От людей тошнит. От взглядов лицемерных, которых полон мир. И их улыбки натянутые, а за ними разлагается правда. Ее не скажут. Ее проглотят, как горькую таблетку. Ту, что бесполезна для безнадежно больного. Не спасет, не поможет, лучше не сделает. Лучше не станет. Таблетка за таблеткой внутри все сгнивает и распространяет трупный запах, застревающий в глотке не высказанными вслух словами. И все молчат, все улыбаются и давятся, сдерживая кашель из того, что хочется сказать. Так и задыхаются. Изображают, играют роли, данные им ебаным обществом. И всем все нравится, все довольны. Все так хотят. Они лучшие актеры первого плана в своих уродливых, обезображенных ложью жизнях. Всем бы раздать награды за непревзойденную игру. Так вжились в роли, что позабыли истину, не различая ее за пределами своих масок. А что внутри?
Нет, не пустота. Внутри — все. Там истинная сущность, которой стыдятся, которую подавляют изо дня в день, приговаривая: «заткнись, слова тебе не давали, не лезь, не показывай себя, ты этим меня опозоришь». Бессовестная истина. Куда ты лезешь? Утопай во лжи, выбраться тебе нельзя. Закрыли глаза. Ничего не видят, хотя и слышат прекрасно. Тупые мрази кричат, надрывая глотки. Типа в толпу, но нет. В ебаную пустоту, потому что всем на твою правду похуй. Ври, прячься, тогда услышат то, что хотят услышать. Тогда примут, как своего, одобрят. Теперь ты их, теперь ты такой же, как и они. Кусок дерьма в толстой оболочке из лжи. И маска твоя шикарная, отполированная до блеска. Но ты никому, подумают еще, что лесть. А ведь она и есть. Шепот со стороны. Хихиканье ублюдков. Только вот… спрячь себя. Или ждет тебя погибель. Честные люди тонут в дерьме незаслуженно, не будь таким. Ты с ними или ты конченный изгой. Ведь тогда твое любимое общество тебя не примет. Но сегодня маски срываются. Чонгук сплевывает на мокрый после дождя асфальт густую кровавую слюну и стирает сбитыми костяшками кровь, хлынувшую из носа. Ублюдок четко целился, не промазал. В голову ебашит намешанное пойло, заменяет кровь и воду. Восемьдесят процентов чистого спирта внутри, как горючее. Пульс бешено стучит в висках. Взгляд горящий красным пламенем, почти сумасшедший. Он подрывается с места и налетает на крупного мужика снова, сбивая с ног и валя на грязную заблеванную землю. Югем — лучший друг и компаньон во всех ебаных начинаниях, — тоже не стоит на месте. Он нападает на другого урода и пиздит, как вне себя. И правда вне себя, его душа покинула тело, как только белый порошок проник в организм. Его сейчас ничто не остановит. Пока хруст не услышит, пока кровь чужую не почувствует, пока криками не насладится. Не тормознет. Псих конченый. Они с Чонгуком друг друга стоят. Югем зубы стиснул и вбивает носок тяжелого берца в бок лежащего на земле, точно по ребрам попадая. Много им не надо, еще пару ударов, и хрустнут под силой. Болезненные стоны и хрипы ласкают слух, но этого мало. Мало, блять. Чонгук седлает своего врага сегодняшней ночи и вбивает в его ублюдскую рожу свой крепко сжатый кулак. Долгожданный хруст носа под разрывающимися костяшками, как самый лучший кайф на свете. Рядом с ним стоят только секс и курево. Чонгуку уже и похуй, за что он его пиздит, и, может, не стоит так усердствовать, но какая к черту разница? Каждый новый удар освобождает его от дерьма, скопившегося внутри за долгую неделю, пока пар не мог выпустить как следует. Главное, чтоб ублюдок не сдох. Сегодня Чонгук в более здравом уме, нежели один говнюк, лишившийся тормозов. Гук хоть и соображает, но сладкое чувство жжения на костяшках так не хочется прекращать. А дерьма слишком много. Оно, блять, травит душу. А от нее вообще что-то осталось? Все гнилью пропахло, разложением. Чонгук с детства так живет. Не привыкать, но и привыкнуть невозможно. Не хотелось бы. Но разве ебучая жизнь выбор дает? Она харкает тебе в лицо и приказывает терпеть. Чонгук вбивает последний смачный удар в чужую ущербную харю и стряхивает с кулака кровь. Своя, чужая, все смешалось. На заблеванном асфальте в свете единственного тусклого фонаря поблескивают капли гнилой кровушки, растекшейся лужицей. В такие закоулки света много не поступает, а то живущие там черти разбегутся. Чон наклоняется к едва находящемуся в сознании мужику и рычит, брызжа слюной: — Я угандошу тебя, если еще раз рыпнешься в мою сторону. Уебкам своим тоже скажи, а то пизда вам всем в следующий раз. Плюнув в грязную рожу ублюдка, Чонгук поднимается на ноги и натягивает на голову капюшон. Югем напоследок бьет другого мужика в живот носком ботинка. Тот болезненно застонал и скрутился на земле в позе эмбриона в попытке защитить себя. Вот только уже проебался. — Пошли, — махнул Чонгук, сунув в зубы сигарету и делая затяжку. — Ебаный в рот, кроссы засрал, — хмыкает он, бросив взгляд на свою белоснежную обувь, на которой остались капли чужой крови. — Осторожнее, чувак, — ухмыляется Югем, сунув руки в карманы косухи и легкой походкой удовлетворенного человека двинувшись за другом. — Мамочка увидит и в угол поставит за плохое поведение. Чонгук на это хмыкает и отворачивается вперед. А Югем правду говорит. Мамочке это не понравится. Позади остается грязный, исписанный граффити закоулок. Фонарей здесь больше нет. Дальше — мрак. Чонгук растворяется в нем, а единственный источник света — тлеющая сига. Рядом Югем плетется походкой вразвалочку. Оба пьяные, безумные, как бешеные псы, готовые наброситься на любого, кто им попадется. На улице никого. Крысы попрятались по своим норкам.
