшибить беглеца копытами. Конь высоко взвился на задних ногахи, екнув селезенкой, тяжело прыгнул, обрушивая крестец и заваливая снопамиСотникова. Падая, тот, однако, радостно вскрикнул - промелькнувший передним парабеллум в руке немца круто выгнулся вверх затвором: вышла обойма.Поняв свою оплошность, немец сгоряча резко осадил коня, и тогда Сотников,вскочив, со всех ног бросился, к недалекому уже кустарнику. Его преследователь потерял несколько очень важных секунд, покаперезаряжал пистолет - для этого надо было придержать коня, - и Сотниковуспел добежать до ольшаника. Тут уже конь ему был не страшен. Не обращаявнимания на опять раздавшиеся выстрелы, а также ветки, раздиравшие еголицо, он долго бежал, пока не забрался в болото. Деваться было некуда; ион влез в кочковатую, с окнами стоячей воды трясину, из которой уже никудане мог выбраться. Там он понял, что если не утонет, то может считать себяспасенным. И он затаился, до подбородка погрузившись в воду и держась затоненькую, с мизинец, лозовую ветку, все время напряженно соображая:выдержит она или нет. Если бы ветка сломалась, он бы уже не удержался,силы у него не осталось. Но ветка не позволила ему скрыться с головой впрорве, мало-помалу он отдышался и, как только вдали затихла стрельба, струдом выбрался на сухое. Была уже ночь, он отыскал в небе Полярную и, почти не веря в своеспасение, побрел на восток.