Лиза и Ира «Великий Гэтсби»

Часть 6

В один из этих дней к Андреяненко заявился какой-то молодой, жаждущий славы репортер из Нью-Йорка и спросил, не желает ли она высказаться.
— О чем именно высказаться? — вежливо осведомилась Андреяненко.
— Все равно о чем — просто несколько слов для печати.
После пятиминутной неразберихи выяснилось, что молодой человек услышал фамилию Андреяненко у себя в редакции, в беседе, которую он то ли не совсем понял, то ли не хотел разглашать. И в первый же свой свободный день он с похвальной предприимчивостью устремился «на разведку».
Это был выстрел наудачу, но репортерский инстинкт не подвел. Легенды о Андреяненко множились все лето благодаря усердию сотен людей, которые у ее ели и пили и на этом основании считали себя осведомленными в ее делах, и сейчас она уже была недалека от того, чтобы стать газетной сенсацией. С ее именем связывались фантастические проекты в духе времени, вроде «подземного нефтепровода США — Канада»; ходил также упорный слух, что она живет вовсе не в доме, а на огромной, похожей на дом яхте, которая тайно курсирует вдоль лонг-айлендского побережья. Почему эти небылицы могли радовать Елизавету Андреяненко из Ростова на Дону — трудно сказать.
Андреяненко Елизавета Владимировна— таково было ее настоящее, или, во всяком случае, законное, имя. Она его не стала изменять, когда ей было семнадцать лет, в знаменательный миг, которому суждено было стать началом ее карьеры, — когда она увидела яхту Дэна Коди, бросившую якорь у одной из самых коварных отмелей Верхнего озера. Джеймсом Герцем вышел он в этот день на берег в зеленой рваной фуфайке и парусиновых штанах, но уже Елизавета Андреяненко бросилась в лодку, догребла до «Туоломея» и предупредила Дэна Коди, что через полчаса поднимется ветер, который может сорвать яхту с якоря и разнести ее в щепки.
Вероятно, это имя не вдруг пришло ей в голову, а было придумано задолго до того. Ее родители были простые фермеры, которых вечно преследовала неудача, — в мечтах она никогда не признавала их своими родителями. В сущности, Елизавета Андреяненко из Ростова на Дону, выросла из ее раннего идеального представления о себе. Она была дочерью божьей— если эти слова вообще что-нибудь означают, то они означают именно это, — и должна была исполнить предначертания Отца своего, служа вездесущей, вульгарной и мишурной красоте. Вот она и выдумала себе Елизавету Андреяненко в полном соответствии со вкусами и понятиями семнадцатилетней девочки и осталась верна этой выдумке до самого конца.
Больше года она околачивалась на побережье Верхнего озера, промышляла ловлей кеты, добычей съедобных моллюсков, всем, чем можно было заработать на койку и еду. Ее смуглое тело получило естественную закалку в полуизнурительном, полуизнеживающем труде тех дней. Она рано узнала женщин и, избалованная  ими, научилась их презирать — юных и девственных за неопытность, других за то, что они поднимали шум из-за многого, что для неё, в ее беспредельном эгоцентризме, было в порядке вещей.
Но в душе ее постоянно царило смятение. Самые дерзкие и нелепые фантазии одолевали ее, когда она ложилась в постель. Под тиканье часов на умывальнике, в лунном свете, пропитывавшем голубой влагой смятую одежду на полу, развертывался перед ним ослепительно яркий мир. Каждую ночь ее воображение ткало все новые и новые узоры, пока сон не брал ее в свои опустошающие объятия, посреди какой-нибудь особо увлекательной мечты.
Некоторое время эти ночные грезы служили ей отдушиной; они исподволь внушали веру в нереальность реального, убеждали в том, что мир прочно и надежно покоится на крылышках феи.
За несколько месяцев до того инстинктивная забота об уготованном ей блистательном будущем привела ее в маленький лютеранский колледж святого Олафа в Южной Миннесоте. Она пробыла там две недели, не переставая возмущаться всеобщим неистовым равнодушием к барабанным зорям ее судьбы и негодовать на унизительную работу дворника, за которую пришлось взяться в виде платы за учение. Потом она вернулась на Верхнее озеро и все еще искала себе подходящего занятия, когда в мелководье близ берегов бросила якорь яхта Дэна Коди.
