...И, вы представляете, мне две недели снился сон. То есть я сейчас как будто проснулась — а оказывается, уже две недели прошло.
Мне снилась такая интересная сказка. И немножко страшная.
Я не все помню, так, обрывки. Про какого-то верблюда, про королеву, про речку...
А потом я услышала, как меня зовет Лялька.
И подумала: «Ох, я же Ляльку целый месяц не видела, как она там одна дома?»
И проснулась.
И вижу: все радуются.
Паша стоит радуется.
Юшка тоже радуется.
Потом какие-то взрослые пришли. Тоже радовались.
Все со мной разговаривают. Вот, говорят, какая ты хорошая девочка. И какой у тебя, оказывается, голос громкий. Пришла Елена Игоревна. Это директор.
Я никого тут не знала раньше по именам, все были одинаковые. Теперь стала смотреть — они все разные!
Елена Игоревна пожилая, и похожа она на портрет какого-то писателя. Не смейтесь, я знаю, что все писатели с бородой. А директор похожа на писателя без бороды!
Она принесла с собой торт. «Птичье молоко» называется. И мы уселись пить чай. Не на завтрак, не на обед и не на ужин. Просто так сели чай пить, не по распорядку дня.
Голова у меня все время кружится немного.
— Пей сладкий чай. Ешь торт. Все будет хорошо, — строго говорит мне Лялька.
Лялька теперь со мной. Как же это я без нее так долго могла жить? Вот удивительно.
Лялька теперь все время мне говорит: «Гуль!»
А я ей отвечаю:
— Лялька!
Это у нас проверка связи.
Ляльку все у меня просят — посмотреть. Я сперва не хотела ее в чужие руки давать, но Лялька сказала: «Не выдумывай. Дай, пусть люди посмотрят. Всем интересно. А я потерплю».
И она терпела.
И я терпела.
Только когда наша медсестра, толстая молодая Ирина Михайловна, захотела с Ляльки шляпу снять и даже полезла своими острыми красными когтями шов, которым пришита Лялькина шляпа, подпарывать, — я рассердилась и Ляльку у нее забрала.
— Хватит, — говорю. — Лялька устала.
День вообще получился какой-то суматошный.
Попили мы чай, пообедали, и тут все стали приходить. Сперва — Юшкина мама.
Юшку позвали в холл, и я с ней пошла. Делать-то все равно нечего.
А там сидит женщина. Волосы белые, длинные. Ногти перламутровые. На ногах туфли с каблуками. Красивая. Только лицо красное.
Юшка ей говорит:
— А, мам, привет!
А ее мама плакать начала:
— Юленька, доченька, я по тебе соскучилась.
И пакет Юшке сует — с яблоками и грушами.
Мне стало неудобно, и я поскорее ушла.
Юшка вернулась быстро. Мрачная.
И говорит:
— Мамка переживает. Говорит: самый-пресамый последний шанс ей дают, и то неизвестно теперь. Ее хотят прав лишить. Ну, чтоб она мне как бы не мамка была, поняла?
Ничего я не «поняла». Как это: чтобы мама — не мамка?
— Меня когда с поезда сняли, я адрес свой не сразу сказала. А потом сказала, и они пошли к нам домой, а мамки и папки нету. Они уехали к дядь Вите на дачу. У дядь Вити деньрождение было, вот мамка и папка с ним и праздновали. И рыбу ловили. Гуляли, в общем, поняла? Две недели гуляли. Или три. Теперь ей говорят: как же вы своего ребенка бросили и даже не интересовались, где он и с кем? А мамка же знает: я не пропаду! Ну и вот за это их с папкой хотят прав на меня лишить. Козлы! Три недели без мамки нельзя, по-ихнему, а всю жизнь можно, что ли?
— Так ты сама из дома убежала?
— Ну, сама. И что? Хочу — убегу, хочу — назад приду. Всё же дом, мамка-папка, всё как у людей... А в детдоме никакой тебе свободы. И потом, я-то нигде не пропаду, а вот мамка без меня скучать будет.
Тут вдруг Юшка спохватилась:
— Это ничего, что я про свою мамку тебе жалуюсь? У тебя ж теперь мамки вообще нет?
А я ей говорю:
— Пошли с Барби играть. Как будто она в кино снимается.
Мы сидели с Юшкой, играли в куклы. Вернее, Юшка играла: кормила Барби, причесывала, летала с ней на самолете, — а я в это время делала ей из картона кроватку. Барби оказалась такая длинная, что кроватка под ней никак не хотела стоять — прогибалась, как гамак. И тогда я придумала приклеить посередине еще пару ножек. Мало ли что шесть ножек у кровати не бывает, зато стоять будет прочно.
