Наверное, боги сошли с ума (Yowamushi Pedal)

Глава 1

Впервые Юске начал замечать, что что-то не так, лет в одиннадцать — когда его трепетная привязанность к старшему брату перестала быть естественной и превратилась в повод для шуток — злых издевательств со стороны ровесников и безобидных с виду подколов родителей. На одноклассников было плевать — ещё чего, обращать внимание на идиотов, а вот замечания родителей нешуточно задевали. И особенно сильно, до слез, злило то, что брат находил эти шутки смешными и сам иногда позволял себе ироничные реплики, поддерживая заданную отцом тему.

Сам Юске не находил ничего необычного или плохого в своей любви к Рену и манере копировать его во всем, от рисования до увлечения баскетболом. И в привычке приходить к брату в постель во время грозы — потому что с детства боялся грома — тоже не видел ничего постыдного, пока однажды на стук в дверь брат открыл дверь раскрасневшийся и взъерошенный, со странно потемневшим взглядом, и велел идти к себе:

— Ты уже взрослый, Юске, сколько можно бояться? Это всего лишь громкий звук!

Дверь захлопнулась, и обнимающий подушку Юске остался стоять в коридоре, застыв в немом изумлении — пока особо зычный раскат грома не заставил его вздрогнуть и убраться подальше от ставшей вдруг такой негостеприимной двери.

На следующее утро брат извинился и повёз его в Диснейленд в знак примирения, но Юске больше никогда к нему не приходил. И — да, именно тогда он впервые почувствовал, что с его чувствами что-то не так.

Хотя бы потому, что тёмный тяжёлый взгляд и покрасневшие скулы в обрамлении мягких каштановых прядей стали сниться ему до странности часто.

***

К тринадцати годам он окончательно уверился, что неизлечимо болен. Или проклят. Или и то, и другое сразу.

Так или иначе, происходящее с ним было абсолютно, совершенно ненормально.

От себя не сбежишь, но Юске попытался.

Для начала он перекрасил волосы в зелёный цвет. Они с братом не были похожи ни в чем, кроме цвета волос, и Юске поспешил избавиться даже от этого сомнительного сходства. Почему зелёный — он сам не знал, и на вопрос брата смог только с деланно равнодушным лицом пожать плечами:

— Просто нравится.

Следующим шагом стала одежда. Большую часть жизни он одевался в то, что дарил или шил ему брат; выбросить вещи рука не поднялась, поэтому он ограничился тем, что упаковал все в ящики и упихал на самые дальние полки в кладовой. Рен на это обиделся уже вполне нешуточно, а родители, кажется, посчитали, что у него переходный возраст. Юске не стал спорить — это было отличным оправданием всем странностям.

Со спортом было тяжелее. Всю младшую школу он играл в баскетбол — потому что в него можно было играть с братом — и был неплохим разыгрывающим, но бросил из чистого принципа. Сначала думал вообще ничем не заниматься — пошёл в художественную студию, от рисования отказаться так и не удалось — но без тренировок быстро образовался нерастраченный запас энергии, и вкупе с возрастным буйством гормонов это начало сводить его с ума. Когда выныривать из горячечных стыдных снов — сплошь с братом в главных ролях — и обнаруживать себя мокрым от пота, запутавшимся в сбитых простынях и с противной сыростью в трусах порядком надоело, он начал присматривать новый спортивный клуб.

Боевые искусства его не вдохновляли в принципе, на волейболе он спустя неделю выбил пальцы на правой руке и бросил — рисковать возможностью рисовать не хотелось. Классический футбол казался ему бессмысленным — слишком большое поле, слишком много людей, слишком маленький мяч. Американская версия отбила весь интерес своей формой — одной попытки натянуть на себя всю эту гору щитков хватило.

Дальше был бейсбол, но он на первой же тренировке вусмерть разругался с тренером и забрал заявление из клуба.

Лёгкая атлетика попросту была слишком скучной.

