Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь ее до
знакомства с медицинским студентом Лопуховым {4} представляла кое-что
замечательное, но не особенное. А в поступках ее уже и тогда было кое-что
особенное.
Вера Павловна выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и
Семеновским мостом. Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером, а в
1852 году, когда еще не было таких нумеров {5}, на нем была надпись: "дом
действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова". Так
говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году, и с той
поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, -так говорили документы. Но
жильцы дома знали, что Михаил Иванович - хозяйкин сын, а хозяйка дома - Анна
Петровна.
Дом и тогда был, как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя
подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц
на улицу, в бель-этаже, жила в 1852 году, как и теперь живет, хозяйка с
сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда была, дама видная. Михаил
Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.
Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц
первого двора, в 4-м этаже, в квартире направо, я не знаю; а в 1852 году жил
тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный
мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста
дамою, с дочерью, взрослою девицею - она-то и есть Вера Павловна - и
9-летним сыном Федею.
Павел Константиныч, кроме того, что управлял домом, служил помощником
столоначальника в каком-то департаменте. По должности он не имел доходов; по
дому - имел, но умеренные: другой получал бы гораздо больше, а Павел
Константиныч, как сам говорил, знал совесть; зато хозяйка была очень
довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти
капитала. Но из хозяйкина кармана было тут тысячи три, не больше; остальные
наросли к ним от оборотов не в ущерб хозяйке: Павел Константиныч давал
деньги под ручной залог.
У Марьи Алексевны тоже был капиталец - тысяч пять, как она говорила
кумушкам, - на самом деле побольше. Основание капиталу было положено лет 15
тому назад продажею енотовой шубы, платьишка и мебелишки, доставшихся Марье
Алексевне после брата-чиновника. Выручив рублей полтораста, она тоже пустила
их в оборот под залоги, действовала гораздо рискованнее мужа, и несколько
раз попадалась на удочку: какой-то плут взял у нее 5 руб. под залог
паспорта, - паспорт вышел краденый, и Марье Алексевне пришлось приложить еще
рублей 15, чтобы выпутаться из дела; другой мошенник заложил за 20 рублей
золотые часы, - часы оказались снятыми с убитого, и Марье Алексевне пришлось
поплатиться порядком, чтобы выпутаться из дела. Но если она терпела потери,
которых избегал муж, разборчивый в приеме залогов, зато и прибыль у нее шла
быстрее. Подыскивались и особенные случаи получать деньги. Однажды, - Вера
Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не
стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? ребенок ведь не
понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка
растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому
что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не
стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с
любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи
Алексевны, а от любовника, - а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым
глазом дешевле!). Так вот, однажды приехала к Марье Алексевне невиданная
знакомая дама, нарядная, пышная, красивая, приехала и осталась погостить.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже
красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две
книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки - звери,
города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость,
так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал. Так
с неделю гостила знакомая, и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю
неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого
никому не давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась
громко. Потом одну ночь Верочку беспрестанно будили страшные вскрикиванья
гостьи, и ходьба и суетня в доме. Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и
дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: "слава богу, счастливо
было, слава богу!", даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: "на
здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась", и после не то чтобы
драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла
спать, поцеловавши Верочку. Потом опять неделю было смирно в доме, и гостья
не кричала, а только не выходила из комнаты и потом уехала. А через два дня
после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и
приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна
сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: "я никаких ваших делов
не знаю. Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! псковская купчиха
Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!" Наконец, поругавшись,
поругавшись, статский ушел и больше не показывался. Это видела Верочка,
когда ей было восемь лет, а когда ей было девять лет, Матрена ей
растолковала, какой это был случай. Впрочем, такой случай только один и был;
а другие бывали разные, но не так много.
Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий
рынок, получила при повороте из Гороховой в Садовую неожиданный
подзатыльник, с замечанием: "глазеешь на церковь, дура, а лба-то что не
перекрестишь? Чать, видишь, все добрые люди крестятся!"