Коди было в то время пятьдесят лет; он прошел школу Юкона, серебряных приисков Невады и всех вообще металлических лихорадок, начиная с семьдесят пятого года. Операции с монтанской нефтью, принесшие ему несколько миллионов, не отразились на его физическом здоровье, однако привели его чуть не на грань слабоумия, и немало женщин, учуяв это, пытались разлучить его с его деньгами. Страницы газет 1902 года полны были пикантных рассказов о тех хитросплетениях, которые помогли журналистке Элле Кэй играть роль мадам де Ментенон при слабеющем духом миллионере и в конце концов заставили его спастись бегством на морской яхте. И вот, после пятилетних скитаний вдоль многих гостеприимных берегов, он появился в заливе Литтл-Герл на Верхнем озере и стал судьбой Елизаветы Андреяненко.
Когда юная Андреяненко, привстав на веслах, глядела снизу вверх на белый корпус яхты, ей казалось, что в ней воплощено все прекрасное и все удивительное, что только есть в мире. Вероятно, она улыбалась, разговаривая с Коди, — она уже знала по опыту, что людям нравится ее улыбка. Как бы то ни было, Коди задал ей несколько вопросов (ответом на один из них явилось новоизобретенное имя) и обнаружил, что девочка смышлёная и до крайности честолюбивая. Спустя несколько дней он свез ее в Дулут, где купил ей синюю куртку, шесть пар белых полотняных брюк и фуражку яхтсмена. А когда «Туоломей» вышел в плаванье к Вест-Индии и берберийским берегам, на борту находилась Елизавета Андреяненко.
Обязанности ее были неопределенны и со временем менялись — стюард, старший помощник, капитан, секретарь и даже тюремщик, потому что трезвому Дэну Коди было хорошо известно, что способен натворить пьяный Дэн Коди, и, стараясь обезопасить себя от всевозможных случайностей, он все больше и больше полагался на Елизавету Андреяненко. Так продолжалось пять лет, в течение которых судно три раза обошло вокруг континента, и так могло бы продолжаться бесконечно, но однажды в Бостоне на яхту взошла Элла Кэй, и неделю спустя Дэн Коди, нарушая долг гостеприимства, отдал богу душу.
Я помню его портрет, висевший у Андреяненко в спальне: седой человек с обветренньм лицом, с пустым и суровым взглядом — один из тех необузданных пионеров, которые в конце прошлого века вновь принесли на восточное побережье Америки буйную удаль салунов и публичных домов западной границы.
Это ему Андреяненко косвенно обязана нелюбовью к спиртным напиткам. Случалось, на какой-нибудь развеселой вечеринке женщины смачивали ей волосы шампанским; но пила она редко и мало.
Коди оставил ей наследство — двадцать пять тысяч долларов. Из этих денег она не получила ни цента. Ей так и осталось непонятным существо юридических уловок, пущенных в ход против неё, но все, что уцелело от миллионов Коди, пошло Элле Кэй. А она осталась при том, что дал ей своеобразный опыт этих пяти лет; отвлеченная схема Елизаветы Андреяненко облеклась в плоть и кровь и стала человеком.
***
Все это я узнал много позже, но нарочно записываю здесь — в противовес всем нелепым слухам о ее прошлом, которые я приводил раньше и в которых не было и тени правды. К тому же она мне рассказывала это в дни больших потрясений, когда я дошел до того, что мог бы поверить о ней всему — или ничему. Вот я и решил воспользоваться этой короткой паузой в своем повествовании, — пока Андреяненко, так сказать, переводит дух, — чтобы рассеять все заблуждения, которые тут могли возникнуть.
В моем непосредственном общении с ней тоже наступила в то время пауза.
Недели две я ее не видел, не слышал даже ее голоса по телефону — я почти все вечера пропадал в Нью-Йорке, шатался с Полиной по городу и усиленно старался втереться в милость к ее престарелой тетке. Но как-то в воскресенье, уже под вечер, мне вздумалось пойти ее проведать. Не прошло и пяти минут после моего прихода, как явилось еще трое гостей; одним из них был Коди Миллер. Я так и подскочил от удивления, хотя удивительным было разве то, что это не произошло до сих пор.
Они катались верхом и заехали потому, что захотелось выпить, — Коди, некто по фамилии Слоун и красивая дама в коричневой амазонке, которая уже бывала здесь прежде.
— Очень рада вас видеть, — говорила Андреяненко, выйдя им навстречу. — Очень, очень рада, что вы заехали.
Как будто их это интересовало!
— Садитесь, пожалуйста. Сигарету? Или, может быть, сигару? — Она озабоченно расхаживала по комнате, нажимая кнопки звонков. — Сейчас принесут чего-нибудь выпить.
