Лиза и Ира «Великий Гэтсби»

Часть 5

Когда я в ту ночь возвратился в Уэст-Эгг из Нью-Йорка, я было испугался, что у меня в доме пожар. Два часа ночи, а вся оконечность мыса ярко освещена, кусты выступают из мглы, точно призраки, на телеграфных проводах играют длинные блики света. Но такси свернуло за угол, и я увидел, что это вилла Андреяненко сияет всеми огнями от башен до погребов.
Сперва я решил, что происходит очередное сборище и разгулявшиеся гости, затеяв игру в прятки или в «море волнуется», распространились по всем этажам. Но уж очень тихо было кругом. Только ветер гудел в проводах, и огни то меркли, то снова вспыхивали, как будто дом подмигивал ночи.
Такси с кряхтением отъехало от моего крыльца, и тут я увидел Андреяненко, которач быстро шела по газону, направляясь ко мне.
— Ваш дом выглядит как павильон Всемирной выставки, — сказал я ей.
— В самом деле? — Она рассеянно оглянулась— Мне вздумалось пройтись по комнатам. Знаете что, старина, давайте прокатимся на Кони-Айленд. В моей машине.
— Поздно уже.
— Тогда, может, поплаваем в бассейне? Я за все лето ни разу не искупалась.
— Мне пора спать.
— Ну, как хотите.
Она ждала, глядя на меня с плохо скрытым нетерпением.
— Мисс Хан говорила со мной, — сказал я наконец — Завтра я позвоню Ире и приглашу ее на чашку чая.
— А, очень мило, — сказала она небрежно. — Только мне не хотелось бы причинять вам беспокойство.
— В какой день вам удобно?
— В какой день удобно вам, — поспешила она поправить. — Я, право же, не хотела бы причинять вам беспокойство.
— Ну, скажем послезавтра? Подойдет?
Она с минуту раздумывала. Потом неуверенно заметила:
— Надо бы подстричь газон.
Мы посмотрели туда, где четко обозначилась граница моего участка, заросшего лохматой травой, а дальше темнела ухоженная гладь его владений. Я заподозрил, что речь идет о моем газоне.
— И потом еще кое-что... — Она запнулась в нерешительности.
— Так, может быть, отложим на несколько дней?
— Да нет, я не о том. То есть... — Она стала мямлить в поисках подходящего начала. — Видите ли, мне пришло в голову. Дело в том, что... Вы ведь, кажется, немного зарабатываете, старина?
— Совсем немного.
Мой ответ словно придал ей духу, и она продолжала более доверительным тоном.
— Я так и думала. Вы уж извините, если я... Видите ли, я тут затеяла кое-что — так, между делом, понимаете. И вот мне пришло в голову, поскольку вы зарабатываете не очень много... Вы ведь занимаетесь реализацией ценных бумаг, верно?
— Пытаюсь во всяком случае.
— Так для вас это может представить интерес. Много времени не займет, а заработать можно неплохо. Но понимаете, дело в некотором роде конфиденциальное.
Теперь я хорошо понимаю, что при других обстоятельствах этот разговор мог бы всю мою жизнь повернуть по-иному. Но предложение так явно и так бестактно было сделано в благодарность за услугу, что мне оставалось только одно — отказаться.
— К сожалению, не смогу, — сказал я. — У меня решительно нет времени на дополнительную работу.
— Вам не придется иметь дело с Вулфшимом. — Она, видно, решила, что меня смущает перспектива «кхонтактов», о которых шла речь за завтраком, но я заверил ее, что она ошибается. Она еще постояла, надеясь, что завяжется разговор, однако я, занятый своими мыслями, не расположен был разговаривать, и она неохотно побрела домой.
Голова у меня приятно кружилась после вечера в Нью-Йорке, и я, кажется, прямо с порога шагнул в глубокий сон. Поэтому я так и не знаю, ездила ли Андреяненко на Кони-Айленд или, может быть, до рассвета «прохаживался по комнатам», озаряя округу праздничным сиянием огней. Утром я из конторы позвонил Ире и предложил ей завтра навестить меня в Уэст-Эгге.
— Только приезжай без Коди, — предупредил я.
— Что?
— Приезжай без Коди.
— А кто такой Коди? — невинно спросила она. На следующий день с утра зарядил проливной дождь. В одиннадцать часов ко мне постучался человек с газонокосилкой, одетый в прорезиненный плащ, и сообщил, что прислан мисс Андреяненко подстричь у меня газон. Тут только я спохватился, что ни о чем не предупредил свою финку, пришлось сесть в машину и ехать разыскивать ее среди нахохлившихся от дождя белых домиков поселка — а заодно купить несколько чашек, лимоны и цветы.