Когда Верочке было двенадцать лет, она стала ходить в пансион, а к ней
стал ходить фортепьянный учитель, - пьяный, но очень добрый немец и очень
хороший учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.
Когда ей был четырнадцатый год, она обшивала всю семью, впрочем, ведь и
семья-то была невелика.
Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее так:
"отмывай рожу-то, что она у тебя, как у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела
уродилась, не знаю в кого". Много доставалось Верочке за смуглый цвет лица,
и она привыкла считать себя дурнушкой. Прежде мать водила ее чуть ли не в
лохмотьях, а теперь стала наряжать. А Верочка, наряженная, идет с матерью в
церковь да думает: "к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все
цыганка - чучело, как в ситцевом платье, так и в шелковом. А хорошо быть
хорошенькою. Как бы мне хотелось быть хорошенькою!"
Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, она перестала учиться у
фортепьянного учителя и в пансионе, а сама стала давать уроки в том же
пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а
стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, - это была уже третья Матрена,
после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула,
но не всегда, - сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла
Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее {6}.
Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили, что начальник
отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а
начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение, что ему
нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу, и еще такое мнение, что Павел
Константиныч хороший чиновник.
Чем бы это кончилось, неизвестно: но начальник отделения собирался
долго, благоразумно, а тут подвернулся другой случай.
Хозяйкин сын зашел к управляющему сказать, что матушка просит Павла
Константиныча взять образцы разных обоев, потому что матушка хочет заново
отделывать квартиру, в которой живет. А прежде подобные приказания
отдавались через дворецкого. Конечно, дело понятное и не для таких бывалых
людей, как Марья Алексевна с мужем. Хозяйкин сын, зашедши, просидел больше
полчаса и удостоил выкушать чаю (цветочного) {7}. Марья Алексевна на другой
же день подарила дочери фермуар {8}, оставшийся невыкупленным в закладе, и
заказала дочери два новых платья, очень хороших - одна материя стоила: на
одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном
оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна
мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., - ведь
покупки тоже делались при ней, - но ведь и на 100 руб. можно сделать два
очень хорошие платья. Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но
больше всего радовалась тому, что мать, наконец, согласилась покупать
ботинки ей у Королева {9}: ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные,
а королевские так удивительно сидят на ноге.
Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему
и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой,
которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления
дочери, все как следует, - этого нечего и описывать, дело известное.
Однажды, после обеда, мать сказала:
- Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз {10} -
поедем в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают.
Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов на
тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а
фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет,
видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая
же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а
браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры, как
прошел слух про начальника отделения.
Поехали в оперу. После первого акта вошел в ложу хозяйкин сын, и с ним
двое приятелей, - один статский, сухощавый и очень изящный, другой военный,
полный и попроще. Сели и уселись, и много шептались между собою, все больше
хозяйкин сын со статским, а военный говорил мало. Марья Алексевна
вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому что
они говорили все по-французски. Слов пяток из их разговора она знала: belle,
charmante, amour, bonheur {красивая, прелестная, любовь, счастье (франц.), -
Ред.} - да что толку в этих словах? Belle, charmante - Марья Алексевна и так
уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour - Марья Алексевна
и сама видит, что он по уши врюхался в amour; а коли amour, то уж,
разумеется, и bonheur, - что толку от этих слов? Но только что же,
сватать-то скоро ли будет?
- Верочка, ты неблагодарная, как есть неблагодарная, - шепчет Марья
Алексевна дочери: - что рыло-то воротишь от них? Обидели они тебя, что
вошли? Честь тебе, дуре, делают. А свадьба-то по-французски - марьяж, что
ли, Верочка? А как жених с невестою, а венчаться как по-французски?
Верочка сказала.
- Нет, таких слов что-то не слышно... Вера, да ты мне, видно, слова-то
не так сказала? Смотри у меня!
- Нет, так: только этих слов вы от них не услышите. Поедемте, я не могу
оставаться здесь дольше.
- Что? что ты сказала, мерзавка? - глаза у Марьи Алексевны налились
кровью.
- Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам
скажу после, почему. - Маменька, - это уж было сказано вслух: - у меня очень
разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
Верочка встала.
