Мое чудовище

Eight

Иногда в жизни наступает прострация. Когда сидишь посреди новой своей жизни, мир вокруг тебя продолжает вращаться, а тебя будто заклинило.
Ты осознаешь.
Юнги сидит на кухне у своей (!) матери дома и осознает, что его пытаются накормить, что боятся задавать вопросы, осторожно подвигают тарелки поближе и стесняются даже слишком дышать, вдруг его сдует опять в неизвестность.
Ему хочется сказать «мам, я не голоден», но это «мам» застряло в горле где-то в восемь лет, и с тех пор заржавело, кажется слишком громким, если его произнести, слишком ненатуральным и нечестным.

Юнми усугубляет ситуацию тем, что обнимает сзади, беспощадная девчонка, а у матери лицо, когда она смотрит на своих детей рядом, такое, что хочется бежать за успокоительным.
«Мам, ну перестань...» - просится еще одна скрипучая ржавчиной фраза, но язык будто примерз к нёбу. Поэтому мама тихо плачет, на них глядя, утирается кухонным полотенцем и не отводит глаз.
У Юнми в голосе счастье, во взгляде - сбывшаяся мечта, она теребит у Юнги рукава рубашки, поправляет ему волосы, и ни секунды спокойно рядом не сидит, никак не может налюбоваться.
У Юнги в душе бардак, в мыслях свалка, нагромождение эмоций и событий, и венцом всему - паника. Он так привык жить с осознанием своего сиротства, что теперь не придумает никак, что делать дальше и как себя вести.

- Останешься сегодня? - спрашивает Юнми, и он мечется взглядом по глазам матери. В них испуг пополам с ожиданием и такая невыносимая надежда, что впору взвыть.
- Останусь...

И обе они выдыхают облегченно, мелкая уносится готовить ему комнату, а мать позволяет себе одними глазами, наконец, спросить...

- Прости... - Вместо ответа на очевидное «расскажи мне все, сынок» говорит Юнги тихо. Весь ее вид при этом кричит: это не твоя фраза, дорогой, это я здесь та, кто должен... - Я не должен был так поступать...
- Тебе было восемь, Юнги, - тихо отвечает она, - И в твоем решении виноваты только мы. Самое главное - ты жив, здоров, и ты здесь. А просить прощения не смей. Это буду делать только я, сейчас и всегда.
- Я приезжал в Тегу... мам... Через год после вашего переезда сюда.

Она зажимает рот ладонью и всхлипывает.

- Боже мой...
- И я не жил ни в какой семье, как думает Юнми.
- А где же ты жил?
- На улице.

Она прячет лицо руками и уже не сдерживаясь плачет. Как же часто она, слушая наивные версии дочери, ловила себя на мысли, что хотела бы верить хоть в одну. Как же болело сердце, когда самые страшные опасения лезли в душу по ночам, но она отказывалась им верить, убеждала себя, что материнское сердце чувствует, что оно дрогнуло бы, если бы с Юнги что-то случилось, а значит он жив, значит борется.
А ему, оказывается, действительно приходилось бороться.