Цветов, впрочем, можно было и не покупать: в два часа от Андреяненко была доставлена целая оранжерея вместе с комплектом сосудов для ее размещения.
Спустя еще час дверь стремительно распахнулась и влетела сама Андреяненко в белом фланелевом костюме, серебристой сорочке и золотистом галстуке. Она была бледна, под глазами темнели следы бессонной ночи.
— Ну как, все в порядке? — с ходу спросила она.
— Если вы о траве, так трава просто загляденье.
— Какая трава? — растерянно спросила она. — Ах, газон! — Она посмотрела в окно, но, судя по выражению ее лица, вряд ли что-нибудь увидела.
— Да, газон хорош, — похвалила она рассеяно. — В какой-то газете писали, что к четырем часам дождь прекратится. Кажется, в «Джорнал». А у вас есть все для. Ну, для чая?
Я повел ее в кухню, где она несколько укоризненно покосился на мою финку. Потом мы вдвоем придирчиво осмотрели десяток лимонных пирожных, купленных мною в кондитерской.
— Как, ничего, по-вашему? — осведомился я.
— Да, да! Очень хорошо... — сказала она и несколько принужденно добавила — Старина...
К половине четвертого дождь превратился в туман, сырой и холодный, в котором, точно роса, плавали тяжелые, редкие капли. Андреяненко невидящим взглядом скользила по страницам «Экономики» Клэя, вздрагивал, когда тяжелая финская поступь сотрясала половицы в кухне, и время от времени напряженно всматривался в мутные от дождя окна, словно там, за ними, разыгрывались незримо какие-то тревожные события. Вдруг она встала и не совсем твердым голосом объявила мне, что уходит домой.
— Это почему же?
— Никто уже не приедет. Поздно! — Она взглянул на часы с видом человека, которого неотложные дела призывают в другое место. — Не могу же я дожидаться тут весь день.
— Не дурите. Еще только без двух минут четыре.
Она снова села, глядя так жалобно, как будто я ее толкнул в кресло, и в ту же минуту послышался шум подъезжающего автомобиля. Мы вскочили, сам слегка возбужденный, я вышел на крыльцо.
Между сиреневых кустов с поникшей, мокрой листвой шла к дому большая открытая машина. Она остановилась. Из-под сдвинутой набок треугольной шляпы цвета лаванды выглянуло лицо Иры, сияющее радостной улыбкой.
— Так вот твое гнездышко, птенчик мой!
Журчание ее голоса влилось в шум дождя, как бодрящий эликсир. Я сперва вобрал слухом только мелодию фразы, ее движение вверх и вниз — потом уже до меня дошли слова. Мокрая прядка волос лежала у нее на щеке, точно мазок синей краски, капли дождя блестели на руке, которой она оперлась на меня, выходя из машины.
— Уж не влюбился ли ты в меня! — шепнула она мне на ухо. — Почему я непременно должна была приехать одна?
— Это тайна замка Рэкрент. Отправь своего шофера на час куда-нибудь.
— Ферди, вернетесь за мной через час — И мне вполголоса, как нечто очень важное:
— Его зовут Ферди.
— А у него не делается насморк от бензина?
— Кажется, нет, — простодушно ответила она. — А что?
Мы вошли в дом. К моему невероятному удивлению, гостиная была пуста.
— Что за черт! — воскликнул я.
— О чем это ты?
И тут же она оглянулась: кто-то негромко, с достоинством стучался в парадную дверь. Я пошел отворить. Андреяненко, бледная как смерть, руки точно свинцовые гири в карманах пиджака, стояла в луже у порога и смотрела на меня трагическими глазами.
Не вынимая рук из карманов, она прошагала за мной в холл, круто повернулся, словно марионетка на ниточке, и исчез в гостиной. Все это было вовсе не смешно. С бьющимся сердцем я вернулся к парадной двери и закрыл ее поплотнее.
Шум усилившегося дождя остался за дверью. С минуту стояла полная тишина. Потом из гостиной донеслось какое-то сдавленное бормотанье, обрывок смеха, и тотчас же неестественно высоко и звонко прозвучал голос Иры:
— Мне, право, очень приятно, что мы встретились снова.
Опять пауза, затянувшаяся до невозможности. Торчать без дела в холле было глупо, и я вошел в комнату.
