Школа упущенных возможностей

Глава третья. "Предубеждения"

   Я перестала дрожать и в целом успокоилась, стоя около умиротворяюще нагревающегося чайника. Ками побегал по кухне и куда-то убежал. Хёнджин вернулся со второго этажа, протягивая мне нитку, иголку и пуговицу, очень похожую на мои, только чуть крупнее, но это не страшно, со скрипом в дырочку войдёт.
- Она здорово подходит! – посмотрела я на неё. – Спасибо! Где ты такую взял?
- От своей рубашки оторвал, - пожал он плечами. Пуговица от его рубашки! Я не знаю, что меня шокировало сильнее: что у меня будет что-то, что принадлежало ему, или что он вот так запросто мог оторвать что-то от себя и отдать мне. Бескорыстно, без просьб, без сожалений, бахвальства.
- О, не стоило...
- Да ладно, мелочь.
- Всё равно спасибо большое, - я огляделась вокруг, ища укромный угол, чтобы раздеться и пришиться, но поняла, что для этого нужно уйти и потерять драгоценное время в обществе Хёнджина. Я этого делать не буду, как и раздеваться при нём. Поэтому я вдела нитку в игольное ушко и, прижимая подбородок к груди, стала приштопывать пуговицу прямо на себе. Было неудобно, но выбора не оставалось. Вообще после нападения я вряд ли какое-то время смогу находиться одна, везде будет мерещиться опасность.
- Ты можешь сходить наверх, - понял причину моих мучений Хёнджин, - или я могу выйти.
- Нет-нет! Ничего, я справлюсь, тут быстро.
    Но я давно ничего не шила, а тут ещё на себе! И пальцы после стресса слабо слушались, на это я и поспешила сослаться, чтобы не выглядеть неумёхой:
- Просто руки ещё дрожат после всего...
- Цц! – щёлкнул языком Хёнджин и в два шага подошёл ко мне впритык: - Дай сюда, горе ты рукожопое.
- Не обзывайся, - попросила я, покраснев всем телом, наверное, от этих самых рук, до той самой жопы. Если у меня температура не поднялась до сорока, то я не знаю, что со мной. Я закипала быстрее чайника, сгорая изнутри от эмоций и ощущения предельной близости Хёнджина. Он забрал у меня иголку и там, где в промежутке между пуговицами проглядывался лифчик, стал приделывать ещё одну. Он же видит всё в этом разрезе! Господи, неловко как, но сил отказаться от его услуги нет. Он так близко, согнулся надо мной, вертит пальцами у моей груди, такими длинными, такими ловкими. Я задохнусь сейчас, я не могу дышать от счастья и смущения, боже!
- Я же нежно, не в обиду, - улыбнулся Хёнджин, поглядывая из-под бровей. Когда он смотрел вот так, из-под них, они невинно приподнимались внутренними концами к середине лба, придавая выражение детской безгрешности и очаровательного простодушия. Я чуть не рухнула на пол, но удержалась за стоявший позади разделочный стол. Сердце забилось так часто, что я была уверена – он его слышит. Слышит, что я едва дышу.
- А ты откуда умеешь пуговицы пришивать?
- А что тут трудного-то? Я всегда сам себе штопал, ещё когда в при... пригороде жил. – Он вдруг стал наклонять лицо к моей груди, так что я, не понимая, что происходит, вскрикнула и попыталась податься назад.
- Ааа! Ты... Ай!
    Хёнджин просто перекусил нитку, опять использовав зубы для манёвра, что забивало гвоздь в крышку гроба моего самообладания, и, выпрямившись, кончиками двух пальцев поправил свою работу.
– Чего ты? – засмеявшись над моей реакцией, он сказал: - Готово, недотрога.
- Я не... - «не недотрога!», хотелось заявить ему, но вместо этого только поскорее застегнула блузку. У меня чуть в глазах не потемнело, когда он склонил голову к моей блузке, я успела такого себе надумать! Я буквально уже чувствовала его губы сквозь ткань, как он берёт меня за талию и прижимает к себе, зарываясь в вырезе моей блузки и срывая оставшиеся пуговицы.
- Ты на меня не в обиде? – выключив закипевший чайник, полез он за заваркой. Я удивлённо на него воззрилась:
- За что?
- За то, что поцеловать тебя тогда пытался, - достав коробочку, он стал насыпать оттуда крупинки в чайничек. Сам на меня не смотрел, разговаривал, занимаясь своими делами.
- Нет, не в обиде, - заверила я, и опять подумала, что в обиде за то, что он этого так и не сделал. Но сказать не решилась.
- Хорошо.
