***
— Зачем ты за мной поперся? — спрашивает Кацуки, оборачиваясь. — Это моя территория, мне не нужны помощники. Я же сказал не лезть и сидеть в пещере!
Тодороки ступает шаг в шаг, молчит и ничем не мешает — и это бесит еще сильнее, чем если бы он трещал без умолку и неловко портил все его ловушки. По крайней мере, тогда у Кацуки была бы веская причина ввязаться в драку и набить ему морду.
Но половинчатый, неожиданно, хорошо его знает: легко предугадывает каждое следующее движение, подстраиваясь и дополняя молчаливой тенью. Как и раньше, когда они сражались спина к спине — эффективным тандемом меча и магии.
Кацуки не жалуется на плохую память, но напоминание о том, что где-то его одного было недостаточно, невольно злит. В последнее время его вообще все злит — щекочет нервы, звуки и запахи ощущаются острее, будто кто-то невидимый дергает за веревочки нежелезного самообладания.
Или вполне видимый. И разноцветный.
Тодороки не пугает птиц, не цепляется за коряги, ветки или листья, не наступает на ломкую сухую траву. Даже дышит неслышно, будто в унисон, и это тоже напрягает. Очевидно, первое его появление на горе действительно было демонстративным, чтобы Кацуки смог легко его обнаружить. Чертов показушник, раньше он такими навыками скрытности не обладал. И когда только успел?
Если бы не зелья, его вообще можно было не заметить. Но за последние три дня запах стал сильнее, изменился до неузнаваемости, и Кацуки все-таки увидел, как Тодороки на самом деле паршиво. Учуял — перемешанные со сладким ягодным запахи незнакомой болезни. Жара, пота и страха — неожиданного для половинчатого.
Он не врал, когда рассказывал про лихорадку. Пустых пузырьков стало больше, по вечерам Тодороки забивался к стене, делая вид, что все в порядке, и заворачивался в шкуру, тяжело дыша. Дрожал, отвратительно слабея, и все еще отказывался что-либо объяснять — или просто не хотел говорить с ним о проклятии.
Конечно, Кацуки же не Деку, чтобы изливать ему душу. Куда ему до этого святоши.
Кацуки и не настаивал, хотя его терпение уже подходило к концу — от неясной злости перехватывало дыхание и хотелось силой вытрясти всю правду, даже если она будет хреновой. Но месяц не был сроком за долг жизни, а обещания он всегда выполнял, даже если ради этого приходилось наступать себе на горло.