Андреяненко, по-прежнему держа руки в карманах, стояла у камина, мучительно стараясь придать себе непринужденный и даже скучающий вид. Голова у ее была так сильно откинута назад, что почти упиралась в циферблат давно отживших свой век часов на каминной полке, и с этой позиции она взглядом безумца смотрела на Иру, которая сидела на краешке жесткого стула, немного испуганная, но изящная, как всегда.
— Мы старые знакомые, — пролепетала Андреяненко. Она глянула на меня и пошевелила губами, пытаясь улыбнуться, но улыбка не вышла. По счастью, часы на полке, которые она заделатголовой, сочли за благо в эту минуту угрожающе накрениться; Андреяненко обернулась, дрожащими руками поймала их и установила на место. После этого она села в кресло и, облокотившись на ручку, подперла подбородок ладонью.
— Простите, что так получилось с часами, — сказала она.
Лицо у меня горело, словно от тропической жары. В голове вертелась тысяча банальностей, но я никак не мог ухватить хоть одну.
— Это очень старые часы, — идиотски заметил я. Кажется, мы все трое искренне считали тогда, что часы лежат на полу, разбитые вдребезги.
— А давно мы с вами не виделись, — произнесла Ира безукоризненно светским тоном.
— В ноябре будет пять лет.
Автоматичность ответа Андреяненко застопорила разговор, по крайней мере, еще на минуту. С отчаяния я предложил пойти всем вместе на кухню готовить чай, и они сразу же встали, — но тут вошла распроклятая финка с чаем на подносе.
Началась спасительная суета с передачей друг другу чашек и пирожных, и атмосфера несколько разрядилась, хотя бы по видимости. Мы с Ирой мирно болтали о том о сем, а Андреяненко, забившись в угол потемнее, следила за нами обоими напряженным, тоскливым взглядом. Однако я не считал мир и спокойствие самоцелью, а потому при первом удобном случае встал и просил позволение ненадолго отлучиться.
— Куда вы? — сразу же испугалась Андреяненко.
— Я скоро вернусь.
— Погодите, мне нужно сказать вам два слова.
Она выскочила за мной на кухню, затворила дверь и горестно простонала: «Боже мой, боже мой!»
— Что с вами?
— Это была ужасная ошибка, — сказала она, мотая головой из стороны в сторону. — Ужасная, ужасная ошибка.
— Пустяки, вы просто немного смутились, — сказал я и, к счастью, догадался прибавить:
— И Ира тоже смутилась.
— Она смутилась? — недоверчиво повторила она.
— Не меньше вашего.
— Тише, не говорите так громко.
— Вы себя ведете как девочка, — не выдержал я. — И притом невоспитанная девочка. Ушли и оставили ее одну.
Она предостерегающе подняла руку, посмотрела на меня с выражением укора, которое мне запомнилось надолго, и, осторожно отворив дверь, вернулась в гостиную.
Я вышел с черного хода — как Андреяненко полчаса тому назад, когда волнение погнало его вокруг дома, — и побежал к большому черному узловатому дереву с густой листвой, под которой можно было укрыться от дождя.
Дождь к этому времени снова припустил вовсю, и мой кочковатый газон, так тщательно выбритый садовником Андреяненко, превратился в сеть мелких болот и доисторических топей. Из-под дерева открывался один-единственный вид — огромный домина Андреяненко; вот я целых полчаса и глазел на него, как Кант на свою колокольню. Он был возведен для какого-то богатого пивовара лет десять назад, когда только еще начиналось увлечение «стильной» архитектурой, и рассказывали, будто пивовар предлагал соседям пять лет платить за них все налоги, если они покроют свои дома соломой.
Возможно, полученный отказ в корне подсек его замысел основать тут Родовое Гнездо — с горя он быстро зачах. Его дети продали дом, когда на дверях еще висел траурный венок. Американцы легко, даже охотно, соглашаются быть рабами, но упорно никогда не желали признать себя крестьянами.
Полчаса спустя солнце выглянуло из-за туч, и на подъездной аллее у дома Андреяненко показался автофургон с провизией для слуг — хозяйка, я был уверен, и куска не проглотил бы. В верхнем этаже горничная стала открывать окна. Она поочередно показывалась в каждом из них, а дойдя до большого фонаря в центре, высунулась наружу и задумчиво сплюнула в сад. Пора было возвращаться. Пока вокруг шумел дождь, я как будто слышал в гостиной их голоса, то ровные, то вдруг повышающиеся в порыве волнения. Но сейчас, когда все стихло, мне казалось, что и там наступила тишина.