Кавалеры засуетились.
- Это пройдет, Верочка, - строго, но чинно сказала Марья Алексевна; -
походи по коридору с Михайлом Иванычем, и пройдет голова.
- Нет, не пройдет: я чувствую себя очень дурно. Скорее, маменька.
Кавалеры отворили дверь, хотели вести Верочку под руки, - отказалась,
мерзкая девчонка! Сами подали салопы, сами пошли сажать в карету. Марья
Алексевна гордо посматривала на лакеев: "Глядите, хамы, каковы кавалеры, - а
вот этот моим зятем будет! Сама таких хамов заведу. А ты у меня ломайся,
ломайся, мерзавка - я те поломаю!" - Но стой, стой, - что-то говорит зятек
ее скверной девчонке, сажая мерзкую гордячку в карету? Sante - это, кажется,
здоровье, savoir - узнаю, visite и по-нашему то же, permettez - прошу
позволения. Не уменьшилась злоба Марьи Алексевны от этих слов, но надо
принять их в соображение. Карета двинулась.
- Что он тебе сказал, когда сажал?
- Он сказал, что завтра поутру зайдет узнать о моем здоровье.
- Не врешь, что завтра?
Верочка молчала.
- Счастлив твой бог! - однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь
за волосы, - только раз, и то слегка. - Ну, пальцем не трону, только завтра
чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу
завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор... не спущу. Не
пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя
знать.
- Я уж давно перестала плакать, вы знаете.
- То-то же, да будь с ним поразговорчивее.
- Да, я завтра буду с ним говорить.
- То-то, пора за ум взяться. Побойся бога да пожалей мать, страмница!
Прошло минут десять.
- Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же
добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в
утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к
твоей пользе. Веди себя, как я учу, - завтра же предложенье сделает!
- Маменька, вы ошибаетесь. Он вовсе не думает делать предложения.
Маменька! чтО они говорили!
- Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских
напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски
вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить,
и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело.
А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним
говорить, как я тебе велю?
- Да, буду с ним говорить.
- А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень? Скажите и вы от себя,
что и вы как отец ей приказываете слушаться матери, что мать не станет учить
ее дурному.
- Марья Алексевна, ты умная женщина, только дело-то опасное: не слишком
ли круто хочешь вести!
- Дурак! вот брякнул, - при Верочке-то! Не рада, что и расшевелила!
правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не
рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?
- Конечно, должна; что говорить, Марья Алексевна!
- Ну, так и приказывай как отец.
- Верочка, слушайся во всем матери. Твоя мать умная женщина, опытная
женщина. Она не станет тебя учить дурному. Я тебе как отец приказываю.
Карета остановилась у ворот.
- Довольно, маменька. Я вам сказала, что буду говорить с ним. Я очень
устала. Мне надобно отдохнуть.
- Ложись, спи. Не потревожу. Это нужно к завтрему. Хорошенько выспись.
Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна
молчала, - а чего ей это стоило! и опять, чего ей стоило, когда Верочка
пошла прямо в свою комнату, сказавши, что не хочет пить чаю, чего стоило
Марье Алексевне ласковым голосом сказать:
- Верочка, подойди ко мне. - Дочь подошла. - Хочу тебя благословить на
сон грядущий, Верочка. Нагни головку! - Дочь нагнулась. - Бог тебя
благословит, Верочка, как я тебя благословляю.
Она три раза благословила дочь и подала ей поцеловать свою руку.
- Нет, маменька. Я уж давно сказала вам, что не буду целовать вашей
руки. А теперь отпустите меня. Я, в самом деле, чувствую себя дурно.
Ах, как было опять вспыхнули глаза Марьи Алексевны. Но пересилила себя
и кротко сказала:
- Ступай, отдохни.
Едва Верочка разделась и убрала платье, - впрочем, на это ушло много
времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним
в руке, вынула серьгу - и опять забылась, и много времени прошло, пока она
вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять
перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей
комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, - едва Верочка легла в
постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая
отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
- Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь,
мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без
чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
Странен показался Верочке голос матери: он в самом деле был мягок и
добр, - этого никогда не бывало. Она с недоумением посмотрела на мать. Щеки
Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.
