Все с самого начала пошло не так. Она слишком быстро прыгнула с обрыва. Слишком легко подружилась с Рожденными. В конце концов, ее стерва-мамаша почти моментально взлетела по карьерной лестнице от никому ненужной Непризнанной до Серафима. И младшая вся туда же – странная и неправильная. Хотя по ней и не скажешь. Вот она, идет. Жмет стопку книжек к груди, мягко смеется, заправляет темные кудри за ухо. Короткая юбка шлепает ее сзади по бедрам на каждом шагу – шлеп-шлеп-шлеп. Белые носочки тянутся от желтеньких балеток до колен. Святая непосредственность.
Вокруг нее вьются Рожденные и не очень: Энди смотрит ей в рот (потому что не хватает духу смотреть на грудь), Дино берет ее за руку (когда папочка не видит), Люцифер прижимает ее к стене (когда видят все). Она непонимающе хлопает глазками и поправляет пушистую кофточку, строго нахмурившись. Что-то говорит про запрет, но я же вижу – врет. Плевать она хотела на запрет. Она роняет книжки, которые тут же бросается поднимать Энди. Ему не нужно напоминать про запрет – все запреты у него в голове, поэтому он – ее собачка. Она благодарно улыбается и сжимает пальцы на его предплечье. Собачка радостно виляет хвостом. Дино стыдливо держит ее за руку и приобнимает за талию так, будто она хрустальная. Она смеется и отворачивается, делая вид, что влюблена – со всем смущением, на которое только может быть способна девчонка в белых носочках. Ее аккуратные бровки становятся очень строгими, когда Люцифер зажимает ее в очередном углу. Она упирается ладошкой ему в грудь – мягко и настойчиво, будто отпихивает докучливого котенка. Сын Сатаны насмешливо скалится, пытаясь проглотить оскорбление, которое наносит ему ее отказ. Играя с котенком, она не забывает дергать за веревочку: покорный бантик никому не интересен. Я спрашиваю ее для проформы, какую сторону она выберет, кем она хочет стать. Она подпирает ладошками пухленькие щеки и мечтательно смотрит в потолок. – Ангелом. Ну конечно, конечно же ангелом! Кем еще можно стать в таких белых носочках? Так она хочет, чтобы я думал. Так она хочет, чтобы думали все – и они думают. Для тех, кто сомневается, за пазухой припрятан железный аргумент: а кем еще может стать дочь Серафима? Вы что несете-то? И она, безусловно, станет. Самым падшим ангелом на небесах. Когда она устает притворяться, у нее тяжелеет взгляд. Совсем другая пластика – без показушной жеманности стеснительной школьницы. Она лениво откидывается на спинку стула и бросает скучающий взгляд в окно. Ей всё отвратительно. Ей все отвратительны. Она полна презрения и высокомерия. Словом, девчонка будет отличным ангелом. Она смотрит на меня, и я знаю, что тоже ей отвратителен. Ее бесит, что я вижу. Я улыбаюсь и спрашиваю, закончила ли она контрольную. Она улыбается в ответ – не той стеснительно мягкой улыбкой белых носочков, которая искрится в ее лживых глазах, а холодной и злой. Искры у нее колючие, как отравленные снежинки. – Закончила. Ну конечно же ты закончила. Ты бы не позволила себе бездельничать на уроке просто так, ведь ты – хорошая девочка. Беру листок с ее работой, изучаю вдоль и поперек – нарочито долго и внимательно. У нее идеальный почерк. Она, разумеется, ответила правильно на все мои вопросы. Я хмурюсь и делаю вид, что чем-то озадачен. Она бросает на меня мрачный взгляд – знает, что я лгу. Я делаю вид, что не заметил. Подношу работу поближе, хмурюсь сильнее. Пушистая кофточка закатывает глаза и тихо-тихо цокает языком – она сидит на первой парте, как настоящая отличница, и сзади ее никто не услышит. Ади тыкает ее в спину, чтобы она подсказала ему ответ на двадцать четвертый вопрос, пока я не вижу. Встрепенувшись, она моментально переключается в режим хорошей девочки – оборачивается к нему со всем участием и нежно тыкает пальчиком в нужную страницу учебника. Ади лихорадочно списывает. Я сворачиваю ее работу в рулон и отвешиваю ему подзатыльник пергаментом. Он весь сжимается и рефлекторно прикрывается крыльями, виновато посмеиваясь. Девчонка тут же вписывается за приятеля: хватает меня за мантию, просить не бить. Утверждает, что виновата она. – Ну разумеется, Уокер. Если бы ты не ответила правильно на все мои вопросы, ему бы не у кого было списывать. Она откидывается обратно на спинку стула и немного краснеет – так искренне, что я почти поверил (нет). Держит меня за мантию чуть дольше, чем надо. Я улыбаюсь и расправляю ее работу, как будто она для меня что-то значит. Не больше, чем твои белые носочки, Уокер. После звонка она собирает вещи нарочито медленно. У нее даже что-то падает на пол. Она делает вид, что замечает в последний момент – буквально перед уходом, – и приседает на корточки, чтобы поднять с пола какую-то бумажку. Ее коленки прижаты друг к дружке очень плотно, а юбка очень короткая – особенно короткая, когда она опускается так низко. Слишком низко, Уокер. Ты правда думаешь, что я на такое куплюсь? Улыбаюсь ей снисходительно, чтоб она знала, где ее место. Она улыбается мне в ответ – виновато и лживо, – и выпрямляется. Смущенно вертит в руках бумажку, как школьница – любовную записку. Протягивает мне. Я делаю вид, что мне любопытно. Беру записку у нее из рук, старательно избегая контакта с чужими пальцами. Бумажка пустая. Улыбаюсь ей. Такая же, как твой хорошенький образ, Уокер. Девчонка разворачивается к двери, берет свою сумку. Она всерьез собралась уходить? Едва ли. Ждет моей реакции на бумажку. – Симпатичные трусики, Уокер. Она оборачивается и смотрит на меня очень строго – почти как на Люцифера. – Как вам не стыдно. – Стыдно когда видно. Вновь улыбаюсь. На свои детские игры ты получишь детский ответ, Уокер. Она склоняет голову набок и смотрит на меня – пустая, как кукла. – Мне не стыдно. Ну конечно тебе не стыдно. Ты вообще знаешь, что такое стыд? – Ну разумеется нет. Тебе не должно быть стыдно за то, что ты носишь симпатичные трусики. – А почему не стыдно вам? Я знаю, что она не про трусики. И даже не про стыд. Она спрашивает, почему я вижу ее, но притворяюсь, что ничего не происходит. – А я не стыжусь того, что мне нравится, Уокер. Она улыбается – почти искренне. – Вам нравятся мои трусики? Киваю. Она знает, что я не про белье. – Тогда я вам их оставлю. Снимает сумку с плеча, кладет на парту. Приподнимает юбку, чтобы зацепить большими пальцами резинку на бедрах. Спускает вниз так, как будто точно знает, как именно опадет юбка, чтобы прикрыть ей пах в самый ответственный момент. Приподнимает одну ногу, потом другую. Роняет трусики на пол и выпрямляется. Я не останавливаю ее, когда она разворачивается и уходит. Подперев щеку ладонью, задумчиво смотрю на ее трусики – без нее это просто скучный кусочек хлопка на полу. Он мне настолько неинтересен, что я не сразу понимаю, что его надо убрать до того, как у меня начнется следующий урок. Торопливо загоняю его носком ботинка под парту – ее парту. Здесь все равно никто не сидит, кроме нее. Никто в здравом уме не сядет за первую парту в моем кабинете. Успеваю развернуться к доске в тот момент, когда заходят первые студенты из следующей группы. Видят меня и торопливо рассаживаются по местам. Привыкли, что я опаздываю. Простите, я засмотрелся на трусики. Бывает. Листаю свои записи, чтобы разобраться, какую тему проходит сегодня эта группа. Мне это не интересно, им – тоже. Мне интересно, как Уокер до конца дня проходит без трусиков. Им интересно когда прозвенит звонок. Думаю, в каком-то смысле наши желания совпадают.