Прежде чем войти, я сколько мог нашумел в кухне, только что не опрокинул плиту, — но они, наверно, и не слышали ничего. Они сидели в разных углах дивана и смотрели друг на друга так, словно лишь сейчас или вот-вот должен был прозвучать какой-то вопрос. От первоначальной скованности не осталось и следа. У Иры лицо было мокрое от слез, и, когда я вошел, она вскочила и бросилась вытирать его перед зеркалом. Но что меня поразило, так это перемена, происшедшая в Андреяненко. Её лицо в буквальном смысле сияло; она всем своим существом излучала несвойственный ему блаженный покой, наполняя им мою маленькую гостиную.
— Ах, это вы, старина! — сказала она, как будто мы впервые увиделись после долголетней разлуки. Мне даже показалось, что она хочет поздороваться со мной за руку.
— Дождь перестал.
— Неужели? — Когда смысл моих слов дошел до него, когда она увидела, что по комнате прыгают солнечные зайчики, она радостно улыбнулась, как метеоролог, как ревностный поборник вечной победы света над тьмой, и поспешила сообщить новость Ире. — Что вы на это скажете? Дождь перестал.
— Ну, как хорошо, Лиза. — Боль и тоска захлебнулись в ее мелодичном голосе, и в нем прозвучало только радостное удивление.
— Пойдемте сейчас все ко мне, — предложила Андреяненко. — Мне хочется показать Ира мой дом.
— А может, вы лучше пойдете одни, без меня?
— Нет, нет, старина, непременно с вами. Ира пошла наверх, умыть лицо, — я с запоздалым раскаянием подумал о своих полотенцах, — а мы с Андреяненко ожидали ее, выйдя в сад.
— А хорош отсюда мой дом, правда? — сказала она мне — Посмотрите, как весь фасад освещен солнцем.
Я согласился, что дом великолепен.
— Да, — неотрывным взглядом она ощупывала каждый стрельчатый проем, каждую квадратную башенку. — Мне понадобилось целых три года, чтобы заработать деньги, которые ушли на этот дом.
— Я считал, что ваше состояние досталось вам по наследству.
— Да, конечно, старина, — рассеянно ответила она, — но я почти все потеряла во время паники, связанной с войной.
Должно быть, она думала в это время о чем-то другом, потому что, когда я спросил ее, чем, собственно, она занимается, она ответила «Это мое дело», и только потом спохватился, что ответ был не очень вежливый.
— О, я много чем занимался за эти годы, — поспешила она поправиться — Одно время — медикаментами, потом — нефтью. Сейчас, впрочем, не занимаюсь ни тем, ни другим, — Она посмотрела на меня более внимательно. — А что, вы, может быть, передумали насчет моего позавчерашнего предложения?
Ответить я не успел — из дома вышла Ира, сверкая на солнце двумя рядами металлических пуговиц, украшавших ее платье.
— Как, неужели это — ваш дом? — вскричала она, указывая пальцем на виллу.
— Вам он нравится?
— Очень нравится, но только как вы там живете совсем один?
— А у меня день и ночь полно гостей. Ко мне приезжают очень интересные люди. Известные люди, знаменитости.
Мы не пошли коротким путем вдоль пролива, а отправились в обход по шоссе и вошли через главные ворота. Ира восторженно ворковала, любуясь феодальным силуэтом, который с разных сторон по-разному вырисовывался на фоне неба, восхищалась искристым ароматом нарциссов, пенным благоуханием боярышника и сливы, бледно-золотым запахом жимолости. Было странно не видеть кутерьмы разноцветных платьев на мраморных ступенях и не слышать никаких других звуков, кроме гомона птиц на деревьях.
И потом, когда мы бродили по музыкальным салонам Marie Antoinette и гостиным в стиле Реставрации, мне показалось, что за всеми диванами и под всеми столами прячутся гости, получившие строгий наказ — не пикнуть, пока мы не пройдем мимо. А выходя из готической библиотеки, я мог бы поклясться, что, как только за нами закрылась дверь, я услышал зловещий хохот очкастого Филина.