- Кушай, я посижу, посмотрю на тебя. Выкушаешь, принесу другую чашку.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит.
Верочка приподнялась на локоть и стала пить. -"Как вкусен чай, когда он
свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен!
Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже
противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай, как
этот".
- Благодарю вас, маменька.
- Не спи, принесу другую. - Она вернулась с другою чашкою такого же
прекрасного чаю. - Кушай, а я опять посижу.
С минуту она молчала, потом вдруг заговорила как-то особенно, то самою
быстрою скороговоркою, то растягивая слова.
- Вот, Верочка, ты меня поблагодарила. Давно я не слышала от тебя
благодарности. Ты думаешь, я злая. Да, я злая, только нельзя не быть злой! А
слаба я стала, Верочка! от трех пуншей ослабела, а какие еще мои лета! Да и
ты меня расстроила, Верочка, - очень огорчила! Я и ослабела. А тяжелая моя
жизнь, Верочка. Я не хочу, что6ы ты так жила. Богато живи. Я сколько мученья
приняла, Верочка, и-и-и, и-и-и, сколько! Ты не помнишь, как мы с твоим отцом
жили, когда он еще не был управляющим! Бедно, и-и-и, как бедно жили,- а я
тогда была честная, Верочка! Теперь я не честная, - нет, не возьму греха на
душу, не солгу перед тобою, не скажу, что я теперь честная! Где уж, - то
время давно прошло. Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у
вас в книгах написано; там и то написано, что не надо так делать, как со
мною сделали. "Ты, говорят, нечестная!" Вот и отец твой, - тебе-то он отец,
это Наденьке не он был отец, - голый дурак, а тоже колет мне глаза,
надругается! Ну, меня и взяла злость: а когда, говорю, по-вашему я не
честная, так я и буду такая! Наденька родилась. Ну, так что ж, что родилась?
Меня этому кто научил? Кто должность-то получил? Тут моего греха меньше
было, чем его. А они у меня ее отняли, в воспитательный дом отдали, - и
узнать-то было нельзя, где она - так и не видала ее и не знаю, жива ли
она... чать, уж где быть в живых! Ну, в теперешнюю пору мне бы мало горя, а
тогда не так легко было, - меня пуще злость взяла! Ну, стала злая. Тогда и
пошло все хорошо. Твоему отцу, дураку, должность доставил кто? - я
доставила. А в управляющие кто его произвел? - я произвела. Вот и стали жить
хорошо. А почему? - потому, что я стала нечестная да злая. Это, я знаю, у
вас в книгах писано, Верочка, что только нечестным да злым и хорошо жить на
свете. А это правда, Верочка! Вот теперь и у отца твоего деньги есть, - я
предоставила; и у меня есть, может и побольше, чем у него, - все сама
достала, на старость кусок хлеба приготовила. И отец твой, дурак, меня
уважать стал, по струнке стал у меня ходить, я его вышколила! А то гнал
меня, надругался надо мною. А за что? Тогда было не за что, - а за то,
Верочка, что не была злая. А у вас в книгах, Верочка, написано, что не
годится так жить, - а ты думаешь, я этого не знаю? Да в книгах-то у вас
написано, что коли не так жить, так надо все по-новому завести, а по
нынешнему заведенью нельзя так жить, как они велят, - так что ж они по
новому-то порядку не заводят? Эх, Верочка, ты думаешь, я не знаю, какие у
вас в книгах новые порядки расписаны? - знаю: хорошие. Только мы с тобой до
них не доживем, больно глуп народ - где с таким народом хорошие-то порядки
завести! Так станем жить по старым. И ты по ним живи. А старый порядок
какой? У вас в книгах написано: старый порядок тот, что6ы обирать да
обманывать. А это правда, Верочка. Значит, когда нового-то порядку нет, по
старому и живи: обирай да обманывай; по любви те6е говор - хрр...
Марья Алексевна захрапела и повалилась.