Ее сильно взволновало, что Коди здесь, у ее в доме. Впрочем, она все равно не успокоилась бы, если бы не угостила их, — должно быть, смутно чувствовала, что только за тем они и явились. Мистер Слоун от всего отказывался. Может быть, лимонаду? Нет, спасибо. Ну, бокал шампанского? Нет, ровно ничего, спасибо... Извините...
— Хорошо покатались?
— Дороги здесь отличные.
— Но мне кажется, автомобили...
— М-да, пожалуй...
Не в силах утерпеть, Андреяненко повернулась к Коди, который ни слова не сказал, когда их знакомили словно бы впервые.
— Мы как будто уже где-то встречались, мистер Миллер?
— Да, да, конечно, — сказал Коди с грубоватой вежливостью, хотя явно не вспомнил. — Ну как же. Я отлично помню.
— Недели две тому назад.
— Совершенно верно. Вы тогда были вот с ним — с Сашей.
— Я знакома с вашей женой, — продолжала Андреяненко, уже почти агрессивно.
— Неужели?
Коди повернулся ко мне.
— Ты, кажется, живешь где-то близко, Саша?
— Рядом.
— Неужели?
Мистер Слоун сидел, надменно развалясь в кресле, и в разговоре участия не принимал; дама тоже помалкивала, но после второй порции виски с содовой вдруг мило заулыбалась.
— Мы все приедем на ваш следующий журфикс, мисс Андреяненко, — объявила она. — Не возражаете?
— Ну что вы. Буду чрезвычайно рад.
— Вы очень любезны, — скучным голосом сказал мистер Слоун. — Мы... Нам, пожалуй, пора.
— Отчего же так скоро? — запротестовала Андреяненко.
Она уже овладела собой, и ей хотелось подольше побыть в обществе Коди. — Может быть... может быть, вы останетесь к ужину? Наверно, приедет кто-нибудь из Нью-Йорка.
— А давайте лучше поедем ужинать на мою виллу, — оживилась дама. — Все — и вы тоже.
Последнее относилось ко мне. Мистер Слоун поднялся с кресла.
— Едем, — сказал он, обращаясь только к ней одной.
— Нет, серьезно, — не унималась она. — Это будет очень мило. Места всем хватит.
Андреяненко вопросительно посмотрела на меня. Ей хотелось поехать, и она не замечала, что мистер Слоун уже решил этот вопрос, и решил не в ее пользу.
— Я, к сожалению, вынужден отказаться, — сказал я.
— Но вы поедете, мисс Андреяненко, да? — настаивала дама.
Мистер Слоун сказал что-то, наклонясь к ее уху.
— Ничего не поздно, если мы сейчас же выедем, — возразила она вслух.
— У меня нет лошади, — сказала Андреяненко. — В армии мне приходилось ездить верхом, а вот своей лошади я так и не завела. Но я могу поехать на машине следом за вами. Я через минуту буду готов.
Мы четверо вышли на крыльцо, и Слоун с дамой сердито заспорили, отойдя в сторону.
— Господи, она, кажется, всерьез собралась к ней ехать, — сказал мне Коди.
— Не понимает, что ли, что она ей вовсе ни к чему.
— Но она его приглашала.
— У нее будут гости, все чужие для неё люди. — Он нахмурил брови. — Интересно, где эта могла познакомиться с Ирой? Черт дери, может, у меня старомодные взгляды, но мне не нравится, что женщины теперь ездят куда попало, якшаются со всякими сомнительными личностями.
Я вдруг увидел, что мистер Слоун и дама сходят вниз и садятся на лошадей.
— Едем, — сказал мистер Слоун Коди. — Мы и так уже слишком задержались.
И добавил, обращаясь ко мне:
— Вы ему, пожалуйста, скажите, что мы не могли ждать.
Коди тряхнул мою руку, его спутники ограничились довольно прохладным поклоном и сразу пустили лошадей рысью. Августовская листва только что скрыла их из виду, когда на крыльцо вышела Андреяненко в шляпе и с макинтошем на руке.
