Tenderness in crystal shoes

21

Юля
Когда я открываю глаза, то первое, на что падает взгляд — руки Дани на руле. Все те же немного узловатые пальцы со сбитыми костяшками и парой царапин на тыльной стороне. Ни намека на украшения, только часы на запястье. Никогда не думала, что буду как зачарованная с минуту просто глазеть на контраст светлой стали и загорелой кожи. И поднимать взгляд выше, вдруг понимая, что с неохотой «спотыкаюсь» о край собранных гармошкой в области локтей рукавов. Хочется посмотреть еще выше, до самого плеча. Хочется сжать пальцы на крепких, совсем не мальчишеских мускулах.
— Выспалась? — слышу немного насмешливый голос, и вскидываюсь, потому что мы стоим на светофоре и Даня явно заметил мои рассматривания.
Не краснеть. Только не краснеть.
Поздно, уши горят, и в горле сухо, и просто хочется открыть настежь окно чтобы не превратиться в полное посмешище. Взрослая вроде, и замужем, а чуть не начала пускать слюни на своего восемнадцатилетнего ученика. Но чтобы я сейчас не сделала, это все равно будет фиаско и попытка скрыть очевидное. Поэтому говорю короткое: «Да, спасибо», и отворачиваюсь к окну.
Мы уже в городе. Нужно несколько секунд, чтобы осмотреться и вспомнить знакомые места, сориентироваться и понять, долго ли до больницы. Я не так часто в последнее время приезжаю в гости: была здесь летом, сразу после экзаменов. Так что пара новых магазинов вместо знакомых из детства кафешек и старого кинотеатра, немного сбивают с толку. Но зато на месте, как маяк для потерянных кораблей, старая-старая стройка, почти в центре города: наша личная Пизанская башня, которая так и не превратилась в модный торговый комплекс. Помню ее еще со школы.
Значит, мы почти приехали.
— Что лучилось с твоим братом, Колючка? — спрашивает Ленский и я бегло рассказываю то, что знаю от матери.
Само собой, ни слова не говорю о деньгах. Это проблемы моей семьи. От посторонних людей я готова принять разве что пожелания Дениске скорейшего выздоровления. Парень слушает молча, и все время смотрит на дорогу. Даже не сомневаюсь, что хоть машина у него дорогая и явно может выдать хорошую скорость, он не лихачит, а ездит аккуратно, не игнорируя правила дорожного движения.
— Я могу чем-то помочь? — спрашивает Даня, когда мы притормаживаем на следующем перекрестке. Тут центральная развилка, стоять с минуту, если не больше.
— Шутишь? Ты меня и так довез, как королеву. Скажешь, сколько я…
— Помолчи, ладно? — перебивает он. Довольно грубо и раздраженно, поэтому какое-то время мы просто молчим и слушаем шелест дворников, сгребающих с лобового стекла липкий снег.
Мне очень стыдно, но я рада, что разговор о деньгах за мою «доставку» так быстро себя исчерпал. У меня каждая копейка на счету, не представляю, чтобы делала, если бы Даня озвучил сумму. Была бы в самом невозможном идиотском положении.
— Ты когда домой? — его следующий вопрос.
— В воскресенье, у меня автобус в пятнадцать сорок пять.
Не хочу даже думать о том, что будет, если Петя решит не ждать моего возращения, а приехать следом и преподать мне урок послушания. Поэтому план пока такой: помочь матери, придумать, где раздобыть деньги и как вернуться домой.
Или не возвращаться?
— У меня здесь родня есть, — говорит Милохин. — Я у них перекантуюсь до выходных и отвезу тебя домой.
Это же полная ерунда.
— Про родню ты только что придумал, да? Спасибо, что помог, но я не могу и не буду злоупотреблять тем, что ты — мой ученик и слишком хорошо воспитан, чтобы отказать учительнице.
— Я умею отказывать, — отвечает даня. — И на хуй посылать умею. Только ты к этому не имеешь никакого отношения. Родня настоящая, не выдуманная — младший брат моей матери, Виктор Строгов.
Он указывает взглядом куда-то мне за спину. Оборачиваюсь и не сразу понимаю, что должна увидеть. А когда вижу, издаю нервный и совсем невеселый смешок, потому что неподалеку от светофора, на котором мы стоим, стоит бигборд, с которого смотрит симпатичный мужчина средних лет, в очках и при галстуке. Ниже — пожелания горожанам хороших новогодних праздников, а еще ниже — подпись и имя: Виктор Строгов, глава городского округа.
