(sieben minuten)

Часть 6

У Самуэля в шкафчике разобранный и пестрящий разными цветами Кубик Рубика, где на «синем» старый и засохший, уже брошенный куда-то в самый угол чёрный маркер, которым Дэхви пытался исписать собственные белые — в тон подушке и ни черта негреющему одеялу в больничной палате — запястья. Сэм смотрит на разбросанные по игрушке, будто по земному шару, буквы — «К» и затерянное где-то на обратной стороне, уже начавшее стираться, «Н»; вверху «О» и «E»; и без того понятная «Ц»; и желает просто-напросто стереть самого себя. 

Садится, оставляя свои сменные вещи рядом с чужими — с парнем, с которым ему пришлось делить шкафчик; он почти его не знает. Просто те самые ключи и клубника-желтая-красная остались в чужих и обессиливших от постоянного и просто-напросто въевшегося под кожу протеста руках; Самуэль не мог отобрать последнее тогда, когда встретил его впервые лично — и также, как и не может прямо сейчас, хоть оба и понимают — это просто формальность, что ещё держит его в этом месте; формальность, от которой закрадывается ощущение нужности в потерянном для него деле; ф о р м а л ь н о с т ь, что будто успокаивает своим присутствием и поёт слишком сладкое, но чертовски лживое «это т в о й шкафчик; твои победы; твои мечты; и есть ты».

Формальность — действие или условие, являющееся необходимой, с точки зрения установленного порядка, но обычно мелкой, внешней принадлежностью при выполнении какого-нибудь дела.

Формальность — смотреть на ничего незначащие вещи и искать смысл, которого в них просто-напросто нет.

Рен заходит только через двадцать минут, когда тренер, остававшаяся всё это время возле бассейна и отогревающая своим присутствием трибуны, уже теряет надежду; ощущение, будто он вообще не понимает происходящее; не замечает то, что творится вокруг и существует ли оно на самом деле; по автоматической, будто заученной схеме берёт в руки снятую с тела майку, скручивает подобно неряшливому пятикласснику, бросая в шкафчик и тяжело вздыхая, словно обессилив окончательно. 

— Рен? 

Он вздрагивает, оглядываясь по сторонам и только сейчас замечая чужое присутствие — присутствие того самого, обещающего надрать ему задницу, Ким Самуэля, у которого нет больше привычно мозолящего глаза радостного вида и пестрящей оттенками весенней радуги улыбки до ушей — стёрлась остатками ластика из пенала Дэхви; выцвела на солнце несправедливости, что буквально впиталась в его голову размышлениями и негодованием; раздражительностью и сдающими, будто струной натянутыми нервами, когда выводит всё — даже собственное бренное до жути существование.