Как видно, Коди все же беспокоило, что Ира ездит куда попало одна, — в следующую субботу он появился у Андреяненко вместе с нею. Быть может, его присутствие внесло в атмосферу вечера что-то гнетущее; мне, во всяком случае, этот вечер запомнился именно таким, непохожим на все другие вечера у Андреяненко. И люди были те же — или, по крайней мере, такие же, — и шампанского столько же, и та же разноцветная, разноголосая суетня вокруг, но что-то во всем этом чувствовалось неприятное, враждебное, чего я никогда не замечал раньше. А может быть, просто я успел привыкнуть к Уэст-Эггу, научился принимать его как некий самостоятельный мир со своим мерилом вещей, со своими героями, мир совершенно полноценный, поскольку он себя неполноценным не сознавал, — а теперь я вдруг взглянул на него заново, глазами Иры.
Всегда очень тягостно новыми глазами увидеть то, с чем успел так или иначе сжиться.
Коди и Ира приехали, когда уже смеркалось; мы все вместе бродили в пестрой толпе гостей, и Ира время от времени издавала горлом какие-то переливчатые, воркующие звуки.
— Я просто сама не своя, до чего мне все это нравится, — нашептывала она. — Саша, если тебе среди вечера захочется меня поцеловать, ты только намекни, и я это с превеликим удовольствием устрою. Просто назови меня по имени. Или предъяви зеленую карточку. Я даю зеленые карточки тем, кому...
— Смотрите по сторонам, — посоветовала Андреяненко.
— Я смотрю. Я просто в восторге от...
— Вероятно, вы многих узнаете — это люди, пользующиеся известностью.
Нагловатый взгляд Коди блуждал по толпе.
— А я как раз подумал, что не вижу здесь ни одного знакомого лица, — сказал он. — Мы, знаете ли, мало где бываем.
— Не может быть, чтобы вам была незнакома эта дама. — Та, на кого указывала Андреяненко, красавица, больше похожая на орхидею, чем на женщину, восседала величественно под старой сливой. Коди и Ира остановились, поддавшись странному чувству неправдоподобности, которое всегда испытываешь, когда в живом человеке узнаешь бесплотную кинозвезду.
— Как она хороша! — сказала Ира.
— Мужчина, который к ней наклонился — её режиссер.
Она водила их от одной группы к другой, церемонно представляя:
— Миссис Лазутчикова... и мистер Миллер... — После минутного колебания она добавила:
— Чемпион поло.
— С чего вы взяли? — запротестовал Коди. — Никогда не был.
Но Андреяненко, видно, понравилось, как это звучит, и Коди так и остался на весь вечер «чемпионом поло».
— Ни разу в жизни не видела столько знаменитостей сразу, — воскликнула Ира. — Мне очень понравился этот, — как его? — у которого еще такой сизый нос.
Андреяненко назвала фамилию, добавив, что это директор небольшого киноконцерна.
— Все равно, он мне понравился.
— Я бы предпочел не быть чемпионом поло, — скромно сказал Коди. — Я бы лучше любовался этими знаменитостями, так сказать, оставаясь в тени.
Ира пошла танцевать с Андреяненко. Помню, меня удивило изящество ее плавного, чуть старомодного фокстрота — она никогда раньше при мне не танцевала. Потом они потихоньку перебрались на мой участок и с полчаса сидели вдвоем на ступеньках крыльца, а я в это время, по просьбе Иры, сторожил в саду. «А то вдруг пожар или потоп, — сказала она в пояснение. — Или еще какая-нибудь божья кара».
Коди вынырнул из тени, когда мы втроем садились ужинать.
— Не возражаете, если я поужинаю вон за тем столом? — сказал он. — Там один тип рассказывает очень смешные анекдоты.
— Пожалуйста, милый, — весело ответила Ира. — И вот тебе мой золотой карандашик, вдруг понадобится записать чей-нибудь адрес.
Минуту спустя она посмотрела туда, где он сел, и сказала мне:
— Ну что ж — вульгарная, но хорошенькая. — И я понял, что если не считать того получаса у меня на крыльце, не таким уж радостным был для нее этот вечер.
Мы сидели за столом, где подобралась особенно пьяная компания. Это вышло по моей вине — Андреяненко как раз позвали к телефону, и я подсел к людям, с которыми мне было очень весело на позапрошлой неделе. Но то, что тогда казалось забавным, сейчас словно отравляло воздух.
— Ну, как вы себя чувствуете, мисс Бедекер?
Поименованная девица безуспешно пыталась вздремнуть у меня на плече.
Услышав вопрос, она выпрямилась и раскрыла глаза.
— Чего-о?
За нее вступилась рыхлая толстуха, только что настойчиво зазывавшая Ира на партию гольфа в местный клуб.
