Движение по схеме

5 глава

Тут звучит треск огня, шелест от пламени. Мы находимся на площади Беллетристического района. Это не улица, не площадь, не толпа – это сахар! Сахарница людского блеска высыпалась океаническим сиянием маленьких бесцветных голов-крупинок, почти белых, если смотреть с высоты, и это проникало в мои ноздри будто, проникало под пиджак и душило, царапало изнутри. Это невозможно гадкое ощущение присутствия себя в странной сомнительной толпе. Нет, здесь правда слишком много людей, слишком много места для них. Люди, бешенные, умные одновременно, сознательные, отдающие себя криком. Люди несутся сквозь людей, проигрывают в домино и как будто падают солдатиками. Кто-то чихает, кто-то кричит странные строки, такие глупые и такие, даже сказать можно, наверное, полные жизни и каким-то строгим нецелесообразным умом. Толпа катится по косам из нервных волокон. Стихи, поэмы, странности, тихие будни, проведенные ночью или утром под солнцем, вдыхающим вдохновение... Но толпа только идет по сухому асфальту, полному грязных листьев и давно брошенных пластиковых бутылочек с вырезанным дном. За головами где-то идет Рин со своей русой, избитой локтями макушкой, а недалекий горизонт, типичный городской, ограниченный несколькими метрами, где массы становились плотнее, возвышался старенькой сценой, главной отличающей точкой Белок. Со сцены звучали некачественным басом через громадные колонки политические стихи, речи о себе любимом, и люди, шагая громкими выстрелами подошв, шли к сцене и от нее, раздавая листовки из старой бумаги. Одну дряхлую, пропавшую, быть может, под дождем, вручил мне какой-то старик с бледнющими глазами, размытым лицом и дрожащими, но сильными руками. На бумажке аккуратным каллиграфическим почерком красиво выстроились ровненькие катрены. Я их не любил, но это стихотворение выглядело очаровательно, пусть я и не хотел читать его, разбирать буквы, не опошлюсь, нет, не опошлюсь даже здесь и сейчас в этом уже поломанном теле.

Площадь Беллетристического района обычно пустовала, либо никогда не доставалась нам на взгляды, никогда не обедала между завтраком и ужином, просто доставала разные тарелочки и скрипела их чистотой, гадала на ямочках на щеках, и мы верили ей, сладко засыпая под мамкин голос родных нездешних улиц. Я не всегда жил в нормальном районе, где никто не трогал. Возможно, даже я не помню своего детства, а возможно, я жил прямо здесь, хоть приколоченный гвоздями к асфальту, к каждому камешку этого расчищенного людьми поля. Чудаковатым, пылким мальчиком я был, с пылким сердцем, в жажде калечащимся и играющим в прятки, догонялки или даже нарды.