Он уже почти отчаялся, когда к нему подошёл пугающего вида верзила из параллельного класса — кажется, его звали Тадокоро — и предложил вступить в велосипедный клуб. Там в итоге так и не набралась команда, и клуб вскоре прикрыли, но крутить педали Юске неожиданно понравилось, и он остался. Тем более, что верзила Тадокоро оказался суровым, но вполне добродушным парнем, с неплохим чувством юмора, неожиданно — очень понятливым, и тренироваться с ним было сплошным удовольствием.

Велосипеды так велосипеды, думал Юске, присматривая себе белый, стремительный «Time» в небольшом магазине с вывеской «Канзаки». Парнишка-продавец — всего на год старше самого Юске — вдохновленно расписывал все достоинства шоссейного велоспорта, отвлекшись от самого велосипеда и несколько увлекшись, а потом запнулся, хмыкнул, глядя на отсутствующее лицо Юске, и протянул руку:

— Канзаки Тоджи. Спринтер.

Юске подумал и пожал твердую, всю в характерных велосипедных мозолях ладонь:

— Макишима Юске. Пока не знаю, но, наверное, горняк.
— Горняк — это хорошо, их вечно не хватает, — важно кивнул Канзаки и улыбнулся. — Поступай в Сохоку, Макишима. Тебе у нас понравится.

***

Тренировки выматывали, учёба тоже занимала немало времени — тем более, что художественную студию он так и не бросил, а образовавшиеся проплешины свободного времени удивительно ловко заполнял собой Тадокороччи. К вечеру сил не оставалось никаких, стыдные сны посещали его все реже, и Юске уже было решил, что опасность миновала, когда разразился шторм.

Все началось с того, что брат, виновато улыбаясь, сообщил:

— Я уезжаю, Юске. Буду учиться в Лондоне, дядя обещал помочь с работой.

Известие очень долго укладывалось у Юске в голове, а когда уложилось, возражать было уже поздно — до самолёта оставалось меньше суток.

Брат в тот вечер был таким виновато ласковым и предупредительным, что Юске одновременно лихорадило и мутило от собственных желаний. А Рен, казалось, и не замечал ничего — шумно трескал попкорн, смеялся над шутками в каком-то дурацком фильме, который Юске выбрал наугад — что-то о бедуине и бутылке из-под колы, и судя по записи, фильму больше лет, чем Юске и Рену вместе взятым — постоянно переспрашивал у Юске, не надоело ли ему смотреть, предложил не меньше десятка их старых настольных игр на выбор, тискался, щекотался, как в детстве, и в итоге вытащил его на их старую баскетбольную площадку.

За день мартовская слякость подсохла, и площадка радовала сухим асфальтом, но все равно было слишком сыро и холодно. Юске зябко кутался в ветровку, пока брат доставал из сумки мяч и шмыгал носом.

— Я уже почти разучился, между прочим.
— Я тоже, — хохотнул Рен, пасуя ему — Юске среагировал чисто рефлекторно, поймав мяч прямо перед лицом. — Никто не просит играть всерьёз, просто погоняем мячик, ну? Не будь таким букой, Юске!

«Погонять мячик» и впрямь удалось неплохо — под конец Юске увлекся как в детстве, и даже заработал несколько очков, хотя всё равно позорно продул — Рен поддаваться не собирался. Но настроения это все равно не испортило — ночь была свежей и нестерпимо сладко пахла весной, фонари на площадке расцвечивали мир в жёлтый и угольно-чёрный, и запыхавшийся Рен дышал часто-часто, шально улыбаясь и смахивая со взмокшего лба сырые пряди, и глаза у него были тёмные и влажные — Юске проваливался в его взгляд, у него кружилась блаженно пустая голова, звенело в ушах и в венах пузырилось щекотное предвкушение чего-то запретно-притягательного.

Рен перевёл дыхание и улыбнулся уже по-другому, как-то необычайно мягко и почти обещающе, и от этой улыбки у Юске сводило внутренности и сладко тянуло низ живота.