Мы поднялись и наверх, прошли по стильным спальням, убранным свежими цветами, пестревшими на фоне голубого и розового шелка, по гардеробным и туалетным со вделанными в пол ваннами — и в одной комнате натолкнулись на растрепанного мужчину в пижаме, который, лежа на ковре, делал гимнастические упражнения для печени. Это был мистер Клипспрингер, Квартирант. Утром я видел, как он с голодным видом слонялся по пляжу. Закончился наш обход в личных апартаментах Андреяненко, состоявших из спальни, ванной и кабинета в стиле Роберта Адама; здесь мы сели и выпили по рюмке шартреза, который Андреяненко достала из потайного шкафчика в стене.
Все это время она пристально следила за Ирой и, мне кажется, заново оценивала каждую вещь в зависимости от того, какое выражение появлялось при взгляде на эту вещь в любимых глазах. А иногда она вдруг озиралась по сторонам с таким растерянным видом, как будто перед ошеломляющим фактом ее присутствия все вещи вообще утратили реальность. Один раз она споткнулся и чуть было не упала с лестницы.
Ее спальня была скромнее и проще всех — если не считать туалетного прибора матового золота. Ира с наслаждением взяла в руки щетку и стала приглаживать волосы, а Андреяненко села в кресло, прикрыла глаза рукой и тихо засмеялась.
— Странное дело, старина, — сказала она весело. — Никак не могу... Сколько ни стараюсь.
Она, как видно, прошла через две стадии и теперь вступила в третью. После замешательства, после нерассуждающей радости настала очередь сокрушительного изумления от того, что она здесь. Она так долго об этом мечтала, так подробно все пережила в мыслях, столько времени ждала, словно бы стиснув зубы в неимоверном, предельном напряжении. И теперь в нем отказала пружина, как в часах, у которых перекрутили завод.
Через минуту, овладев собой, она распахнула перед нами два огромных шкафа, в которых висели ее бесчисленные костюмы, халаты, галстуки, а на полках высились штабеля уложенных дюжинами сорочек.
— У меня в Англии есть человек, который мне закупает одежду и белье. Весной и осенью я получаю оттуда все, что нужно к сезону.
Она вытащила стопку сорочек и стала метать их перед нами одну за другой; сорочки плотного шелка, льняного полотна, тончайшей фланели, развертываясь на лету, заваливали стол многоцветным хаосом. Видя наше восхищение, она схватила новую стопку, и пышный ворох на столе стал еще разрастаться — сорочки в клетку, в полоску, в крапинку, цвета лаванды, коралловые, салатные, нежно-оранжевые, с монограммами, вышитыми темно-синим шелком. У Иры вдруг вырвался сдавленный стон, и, уронив голову на сорочки, она разрыдалась.
— Такие красивые сорочки, — плакала она, и мягкие складки ткани глушили ее голос. — Мне так грустно, ведь я никогда... никогда не видала таких красивых сорочек.
После дома нам предстояло осмотреть еще сад, бассейн для плавания, гидроплан и цветники — но тем временем опять полил дождь, и, стоя все втроем у окна, мы глядели на рифленую воду пролива.
— В ясную погоду отсюда видна ваша вилла на той стороне бухты, — сказала Андреяненко. — У вас там на причале всю ночь светится зеленый огонек.
Ира порывисто взяла ее под руку, но она, казалось, была весь поглощен додумыванием сказанного. Может быть, ее вдруг поразила мысль, что зеленый огонек теперь навсегда утратил для него свое колоссальное значение. Раньше, когда Ира была так невероятно далеко, ей чудилось, что этот огонек горит где-то совсем рядом с ней, чуть ли не касается ее. Она смотрела на неё, как на звездочку, мерцающую в соседстве с луной. Теперь это был просто зеленый фонарь на причале. Одним талисманом стало меньше.
Я принялся расхаживать по комнате, останавливаясь перед разными предметами, привлекавшими мое внимание в полутьме. На глаза мне попалась увеличенная фотография пожилого мужчины в фуражке яхтсмена, висевшая над письменным столом.
— Кто это?
— Это? Мистер Дэн Коди, старина.
Имя мне показалось смутно знакомым.
— Его уже нет в живых. Когда-то это был мой лучший друг.
На столе стояла карточка самой Андреяненко, снятая, видно, когда ему было лет восемнадцать, — тоже в фуражке яхтсмена на задорно вскинутой голове.
— Какая прелесть, — воскликнула Ира. — Этот чуб! Вы мне никогда не рассказывали, что носили чуб. И про яхту тоже не рассказывали.
— А вот посмотрите сюда, — торопливо сказала Андреяненко. — Видите эту пачку газетных вырезок — тут все про вас.
Они стояли рядом, перелистывая вырезки. Я совсем было собрался попросить, чтобы она показала нам свою коллекцию рубинов, но тут зазвонил телефон, и Андреяненко взяла трубку.