- А... - А почему ты пытался это сделать? До сих пор волновал меня вопрос. Но язык прилип к нёбу. Хёнджин стоял совсем рядом, заваривал нам чай, это было так уютно и тепло, и если я напрошусь на то, чтобы услышать нечто неприятное, то это всё испортит. А вдруг он скажет, что прикалывался и забавлялся? Скорее всего, так ведь и было.
- Что? – поднял он, наконец, взгляд. Убрал назад упавшие к лицу волосы.
- Можно задать личный вопрос? Если он тебя не обидит тоже.
- Валяй.
- Что случилось с твоими родителями? – Я вдруг поняла, что это тревожит меня куда сильнее. Он сам. Почему он то до мерзкого вредный, то душевнейший парень, жертвующий цельностью своей рубашки. Почему он бывает заводилой и развязывает мордобои, но при этом заступается за попавших в беду, почему он вечно огрызается и матерится, но ласкает собаку с любовной нежностью.
- Ничего, - с напускным безразличием ответил он.
- В смысле? Они...
- Живы и здоровы, и всё у них в порядке. Да.
- Но ты живёшь с дядей...
- Потому что они от меня отказались. Решили, что ребёнок им не нужен. Надоел, - посмотрел мне в глаза Хёнджин. – Да, бывает и вот так.
- Боже...
- Только жалости не надо, ладно? – испарилась его открытость. Он весь стал твёрдым и резким, колючим и наэлектризованным, как всегда.
- Прости, нет, конечно... а сколько тебе было лет?
- Шесть.
     Уму не постижимо! Родить ребёнка, воспитывать его, и через шесть лет понять, что он тебе не нужен! Что он тебе мешает! Господи, бывают же твари, а не люди!
- Как же так... разве так можно? Человек же не животное какое-то...
- А животных, что – можно бросать? – зло полюбопытствовал Хёнджин. Я осеклась, закачав головой:
- Нет! Нет, конечно, никого нельзя...
- Но люди считают, что им всё можно. Люди не умеют привязываться и любить, - процедил он, кривя язвительно губы, и я стала догадываться, насколько на самом деле он ненавидит бросивших его родителей, насколько он сам обижен на мир за то, что случилось. Я думала, они хотя бы честно погибли каким-то образом, героически умерли, а они... просто бросили его. Уроды.
- Господин Чжан любит тебя, - тихо сказала я. Не про Йеджи же я буду говорить? По ней не заметно, чтоб она умела глубоко чувствовать. Ну и не о себе, разумеется, я буду заявлять.
- Нет, - хмыкнул Хёнджин. Налил чай в две чашки. Одну подвинул мне.
- Почему «нет»? Он заботится о тебе.
- Он заботится из чувства долга. Он тоже не умеет любить и привязываться. Если со мной что-то случится – он даже не всплакнёт.
- Зря ты так думаешь...
- Уж мне виднее, наверное? – высокомерно посмотрел он на меня. Я не выдержала этого взгляда и опустила свой в чай, подняв чашку на блюдце.
- Я всё равно уверена, что люди любить умеют.
- Тогда тебя ждут разочарования.
- Пускай, я по-другому мыслить не стану.
- Нравится быть наивной? – Теперь я узнавала Хёнджина. Тот самый: грубый, едкий, токсичный. Зачем я только упомянула о его родителях!
- Что плохого в наивности?
- Ну, например, можно в тёмном закоулке нарваться на двух алкашей, думая, что мир состоит из пони, радуг и бабочек.
- Я же не специально! Я не могла знать...
- Надо быть чуточку предусмотрительнее в жизни. Ты не могла знать точно, но всегда нужно иметь в виду, что так может быть. Неужели трудно голову включать?
- Но всё же хорошо закончилось! – оптимистично возразила я. Хёнджин устало посмотрел на меня, как на умалишенную.
- Да? – он отставил чашку и сделал шаг в мою сторону. Я дёрнулась невольно, чуть не облившись. – А если я тебя привёз сюда, чтобы изнасиловать? Если ещё ничего не закончилось?
    Я уставилась на него растопыренными глазами. Руки опять затряслись, и чашечка зазвякала о блюдце. Хёнджин заметил это и, сбавив обороты, сжал мою руку. Сказал тише, спокойнее:
- Да брось ты, я же пошутил, чтоб напугать и образумить.
- Да я даже не подумала... у тебя Йеджи есть, зачем тебе кого-то насиловать? – глупо захихикала я. Глупо и нервно. И расстроенно. Это очень слышно или только я заметила?
- Одно другому не мешает. Ещё одно твоё заблуждение.
- Ты... разве не любишь её? – спросила я, поторопившись. Не успев подготовиться к ответу «да», который воткнёт мне копьё толщиной в фонарный столб прямо в сердце.
- Я же сказал – люди не умеют любить.