Только мы уложили Барби спать — заходит какая-то незнакомая тетка и говорит так сладко, как злая колдунья:
— Деточка, малышечка, в куколки играет, здравствуй, Гулечка, я твоя тетечка, меня тетя Люба зовут!
Следом Паша в комнату просочился, какой-то хмурый.
Тетечка Любочка нас на воздух вытащила — давайте, говорит, посидим в садике на скамеечке, поговорим. Все у нее такое: деточка, садик, скамеечка, куколка, конфеточка...
Это она нам коробку конфет принесла.
Конфеты на жаре все растеклись и слиплись.
Паша ей вежливо на вопросы отвечает. Про то, в какой мы школе учимся, про оценки, про книжки, которые любим читать.
— А бабушку Сашу-то вы вспоминаете? Хорошая у вас была бабушка Саша?
Я глазами захлопала: кто это — бабушка Саша? Пока соображала, тетечка Любочка как запричитает:
— Ой, деточки мои бедненькие, вот вы теперь и одни совсем на свете остались, сироточки мои!..
Паша вдруг меня просит:
— Гуль, сбегай, пожалуйста, в столовую, разведай, что сегодня на ужин. Быстро!
Когда Паша таким голосом говорит, я не спорю. А когда я вернулась, тетечка Любочка уже собиралась уходить. На прощанье она меня и Пашу поцеловала. У Паши на щеке отпечатался малиновый след от помады. У меня, наверное, тоже.
Как только мы остались одни, я это малиновое пятно у Паши стерла. Подорожник сорвала и стерла.
А Паша спросил:
— Гуль, ты про маму-то поняла?
Я тоже спросила:
— А что про маму?
Смотрю, Паша напрягся весь, занервничал. И говорить начал как-то странно, чуть не каждое слово отдельно:
— Я тебе. Две недели. Назад. Сказал. Только ты уже была тормозная. Вы же с Юшкой подслушали, что мне милиционер про маму сказал, да? Но я потом еще раз сказал. На всякий случай. Вдруг ты не поняла...
Паша даже со скамейки вскочил:
— Так ты поняла? Может, ты не помнишь ничего? Не знаешь?
...Да знаю я. Знаю. Помню. Только мне кажется, что это все было со мной давно-давно. Мне кажется, я уже сто лет живу на свете и сто лет знаю, что мамы у нас больше нет.
А эта тетечка Любочка, оказывается, приходила в наш дом и теперь, может быть, возьмет нас отсюда. И тогда мы будем жить дома. Ну а потерпеть тетечку Любочку — ничего, можно. Паша считает. Она, кажется, не сильно вредная тетка, хотя, конечно, совсем незнакомая и противная немного.
Тут мне Лялька шепчет:
— Гуль, можешь Паше мои слова передать? Скажи ему, чтоб на эту тетку не рассчитывал.
— Не рассчитывай, Паш, на эту тетку, — сказала я.
— Почему? — удивился Паша.
— Лялька говорит, она слышала, когда эта тетка к нам в дом приходила. Они с соседкой Ларисмихалной через черный ход зашли, и соседка сразу цветы пошла поливать. А тетка все в доме щупать. Пощупала. И не понравился ей наш дом. Лялька сама слышала, как тетка себе говорила: я, говорит, думала, дом большой, хороший, в нем жить будет удобно... А как углядела, что горячей воды нет, что печку надо топить, что полы скрипят, — так и решила: не надо мне ни этих сироточек, ни такого дома.
— Вот, значит, как, — огорченно протянул Паша. — Жалко. Значит, она нас тут просто так навестила...
— Паш, ты с ума сбрендил? Зачем нам эта длинноносая дура? Деточки, сироточки, конфеточки! Она ж нас и не знает, и не любит!
— Нас, Гуль, теперь никто не знает и никто не любит. Нам теперь с тобой прямая дорога в детский дом. Не знаю, как ты, а я хочу домой вернуться. Любой ценой. И эта тетка, если бы она поселилась с нами... — да пусть хоть ради дома, какая разница! Это был шанс...
Я тихонько погладила его по руке:
— Паш, ну ты же скоро вырастешь, и тогда...
— Пять лет еще, Гуль, ты не понимаешь! За пять лет может случиться что угодно. И ведь впереди зима. Если зимой дом не топить, ему плохо будет, он у нас и так старый уже. Или его поджечь могут. Или бомжи поселятся. Дом-то без хозяев.
— И что мы будем делать?
— Не знаю. У меня есть еще один вариант. Может быть, сработает.
