Когда началась гроза

Глава 5. Полночный джаз

       

    На скоростном шоссе темно и скользко. Я стараюсь не следить за дорогой, угрожающе извивающейся то ли зигзагом, то ли серпантином. Время давно перевалило за полночь, и я насчитываю третьи сутки без сна, ведь мы по наводке Сингера держим путь на пригород Финикса, который не в первый раз становится ареной волчьих убийств. В последний раз их насчитали ни больше ни меньше двадцать пять. Если верить расчетам, нынешний год становится началом очередного десятилетнего цикла.


Дин допивает давно остывший кофе, выжимает педаль газа в пол, въезжая в Аризону, и делает приемник громче. От жеванной больше пяти раз «Алабама — милый дом», мне хочется проехаться электрогитарой по его голове или по капоту угнанного им автомобиля.


Я накрываю ладонью глаза, которые режет от сухости, как после долгого пребывания на солнце. Недосып дает о себе знать, ведь Дин гонит машину почти сутки без остановок. Само нахождение с ним давит мне на плечи. Каждый раз, когда я открываю рот, его лицо становится невозможным, словно мне следует заткнуться. Словно я — сама по себе проблема. Это чувство необъяснимо, но, клянусь, каждый раз я хочу пустить себе пулю в висок — ведь это куда проще, чем просить его о каком-либо одолжении.


— Долго еще до Финикса?

— Тс-с! Это моя любимая часть. — На барабанном соло Дин прибавляет звук. Он машет головой, как какой-нибудь Роджер Тейлор*, но выходит у него из рук вон плохо: — Прости, ты разве что-то сказала?

— Ты ведь в курсе, что мы не в Алабаме?

— А ты в курсе, что «Криминальное чтиво» не популярно больше шести лет? К чему эти игры? — Он снимает правую руку с руля и, не отрывая взгляд от дороги, срывает с моей головы черноволосый парик, накручивая его на ладони, как баскетбольный мяч.

— Господи, Винчестер, ты такой придурок.



Отобрав парик, бросаю его на приборную панель.

— Не знаю. У меня со школьных времен непреодолимое желание влезть в чужую шкуру и забыть о том, насколько осточертела своя. — Пытаюсь улыбнуться, но губы предательски подрагивают.


— Значит, ты любишь бегать от проблем, — усмехается Дин.

— Предпочитаю говорить, что ищу себя, но... Разве ты не поступал так же?


Дин бросает на меня кроткий взгляд, и на его лице стынет хорошо знакое мне выражение полного безразличия.


Что ж, вот и поговорили, решаю я, но он вдруг пожимает плечами и, потянувшись к приемнику, перематывает песню к началу. Я кладу руку поверх его, жестом прося: «Не надо». Взгляды сцепляются, и, чувствуя, как внутри у меня все опускается, я одергиваю руку. Дин отворачивается, но новое, неизвестное мне выражение отражается на его лице. Выражение — чтоб его — человечности! Секунду-другую мне хочется стереть его пощечиной, потому как мое сердце в ответ глухо ударяется об ребра.


Дин сворачивает направо, и мы какое-то время крутимся по кривой улочке, пока не понимаем, что заблудились. Кругом серая местность, и до того омерзительная, что на секунду кажется, мы застряли в Детройте. Дин тормозит, и, кажется, кругом все застывает вовсе. Пока он смотрит в карту, мимо проезжает один автомобиль, и я не наблюдаю ни одного пешехода; только вдали замечаю группу парней из гетто, быстро входящих в заброшенный дом. В этом районе, как я догадываюсь, вряд ли кто решится проехать по неосвещенным дорогам.


— Ты заметила хотя бы одного человека? — спрашивает он, опираясь телом на руль: — Я имею в виду живого.