Театр

Глава 6. Памяти Честера

Казимир

Отец умер в конце января.

Я хорошо помню то утро: как проснулся перед рассветом и долго смотрел в потолок, пытаясь понять, что именно меня разбудило. Весь дом тогда затопила неестественная тишина: удушливая и непререкаемая, она совсем не походила на ту умиротворённую предрассветную тишь, что развеивается с первым лучом солнца.

Это не было молчанием звука, но было молчанием мыслей. Так впервые исчез фоновый шум отцовской жизни; всех его тревог, сожалений, тоски и маленьких радостей. Море, которое успокоилось.

Но в то утро я снова уснул, так и не догадавшись об истинной природе тишины. Позже мне рассказала Сэри: она пришла в строгом чёрном платье, с опухшими глазами. Её голос был тихим, но не сорвался.

- Этим утром папа не проснулся, - сказала сестра, держа меня за руку, а я не смог подобрать слов в ответ. Наверняка она думала, что тяжесть утраты оглушила меня. Но на самом деле я был поражён её спокойствием.

Сэрина оказалась готова к этому. Она выплеснула всю боль в слезах и отпустила отца с благодарностью. Не позволила тяжёлым чувствам прорастать в себе, и уже вечером улыбалась, наблюдая за чайками, делившими кусок хлеба на террасе. Тогда я понял, что всё это время был глупее сестры, которую всегда считал инфантильной, излишне эмоциональной и неосознанной.

Я не смог помочь ей с организацией похорон. Постоянные визиты родственников, коллег и знакомых утомляли меня: их бесконечное сочувствие, притворная участливость, соболезнования, отдающие безразличием – всё это липло ка мне, как водоросли липнут к босым ногам не побережье. Хотелось утопиться в горячей ванне и содрать с себя кожу, завернуться в тысячу бархатных полотенец и никогда, никогда-никогда больше ни с кем не разговаривать. В итоге я заперся в комнате и перестал говорить со всеми, включая хлопотливую прислугу.

Отец завещал похоронить себя на утёсе: наверное, хотел быть ближе к маме, ведь её тело так и осталось где-то за подводными скалами. Наблюдая за церемонией из окна своего кабинета, я думал о ней. О том, как бил себя по щекам, чтобы не заплакать, потому что отец твердил, что мужчины не плачут. Что слёзы – это слабость, а я должен быть сильным и помочь ему заботиться о Сэрине теперь. Тогда я запретил себе слабость. Четырнадцатилетний мальчишка, на чьих глазах мать покончила с собой; мальчик, никогда не говорящий об этом, чтобы не провоцировать собственные чувства, загнанные в глухой и тёмный угол сознания. Тогда я боролся каждую секунду: отслеживал и отлавливал каждую мысль, чтобы не дать ей свернуть в запретное русло. Приложил все возможные усилия, чтобы стать тем, кто я сейчас. И до сих пор был уверен, что отлично справился.