- Я думала ты о других, не о себе.
- Я в первую очередь о себе. С чего я должен уметь, если другие не умеют?
- Ты мог бы подать пример другим...
- Чего ради? Выглядеть клоуном для тех, кто в это не верит? – Хёнджин засмеялся, возвращаясь к своему чаю. – Юджин, Юджин... какая же ты!
- Какая?
- Глупая.
    В рюкзаке, который я бросила на стул, войдя на кухню, пропищал телефон. Я полезла за ним, чтобы прочесть сообщение и не ввязываться в перепалку с Хёнджином. Он знает, что говорит обидные вещи, но он специально это делает. Нравится ему подковыривать людей и смотреть, как они встают на дыбы, отмахиваются, скандалят. Живи мы несколькими веками раньше, он бы работал в пыточной помощником палача. Достав мобильник, я посмотрела на экран.
- Мама с папой потеряли уже? – с уловимой иронией спросил Хёнджин. Мне всё стало понятнее. Ему тоже хотелось, чтобы хоть раз в жизни его мама и папа поняли, что потеряли его. Вернулись и умоляли о прощении, объясняли свой поступок, раскаивались. Но вместо этого он видел, как у всех вокруг родители заботятся, беспокоятся, тревожатся. А у него нет. У него нет ни мамы, ни папы, которые позвонили бы и спросили, где ты, сынок, что делаешь? И он ненавидит нас всех, тех, у кого такое есть, и делает вид, что ему это не надо, втаптывает в грязь наши ценности, чтобы не смели жалеть его и считать ущемлённым в чём-то. У Йеджи вот не было хотя бы одного родителя, и она ему была куда ближе, чем мы все вместе взятые. Она тоже могла смеяться над семейственностью и ответственностью, любовью и привязанностью. Наверное, отец её бросил, и они с Хёнджином кроют всеми нецензурными словами своих «предков».
- Нет, это Рюджин, - открыв сообщение, я прочла: «Я уже дома, можешь не волноваться».
- Она там с Чанбином?
- Откуда ты знаешь? – удивилась я, повернувшись к однокласснику.
- Вообще-то, они при всех в школе договаривались, - отпив чай, он пожал грациозно плечами. Эта грация всегда резонировала с его словесным нахальством, с грубостью, на которую он был способен, с неприкрытым хамством, словно что-то было естественным, природным, а другое натужно вымучиваемым, и непонятно совершенно, какая часть его настоящая, а какая – наносная, наигранная. - Ну и он звонил и спрашивал вечером, что лучше надеть.
     Надо же, как наш Дон Жуан беспокоился о грядущем свидании! Я спросила у Рюджин: «И как всё прошло?». Она ответила: «Да нормально. Даже не целовались. Посмотрели кино, поржали и разошлись». Ничего себе! Вот это поворот. Чанбин для этого её больше года донимал? Чтобы сводить в кино и угостить айс-кофе? Небеса падают. Я посмотрела на время:
- Но мне на самом деле пора домой...
- Пошли, отвезу, - оттолкнулся он от стола, допив одним глотком чай.
- Извини за неприятности и спасибо за всё ещё раз...
- Должна будешь, - бросил он с ухмылкой.
- Что, например?
- Пока не знаю, но потом при случае припомню.
- Ладно... Кстати, а где ты так драться научился?
- Не поверишь! В драках, - улыбнулся он. Я хохотнула, закидывая на плечи рюкзак и выходя следом за ним:
- Логично. Не такое уж плохое дело они, оказывается?
- При хороших целях – плохих дел не бывает.
- Хм, глубокомысленно. Мне нравится эта идея.
- Вольная цитата моего дяди.
- О! Ну, он мудрый, к нему стоит прислушиваться.
    Шлем опять достался мне. Я уселась за Хёнджином на мотоцикле, обняла его и прижалась, поскольку езда подразумевала и даже рекомендовала такое положение. Его чосонский* хвост развевался на ветру, и я сквозь визор смотрела на эти колыхающиеся, треплющиеся волосы, которые до сих пор не имела права трогать. Вскоре я была у подъезда. Забрав шлем, пожелав мне спокойной ночи и уехав, Хёнджин закончил этот непередаваемый вечер. Не показывая вида при родителях, что что-то произошло, я улеглась спать. У меня снова не было никаких поводов для надежд. Я не услышала, что он любит Йеджи – да, но я услышала, что он не любит никого вообще. Или не хочет любить? Его слова расходились с делом, потому что выглядел он часто именно по уши втрескавшимся в Йеджи и готовым ради неё на всё. И были ли у меня по сравнению с ней какие-то шансы, учитывая узнанные обстоятельства? Никаких. Но втолковать это собственному сердцу я не могла никак.