— Ей уже лучше. Она всегда как выпьет пять-шесть коктейлей, так сейчас же начинает громко выть. Сколько раз я ей втолковывала, что ей на спиртное и смотреть нельзя.
— А я и не смотрю, — вяло оправдывалась обвиняемая.
— Мы услышали вой, и я сразу сказала доку Сивету: «Ну, док, тут требуется ваша помощь».
— Она вам, наверно, признательна за заботу, — вмешалась третья дама не слишком ласково, — но только вы ей все платье измочили, когда окунали ее головой в воду.
— Терпеть не могу, когда меня окунают головой в воду, — пробурчала мисс Бедекер. — В Нью-Джерси меня раз чуть не утопили.
— Тем более, значит, не надо вам пить, — подал реплику доктор Сивет.
— А вы за собой смотрите! — завопила мисс Бедекер с внезапной яростью. — У вас вон руки трясутся. Ни за что бы не согласилась лечь к вам на операцию!
И дальше все в том же роде. Помню, уже под конец вечера мы с Ирой стояли и смотрели издали на кинорежиссера и его звезду. Они все сидели под старой сливой, и лица их были уже почти рядом, разделенные только узеньким просветом, в котором голубела луна. Мне пришло в голову, что она целый вечер клонился и клонился к ней, понемногу сокращая этот просвет, — и только я это подумал, как просвета не стало и ее губы прижались к ее щеке.
— Она мне нравится, — сказала Ира. — Она очень хороша.
Но все остальное ее шокировало — и тут нельзя было спорить, потому что это была не поза, а искреннее чувство. Ее пугал Уэст-Эгг, это ни на что не похожее детище оплодотворенной Бродвеем лонг-айлендской рыбачьей деревушки, — пугала его первобытная сила, бурлившая под покровом обветшалых эвфемизмов, и тот чересчур навязчивый рок, что гнал его обитателей кратчайшим путем из небытия в небытие. Ей чудилось что-то грозное в самой его простоте, которую она не в силах была понять.
Я сидел вместе с ними на мраморных ступенях, дожидаясь, когда подойдет их машина. Здесь, перед домом, было темно; только из двери падал прямоугольник яркого света, прорезая мягкую предутреннюю черноту. Порой на спущенной шторе гардеробной мелькала чья-то тень, за ней другая — целая процессия теней, пудрившихся и красивших губы перед невидимым зеркалом.
— А вообще, кто она такая, этота Андреяненко? — неожиданно спросил Коди. — Наверное, крупный бутлегер?
— Это кто тебе сказал? — нахмурился я.
— Никто не сказал. Я сам так решил. Ты же знаешь, почти все эти новоявленные богачи — крупные бутлегеры.
— Андреяненко не из них, — коротко ответил я.
Он с минуту молчал. Слышно было, как у него под ногой хрустит гравий.
— Должно быть, ей немало пришлось потрудиться, чтобы собрать у себя такой зверинец.
Подул ветерок, серым облачком распушил меховой воротник Иры.
— Во всяком случае, эти люди интереснее тех, которые бывают у нас, — с некоторым усилием возразила она.
— Что-то я не заметил, чтобы тебе было так уж интересно с ними.
— Плохо смотрел.
Коди засмеялся и повернулся ко мне.
— Ты видел, какое лицо сделалось у Иры, когда та рыжая девица попросила отвести ее под холодный душ?
Ира стала подпевать музыке хрипловатым ритмичным полушепотом, вкладывая в каждое слово смысл, которого в нем не было раньше и не оставалось потом. Когда мелодия шла вверх, голос, следуя за ней, мягко сбивался на речитатив, как это часто бывает с грудным контральто, и при каждом таком переходе кругом словно разливалось немножко волшебного живого тепла.
— Очень многие являются без приглашения, — сказала вдруг Ира. — Вот и эта девица так явилась. Врываются чуть ли не силой, а он из деликатности молчит.
— Все-таки любопытно, кто она и чем занимается, — не унимался Коди. — Я за это возьмусь и выясню.
— А я тебе и так могу сказать, — ответила Ира. — У ее свои аптеки, целая сеть аптек в разных городах. Она сам их создала.
Из-за поворота аллеи показался наконец запоздавший автомобиль.
— Спокойной ночи, Саша, — сказала Ира, вставая. Ее взгляд скользнул мимо меня выше, к свету, к распахнутой двери, из которой неслись звуки простенького, грустного вальса «В три часа утра» — модной новинки года. Как бы там ни было, а в самой пестроте этого случайного сборища таились романтические возможности, которых начисто был лишен ее упорядоченный мир.
