После этого осмотра мы услышали чей-то крик:
— Выходите в коридор!
Одна из пациенток великодушно пояснила, что это было приглашение на ужин. Мы, вновь прибывшие, старались держаться вместе, так мы вышли в коридор, чтобы остановиться возле двери, где собрались все женщины. Как мы дрожали, пока стояли там! Окна были распахнуты, и в коридоре свистел сквозняк. Пациентки посинели от холода; наше ожидание длилось не меньше четверти часа. Наконец, одна из медсестер открыла дверь, которая вела к подножию лестницы. Здесь нас снова ждала долгая остановка возле открытого окна.
— Как это неблагоразумно со стороны служащих — держать этих скудно одетых женщин в таком холоде, — сказала мисс Невилл.
Я посмотрела на несчастных дрожащих больных и кивнула сочувственно:
— Это очень жестоко.
Пока мы стояли там, я думала, что не смогу наслаждаться едой этим вечером. Они выглядели такими потерянными и отчаявшимися. Некоторые бормотали что-то бессмысленное, обращаясь к невидимым собеседникам, другие смеялись или плакали без причины, а одна престарелая, седоволосая дама коснулась меня локтем и, подмигивая, глубокомысленно кивая и жалостливо поднимая взгляд к потолку, заверила меня, что я не должна беспокоить бедняжек, так как все они безумны.
— Встаньте возле печи, — был приказ, — И выстройтесь в колонну по парам.
— Мэри, найди себе пару.
— Сколько раз мне говорить вам стоять в колонне?
— Стойте смирно.
Когда порядок нарушался, медсестры прибегали к толчкам, пинкам и зачастую шлепкам по уху. После этой третьей и последней остановки мы прошли в продолговатую узкую столовую, где пациентки устремились к столу.
Стол был почти таким же длинным, как комната, и лишенным любого покрытия. Длинные скамьи без спинок предназначались для того, чтобы пациентки сидели на них, и через них надо было переползти, чтобы устроиться лицом к столу. На протяжении всего стола близко друг к другу стояли большие чашки с той розоватой жидкостью, которую пациенты звали чаем. Возле каждой чашки лежал толстый кусок хлеба с маслом. Маленькое блюдце с пятью сушеными сливами прилагалось к хлебу. Одна полная женщина поторопилась и схватила несколько соседних блюдец, чтобы свалить их содержимое в ее собственную тарелку. Затем, держа в одной руке свою чашку, она взяла чужую и осушила ее одним глотком. То же самое она сделала со второй чашкой за меньшее время, чем потребуется, чтобы сказать это. Я была так удивлена ее успешно произведенным захватом, что, когда я наконец посмотрела на свою порцию, женщина напротив меня, не спрашивая моего позволения, схватила мой хлеб и оставила меня без него.
Другая пациентка, увидев это, добродушно предложила мне свой, но я отказалась с благодарностью, повернулась к медсестре и попросила еще. Бросив толстый кусок хлеба на стол, она отпустила какое-то замечание насчет того, что, даже забыв, где я живу, я не забыла, как есть. Я попробовала хлеб, но масло было настолько ужасно, что есть его было невозможно. Голубоглазая немецкая девушка с другой стороны стола сказала мне, что я могла бы попросить хлеб без масла, и что почти никто не может есть это масло. Я обратила внимание на сливы и выяснила, что среди них лишь пара съедобных. Пациентка, сидящая возле меня, попросила отдать ей сливы, и я согласилась. Мне осталась лишь чашка чая. Я попробовала его, и одного глотка было достаточно. Там совсем не было сахара, и вкус был таким, словно его сварили в медном горшке. Чай был жидок и слаб, как вода. Я передала и эту чашку более голодной пациентке, несмотря на возражения мисс Невилл.
— Вы должны есть через силу, — сказала она. — Иначе вы ослабнете, и кто знает, в этих условиях вы можете вправду сойти с ума. Чтобы разум оставался в порядке, нужно заботиться о желудке.
— Я никак не могу есть эту дрянь, — ответила я, и несмотря на ее уговоры, я ничего не съела тем вечером.
Не потребовалось много времени, чтобы пациентки смели все, что было съедобным, со стола, и затем нам приказали выстроиться в колонну в коридоре. Когда мы сделали это, двери были открыты, и нам велели проследовать назад в общую комнату. Большинство пациенток сгрудилось вокруг нас, и меня снова убедили сыграть, как больные, так и медсестры. Чтобы порадовать пациенток, я пообещала исполнить что-нибудь, а мисс Тилли Мэйард вызвалась спеть. Первой песней, которую она попросила меня сыграть, была «Засыпай, малыш», и я приступила к этому. Она пела ее очень мило.
