Когда началась гроза

Пролог

Штат Коннектикут. Нью-Хейвен. 1997 год.

Небо — бурая латунь, покрытая смогом пыли. Душно. Май в Коннектикуте — сущий Ад, будь ему здесь самое место — здесь, в школе Святого Эндрю. И нет, Эндрю, твои ученики отнюдь не святые.


Моя голова уже как двадцать минут свисает над раковиной, полной воды под натиском двух пар холеных рук. Грин лопает жвачку над моим ухом; в звенящей тишине звук равен разрыву снаряда, и капающий вблизи кран щекочет расшатанные нервы. Мое счастье, учиться в хорошей школе, оказалось быстрым, легким и, по меркам школьной красавицы Кэролайн Смит, — дешевым. С ее подачи я поплатилась сполна за то, что толстая, с маленькими, по ее суждению, мозгами, теперь извечное школьное посмешище и груша для битья. Изгою место — школьный туалет, и огромное везение не оказаться там свешенной вниз головой. Благодаря таким «золотым» деткам, как Смит, ребятам вроде меня, школьный путь прокладывает унижение, начинавшееся с косых взглядов в школьных коридорах, и находит в итоге свой конец побегом по ним же в одном нижнем белье.


Кэролайн спрыгивает с туалетного столика, цокая плоским каблучком «Маноло», и приближается ко мне, полная чувства собственного достоинства, ведь в ее руках главный козырь — очки с толстыми линзами. Только очков она, конечно, не носила. Таким, как Смит, Грин и Дженис, не нужны ни очки, ни пластины на зубах, ни заплетенные в косы волосы, ни желтые платьица. Их отцы работают в банках и по случаю кризиса среднего возраста покупают себе «Порше» или яхту-другую; матери походят на степфордских женушек, которые извечно морщат свои идеально напудренные носики в сторону детей вроде меня: «тряпье» или, куда обиднее, «неблагополучная». Но сейчас не об этом.


— Ты что, оглохла? Может, мне крикнуть, чтобы ты услышала? — Кэролайн наклоняется к самому уху; шелковистые темные волосы скользят по моей щеке. — Кто это написал? — спрашивает она вопя. Я стискиваю зубы до противного слуху скрежета; лучше съем собственный язык и подавлюсь, но не отвечу.


Дженис и Грин сдавленно хихикают. Их отражение я вижу в мутной воде, такой же, как слово «шлюха», выведенное черным маркером на ее шкафчике, написанное ее же шестеркой, чья ладонь сжимает мои волосы крепче другой. Грин всегда была крысой.


С губ Кэролайн срывается наигранный, не предвещающий ничего хорошего смешок: бросив мои очки на пол, она разбивает их каблуком.


— Ты... — тянет она, явно смакуя момент собственного превосходства, — грязная, никчемная порода детского дома.