— Хочешь, будем спать сегодня вместе? Как в детстве.

Юске был слишком счастлив, чтобы подумать о последствиях и отказаться.

***

А дальше была самая ужасная ночь в его жизни.

Уснул он быстро, измотанный и довольный, и проснулся среди ночи, как от удара.

К спине прижималось твердое горячее тело — слишком реальное ощущение, чтобы быть сном, тяжёлая рука брата лежала у него на животе, прижимая вплотную, так, что от ощущения чужого жара не спасало даже два слоя пижамной ткани, а мерное сонное дыхание шевелило пряди у Юске на виске, и от дразнящей близости губ кожа горела.

Юске сглотнул и зажмурился. Рен пробормотал что-то сквозь сон, прижимая его ещё крепче, сухие обветренные губы задели кончик уха, и у Юске от возбуждения поджались пальцы на ногах.
Он старался дышать редко и неглубоко, чтобы не застонать ненароком, и попытался вывернуться. Куда там — брат всегда был крупнее и сильнее, и держал он крепко — Юске едва удалось чуть шевельнуться и повернуться. Поворачиваясь, он случайно потерся ягодицами о пах Рена — и по нервам словно прошёл электрический заряд от ощущения полувставшего члена под тонкой тканью.
Юске закусил уголок подушки и сжался, пытаясь сдержаться. Рен снова что-то довольно выдохнул и расслабился. Обмякшая ладонь скользнула по поджавшемуся животу вниз, замирая в опасной близости от пояса пижамных штанов.

Юске показалось, что у него из глаз сейчас посыпятся искры. Возбуждение было настолько острым, что казалось — он умрёт от разрыва сердца, если не кончит прямо сейчас.

Болезненно жмурясь и жуя уголок наволочки, Юске очень осторожно, чтобы не задеть руку Рена, опустил ладонь вниз, поддевая край пижамы.

Первое прикосновение было таким упоительно острым, что пришлось оставить в покое подушку и начать грызть собственные губы. Ещё пара движений — просто поглаживаний пальцами, больше незаметно сделать не удавалось — и от удовольствия свело внутреннюю часть бедер.

Юске откинул голову назад, прижимаясь затылком к плечу Рена, и, решив, что будь что будет, засунул руку в штаны и сжал член.

Стон сдержать не удалось — едва слышный, он все же вырвался. Юске закусил губы ещё сильнее, закатывая глаза от удовольствия, представил, что это мягкая, холеная ладонь брата ласкает его сейчас, вспомнил его тёмный блестящий взгляд на площадке — и кончил, крупно вздрогнув несколько раз и снова застонав, на этот чуть громче.

Ощущение мира вокруг вернулось не сразу. Юске медленно всплывал из алого тягучего моря, в которое провалился, кончая, и ощущал себя как никогда расслабленным и довольным — пока не осознал, что именно натворил.

Ужас от содеянного окатил ледяной волной, к горлу подкатил комок. Юске застыл неподвижно и прислушался.

Рен за его спиной дышал все так же размеренно и глубоко, и, похоже, так и не проснулся.

Юске медленно, осторожно выдохнул и соскользнул с кровати — на этот раз почему-то получилось с первой попытки. Убедился, что Рен все ещё спит, на цыпочках прокрался к двери и бегом бросился в свою комнату.

Он заперся и не выходил до следующего вечера — пока родители, устав пытаться уговорить его сквозь дверь хотя бы выйти попрощаться, не уехали с братом в аэропорт. Дождавшись, пока они отьедут на достаточное расстояние, он вышел, вывел велосипед и направился к склону у задних ворот школы Сохоку, который посоветовал ему для тренировок мальчишка Канзаки.

Он нарезал круги до тех пор, пока на улицы не опустилась глубокая ночь, а мышцы не начали гореть от напряжения. Каждое движение отдавалось болью, словно в вены вместо крови влили расплавленный свинец, суставы разламывались, дыхание вырывалось из лёгких с хрипами и подозрительным бульканьем, но легче от этого не становилось.

