Keep Living

- 3 -

От лица Дилана.

Утро. Самое ужасное время суток. Самое ненавистное время, когда хочется убить себя нахрен, чтобы больше никогда не подниматься с кровати и спать дальше. 

Все спят, а я не могу.

Я больше не вижу сны. Вижу лишь обрывки воспоминаний, пришитые к памяти, как постоянное напоминание о том, кем я стал и что потерял. 

Дым в салоне. 
Душно.
Невыносимо дышать и что-либо видеть.

Как на повторе. Как кинолента, вмонтированная прямо в голову. 

Блеклый свет фар, рассеянный диффузией дыма.
Губы Сэма шевелятся, в карих глазах было так много жизни... 
Крик, удушающий собственное горло. 

Как то, что будет навечно внутри, будет каждый раз указывать на то, что ты сделал.

Осколки битого стекла повсюду, они впиваются в анатомический тканевой покров, нарушая его.
Боль.
Словно тебя вместе с машиной заткнули в гигантский блендер.

Как то, что ты никогда не сможешь простить самому себе. Это часть тебя. Часть того, кем ты стал.

Рассвет постучался в окна где-то в четыре утра, а долбаные птицы, сидящие на ветвях деревьев, стоящих у окна, запели раньше. И злюсь я не потому, что они нарушают мой сон. Нет, я больше не вижу сны, лишь персональный кошмар, для которого не понадобились никакие зомби или чудища. Я злюсь потому, что солнце поглощает тьму, разрушает ее, рассеивает, давая свету закрасться в каждый долбаный уголок моей комнаты. И эти птицы, которых хочется удушить, чтобы больше не пели, чтобы больше не слышать их блядские голоса, поющие песни о добром утре. 

Утро никогда не бывает добрым.

Опускаю взгляд на часы: почти шесть. 

Майк спит спокойно, словно он дома, будто не считает это место клеткой, а себя — загнанной птицей. Зато я эта птица, упираюсь руками в стальные прутья, пытаясь выбраться на волю, но я не умею летать. Встряхиваю рукой, когда та начинает неслушаться и предательски дрожать. И нарисованные прутья на странице скетчбука выходят кривыми, отчего я напрягаю челюсть, пытаясь побороть желание к хренам вырвать страницу и, скомкав, вышвырнуть через окно, как галимый букет сраных ромашек, поставленных Санни в стакан. У нарисованной птицы пустые глаза, в них нет жизни, нет никаких стремлений, кроме одного — умереть. У птицы раскрыт клюв, словно она кричит, нет, не поёт.