— Он правда твой дядя?
Милохин со вздохом достает телефон, находит номер и протягивает мне.
— Позвони, спроси.
— Хорошо, пусть будет дядя, пусть будет другая родня. Но ты все равно должен вернуться домой. Родители будут волноваться.
— Мы не в школе, Колючка, и даже не в теоретически школьное время, так что прекращай командовать и делать вид, что ты умнее и знаешь, как лучше. — Он так сильно хмурится, что я чувствую себя пристыженной девочкой, которую отчитывает куда более взрослый и умудренный опытом мужчина. Мистика какая-то. — Может быть, ты лучше меня разбираешься в литературе, но явно ничего не соображаешь в мужчинах и мужских поступках. Мне твое разрешение до лампочки, юля. Я остаюсь — и точка. А для связи с родителями есть телефон. Будут еще варианты, как от меня избавиться или, наконец, успокоишься?
Удивительно, но я просто закрываю рот и в который раз соглашаюсь с его словами.
В больнице, где лежит Дениска, жуткий холод. Пробирает до самых костей. Или мне это только кажется?
В машине Милохина было тепло и уютно, и я так втянулась в запах мяты, что первые несколько минут на свежем морозном воздухе чувствовала себя выброшенной на лед рыбой, которой нечем дышать. Просто стояла, глотая воздух сухими губами и смотрела вслед скрывшемуся за поворотом «Порше». И пыталась привести мысли в порядок, потому что на какое-то время, совсем на чуть-чуть, все заботы вылетели из моей головы, и в ней осталось странное, совершенно иррациональное желание побежать за ним следом и еще раз сказать, как я благодарна.
А потом во двор заехала машина Скорой помощи, и я быстро очнулась от ненужных фантазий. Ущипнула себя за щеку, приводя мысли в порядок и забежала внутрь.
Мать сидит неподалеку от реанимации: осунувшаяся, худая, помятая. Как будто ей не сорок пять, а все сто. Она даже не сразу меня замечает. Просто раскачивается из стороны в сторону, подтирая мятым платком давным-давно высохшие слезы. Я присаживаюсь рядом, молча обнимаю ее за плечи, и мы сидим так несколько минут.
— Бледная какая, солнышко. — Она растирает мои щеки сухими мозолистыми ладонями.
— Все хорошо, мам. Как Дениска?
Она сбивчиво рассказывает, что его состояние стабильно тяжелое, что брату ставят капельницы и делают компрессы и еще накладывают какие-то специальные охлаждающие пакеты. Снова плачет и мне приходится успокаивать ее фальшивыми надеждами: говорю, что все будет хорошо, что деньги мы найдем, главное, чтобы Дениска выздоровел, а остальное…
— Жизнь длинная, — улыбаюсь в ее тусклые от горя глаза, — хватит вернуть кредит до Денискиной свадьбы. А там придется в новый залезать.
Она кое-как улыбается в ответ.
Потом долгий и очень тяжелый разговор с врачом. Больница может обеспечить ребенка только самым минимумом, но если ограничится только этим, то шансы на выздоровление очень малы. Степень ожогов большая, началась интоксикация. Из рассказа матери я помню, что она поставила на плиту кастрюлю с водой, и пока переодевала Валю, брат каким-то образом притащил маленький стульчик из соседней комнаты, чтобы залезть в ящик со сладостями. Пытался схватиться за ручку кастрюли, как скалолаз — и опрокинул на себя шесть литров крутого кипятка.
— Деньги будут, — говорю я, понятия не имея, где их взять.
Доктор кивает и вручает мне длинный список всего, что еще нужно купить на следующие сутки. Приходится обегать три аптеки, пока у меня есть все необходимое. А потом чуть ли не с криками выгнать мать домой. Двух младших мать оставила у соседки, а за больной Валей присматривает шестнадцатилетняя Тоня.
Я немного гуляю вокруг больницы, покупаю кофе в автомате, но даже не могу заставить себя хоть что-нибудь съесть. В горле ком, в голове — стерильная пустота.