Чем так притягивала ее эта песенка, почему так не хотелось от нее уезжать?
Что еще могло случиться здесь в мглистый, тревожный час наступающего утра?
Вдруг появится новый нежданный гость или гостья, какое-нибудь залетное чудо, привлекающее все взоры, девушка в полном блеске нетронутой юности, — и один свежий взгляд, брошенный Андреяненко, одно завораживающее мгновение сведет на нет пять лет непоколебимой верности.
Я на этот раз задержался очень поздно. Андреяненко просила меня подождать, когда она освободится, и я в одиночестве слонялся по саду, пока не прибежали с пляжа иззябшие, шумные любители ночного купанья, пока не погас свет во всех комнатах для гостей наверху. Когда наконец Андреяненко спустилась ко мне в сад, ее лицо под темным загаром казалось осунувшимся, усталые глаза беспокойно блестели.
— Ей не понравилось, — сразу же сказала она.
— Что вы, напротив.
— Нет, не понравилось. Ей было скучно.
Она замолчала, но и без слов было ясно, как она подавлена.
— Она как будто далеко-далеко от меня, — сказала она — Я не могу заставить ее понять.
— Вы о бале?
— О бале? — Одним щелчком пальцев она смахнула со счетов все когда-либо данные им балы. — При чем тут бал, старина?
Ей хотелось, чтобы Ира ни больше ни меньше, как пришла к Коди и сказала: «Я тебя не люблю и никогда не любила» А уж после того, как она перечеркнет этой фразой четыре последних года, можно будет перейти к более практическим делам. Так, например, как только она формально получит свободу, они уедут в Луисвилл и отпразднуют свадьбу в ее родном доме, — словно бы пять лет назад.
— А она не понимает, — сказала она. — Раньше она все умела понять. Мы, бывало, часами сидим и...
Она не договорилаии принялась шагать взад и вперед по пустынной дорожке, усеянной апельсинными корками, смятыми бумажками и увядшими цветами.
— Вы слишком многого от нее хотите, — рискнул я заметить. — Нельзя вернуть прошлое.
— Нельзя вернуть прошлое? — недоверчиво воскликнула она. — Почему нельзя? Можно!
Она тревожно оглянулся по сторонам, как будто прошлое пряталось где-то здесь, в тени ее дома, и чтобы ее вернуть, достаточно было протянуть руку.
— Я устрою так, что все будет в точности, как было, — сказала она и решительно мотнула головой. — Она сама увидит.
Она пустилась в воспоминания, и я почувствовал, как она напряженно ищет в них что-то, может быть, какой-то образ себя самой, целиком растворившийся в любви к Ире. Вся ее жизнь пошла потом вкривь и вкось, но если бы вернуться к самому началу и медленно, шаг за шагом, снова пройти весь путь, может быть, удалось бы найти утраченное...
... Однажды вечером, пять лет тому назад, — была осень, падали листья, — они бродили по городу вдвоем и вышли на улицу, где деревьев не было и тротуар белел в лунном свете. Они остановились, повернувшись лицом друг к другу. Вечер был прохладный, полный того таинственного беспокойства, которое всегда чувствуется на переломе года. Освещенные окна как будто с тихим гулом выступали из сумрака, на небе среди звезд шла какая-то суета. Краешком глаза Андреяненко увидела, что плиты тротуара вовсе не плиты, а перекладины лестницы, ведущей в тайник над верхушками деревьев, — она может взобраться туда по этой лестнице, если будет взбираться один, и там, приникнув к сосцам самой жизни, глотнуть ее чудотворного молока.
Белое лицо Иры придвигалось все ближе, а сердце у неё билось все сильней. Она знала: стоит ей поцеловать эту девушку, слить с ее тленным дыханием свои не умещающиеся в словах мечты, — и прощай навсегда божественная свобода полета мысли. И она медлила, еще прислушиваясь к звучанию камертона, задевшего звезду. Потом она поцеловал ее. От прикосновения ее губ она расцвела для неё как цветок, и воплощение совершилось.
В ее рассказе, даже в чудовищной сентиментальности всего этого, мелькало что-то неуловимо знакомое — обрывок ускользающего ритма, отдельные слова, которые я будто уже когда-то слышал. Раз у меня совсем было сложилась сама собой целая фраза, даже губы зашевелились, как у немого в попытке произнести какие-то внятные звуки. Но звуков не получилось, и то, что я уже почти припомнил, осталось забытым навсегда.