— Да... Нет, сейчас я занята... Занята, старина... Я же сказала: в небольших городках... Он, надеюсь, понимает, что такое небольшой городок? Ну, если Детройт по его представлениям — небольшой городок, то нам с ним вообще говорить не о чем.
Она дала отбой.
— Идите сюда, скорей! — закричала Ира, подойдя к окну.
Дождь еще шел, но на западе темная завеса, разорвалась и над самым морем клубились пушистые, золотисто-розовые облака.
— Хорошо? — спросила она шепотом и, помолчав, так же шепотом сказала:
— Поймать бы такое розовое облако, посадить вас туда и толкнуть — плывите себе.
Я хотел уйти, но они меня не пустили; может быть, от моего присутствия в комнате они еще острей чувствовали себя наедине друг с другом.
— Знаете, что мы сделаем, — сказала Андреяненко. — Мы сейчас заставим Клипспрингера поиграть нам на рояле.
Он вышел из комнаты, крича: «Юинг!» — и скоро вернулся в сопровождении немного облезлого смущенного молодого человека с реденькими светлыми волосами и в черепаховых очках. Сейчас он был вполне прилично одет в спортивного типа рубашку с отложным воротничком, теннисные туфли и холщовые брюки неопределенного оттенка.
— Мы вам помешали заниматься гимнастикой? — учтиво осведомилась Ира.
— Я спал, — выкрикнул Клипспрингер в пароксизме смущения. — То есть это я раньше спал. А потом я встал...
— Клипспрингер играет на рояле, — сказала Андреяненко, прервав его речь. — Правда ведь вы играете, Юинг, старина?
— Я, собственно говоря, очень плохо играю. Собственно говоря... Нет, я почти не играю. Я совсем разучи...
— Идемте вниз, — перебила Андреяненко. Она щелкнула выключателем. Вспыхнул яркий свет, в серые окна исчезли.
В музыкальном салоне Андреяненко включила одну только лампу у рояля. Она дала Ире закурить — спичка дрожала у него в пальцах; она села рядом с ней на диван в противоположном углу, освещенном лишь отблесками люстры из холла в натертом до глянца паркете.
Клипспрингер сыграл «Приют любви», потом повернулся на табурете и жалобным взглядом стал искать в темноте Андреяненко.
— Вот видите, я совсем разучился. Говорилиже я вам. Я совсем разу...
— А вы не разговаривайте, а играйте, старина, — скомандовала Андреяненко. — Играйте!
Днем и ночью, днем и ночью,
Жизнь забавами полна...
За окном разбушевался ветер, и где-то над проливом глухо урчал гром.
Уэст-Эгг уже светился всеми огнями. Нью-йоркская электричка сквозь дождь и туман мчала жителей пригородов домой с работы. Наступал переломный час людского существования, и воздух был заряжен беспокойством.
Наживают богачи денег полные мешки.
Ну, а бедный наживает только кучу детворы,
Между прочим,
Между прочим...
Когда я подошел, чтобы проститься, я увидел у Андреяненко на лице прежнее выражение растерянности — как будто в ней зашевелилось сомнение в полноте обретенного счастья. Почти пять лет! Были, вероятно, сегодня минуты, когда живая Ира в чем-то не дотянула до Ира его мечтаний, — и дело тут было не в ней, а в огромной жизненной силе созданного им образа. Этот образ был лучше ее, лучше всего на свете. Она творил его с подлинной страстью художника, все время что-то к нему прибавляя, украшая его каждым ярким перышком, попадавшимся под руку. Никакая ощутимая, реальная прелесть не может сравниться с тем, что способен накопить человек в глубинах своей фантазии.
Я видел, что она пытается овладеть собой. Она взяла Иру за руку, а когда она что-то сказала ей на ухо, повернулась к ней порывистым, взволнованным движением. Мне кажется, ее голос особенно притягивал ее своей переменчивой, лихорадочной теплотой. Тут уж воображение ничего не могло преувеличить — бессмертная песнь звучала в этом голосе.
Обо мне они забыли. Потом Ира, спохватившись, подняла голову и протянула мне руку, но для Андреяненко я уже не существовал. Я еще раз посмотрел на них, и они в ответ посмотрели на меня, но это был рассеянный, невидящий взгляд — они жили сейчас только своей жизнью. Я вышел из комнаты и под дождем спустился с мраморной лестницы, оставив их вдвоем.