Еще через час начинается настоящий кошмар, потому что звонки от Пети приходят один за другим. Я знаю, что что бы не ответила — он все равно будет угрожать. Поэтому даже не хочу с ним разговаривать. Отправляю короткое сообщение, что я у матери и ищу деньги для брата, поэтому не хочу и не буду выяснять отношения. В ответ он пишет, что я сука и тварь, что я прикрываюсь братом, чтобы поехать к любовнику, и он выведет меня на чистую воду. Потом еще одно сообщение: смакует подробности того, в каких позах и как я отдаюсь своему «любовнику». И еще несколько, где есть слова «член» и «сосать». Хочу удалить их, но вовремя вспоминаю, что, наверное, для суда о разводе, это может быть доказательством? Или нет?
Ближе к десяти вечера брату становится хуже: я нарочно не звоню матери, чтобы не наводить страх раньше времени. Только тихонько сижу в углу на скамейке и пытаюсь молиться. Первый раз в жизни, на ходу придумывая слова.
Кризис проходит ближе к середине ночи, и только тогда я пишу матери, что у нас все хорошо, и я останусь в больнице до утра, чтобы она сменила меня к девять. Заботливые медсестры приносят одеяло и «одалживают» диван в сестринской, чтобы я поспала хоть пару часов. Роняю голову на подушку — и просто отключаюсь.
А потом кто-то трясет меня за плечо, и я вскакиваю, смазывая сон ладонями. За окном уже сереет утро, и из-за узоров на стекле ничего не видно. Но, кажется, идет снег.
— Что-то с Дениской? — спрашиваю стоящую надо мной молоденькую медсестру.
— Все хорошо, Юлия Михайловна. — Улыбается и сует руки в кармашки халата. — Фонд «Надежда» выделил деньги для мальчика. С вашим братиком все будет в порядке.
— Какой фонд? — Может, я до сих пор сплю?
— Хороший фонд, вы не волнуйтесь. Кто-то за вас похлопотал.
Она выходит, а я так и не могу прийти в себя, прекрасно понимая, кто стал Денискиной феей-крестной.
Я пулей срываюсь в туалет, умываю лицо и долго умываю лицо и потом смотрю на сове отражение в крохотном зеркале над раковиной. Вид у меня — краше в гроб кладут: мешки под глазами, волосы растрепаны, и губы сплошь покрыты коричневыми, покрытыми коркой ранками. Точно не Золушка, ради которой расстарался Прекрасный принц.
Нет ни единого сомнения, что с фондом помог Даня. Потому что больше помочь попросту некому. И если его дядя здесь самый важный человек…
Еще раз набираю полную пригоршню холодной воды, задерживаю дыхание и окунаю в нее лицо. Кожу жжет миллионами иголок, но зато в голове, наконец, проясняется.
Нужно позвонить Милохина. Банального «спасибо» ничтожно мало, но если я скажу еще хоть слово, то точно начну реветь.
Достаю телефон и разочарованно стону, потому что после вчерашних звонков, он намертво разряжен. Господи, что же я за рассеянная такая: мама, наверное, места себе не находит, потому что не может дозвониться. Хорошо, что я не забыла подзарядку, и сестрички разрешают поставить телефон. Минут пятнадцать я меряю коридор нервным шагом, потом налетаю на доктора и на этот раз он не пытается меня запугать, а говорит, что прогноз благоприятный и мальчик получит все самое лучшее лечение в полном объеме. Но когда уходит, то я слышу его не очень довольное: «Нет бы сразу сказать, что свои люди «в верхушке…» Не знаю, как с фондом, но с врачом точно был серьезный разговор, иначе стал бы он смотреть на меня волком?
У меня снова куча не отвеченных от мужа. Судя по времени звонков, Петя наяривал мне всю ночь, по нескольку раз в час, так что хорошо, что телефон выключился. Его сообщения я даже не открывают — не хочу портить такое хорошее волшебное и морозное утро.
Перезваниваю маме и огорошиваю ее новостями. Ревем, как дурочки, в два горла, но на этот раз это слезы облегчения. Она говорит, что уже собирается и будет минут через сорок.
Остается звонок Милохину и мне очень не по себе, как будто я собираюсь звонит не ученику, не восемнадцатилетнему парню, а взрослому мужчине. И как будто даже через трубку он снова увидит мои покрасневшие щеки и уши.