Стылая могильная пустота все ещё оставалась внутри.

***

Тодо был чересчур яркий, чересчур громкий, создавал много шума и движения, и, казалось, заполнял собой все доступное пространство, как летучий газ — будь то помещение или мысли Юске. Его было приятно слушать, приятно рисовать и приятно любить — во всяком случае, Юске хотелось думать, что он его любит, что он наконец-то любит того, кого можно любить. Ну и что, что парня — разве может это сравниться по мерзости с болезненным влечением к собственному брату?

Настоящей страстью там, конечно, и не пахло — только чистое восхищение и робкая нежность в ответ на чувства Тодо, так искренне радующегося каждому ласковому слову, что у Юске всякий раз внутри что-то вздрагивало и медленно, по капле оттаивало. Юске впервые за почти два года что-то чувствовал, и уже за одно это готов был отдать ему всё, чего он бы только пожелал.

Проблема заключалась в том, что Тодо ничего не хотел, кроме самого Юске, а тот не был уверен, что всё ещё существует. Но он старался, и постепенно оказывалось, что есть, оживает, собирается по крупицам — и нежность, и привязанность, и желание радовать и всегда быть рядом. С последним возникали некоторые трудности, и тем ценнее были вырванные редкие встречи — а Тодо так сиял, что Юске почти верил, что в мире не существует никакого зла и грязи.

Прикасаться к Тодо было приятно — трогать загорелые ладони, твёрдые, не смотря на все бесконечные крема и прочую дребедень, запускать пальцы в волосы и прижиматься губами к тонким нервным векам.

Целовать Тодо было приятно — губы у него мягкие и конфетно-сладкие из-за бальзама, которым он бесконечно их мазал, а язык — ласковый и юркий, и так здорово поймать его губами и пососать немного, как конфету.

Ласкать Тодо было приятно — проводить ладонями по поджарому, по-юношески гибкому ещё телу, проводить языком по впадинке между ключиц и слушать первые тихие стоны, проскальзывающие сквозь частое тяжёлое дыхание.

Тодо вообще был очень чувствительный и чувственный, реагировал на каждое прикосновение, подставлялся под ласкающие руки и тянулся трогать сам — везде, всего, так, что Юске становилось неловко, и смотрел при этом с таким искренним восхищением, что сбивалось дыхание.

В их первую ночь — в первый день рождественских каникул их второго года — Тодо отдался сам, без всяких предварительных договоренностей, хотя Юске и не очень-то понимал, как вообще можно заранее договариваться о таких вещах.

— Джинпачи, — шептал Юске, двигаясь внутри — так узко, жарко и хорошо, что все мысли начисто выметало из головы. — Джинпачи-Джинпачи-Джинпачи.... Я люблю тебя, я люблю тебя....

Это вырвалось случайно, но Тодо услышал — приоткрыл глаза, глядя счастливо и пьяно, улыбнулся, протянулся навстречу, обхватывая Юске руками за шею, и тут же выгнулся, насаживаясь глубже, когда Юске задел что-то внутри.

— Маки-чан... — шептал он после почти без голоса, обводя кончиками пальцев лицо Юске и смаргивая счастливые слёзы. — Маки-чан, правда?
— Мм, — неопределенно промычал Юске, устраиваясь у него на плече и прижимаясь всем телом. Тодо продолжал ждать, и Юске прикрыл глаза, решаясь.
— Правда.

Тодо счастливо всхлипнул и прижал Юске к себе. Тот, помедлив, ответил на обьятья, слушая, как постепенно стихает серцебиение и выравнивается дыхание. Было хорошо, тепло, и — впервые за долгое время — спокойно. И даже холодная пустота в груди, уменьшившаяся, но не сдавшаяся, не могла его потревожить.

Спал он крепко и без всяких снов.