– Я всё ещё не совсем понимаю вашу концепцию жизни, – говорил, вновь смотря на своего старого и единственного знакомого, которого я в некоторой степени знал. – Зачем вам религия? Что в ней такого? Разве от этого есть какой-то толк?
– Оказывается, да, – журналист, сегодня был без сумки или планшета, просто сидел передом мной, вертя перед собой пресс-карту. – Я тоже раньше был атеистом. Но потом увидел, что может делать религия с людьми.
– И теперь ты веришь в... в кого ты веришь?
– Не знаю, – он пожал плечами. – В Бога.
– Этих богов тысячи. Тысячи, понимаешь? И в кого ты тогда веришь?
Парень замешкался и задумчиво отвёл глаза. Пусть я открыл ему глаза на некоторые вещи, он всё так же был глуп, как и все остальные люди. И задумался он неслучайно. Да, богов много, и не обязательно верить в кого-то из них. Тем более, какие же это боги, если на планете до сих были голод и рак у детей? Неужели так называемый Бог настолько кровожаден, что убивает всех подряд без суда и следствия?
Это никуда не годится. Поэтому остаётся верить лишь в самого себя.
– Ну, в Бога. И всё, – наконец, неуверенно ответил журналист и будто нашкодивший пёс, опустил глаза.
– Ладно, поставим вопрос по-другому, согласен? – я облокотился на спинку стула и устало вздохнул. Интеллектуальные разговоры выматывали. Хотя, их даже интеллектуальными назвать трудно. Так, ментальное избиение младенца с пресс-картой.
Тот кивнул.
– Кто твой идол?
– В смысле?
– Кто твой идол?
Менять слова местами не было смысла. Он бы всё равно не смог понять истинной сути моих вопросов.
Похоже, у этого журналиста в голове всё устроено действительно немного иначе, чем у остальных. С каждой нашей беседой я видел в его глазах самый настоящий катарсис и... страх перед неизведанным. Он уходил отсюда, словно из кабинета шоковой терапии, дрожа как лист, еле волоча ноги. Это было действительно странно. Обычно люди смеялись надо мной и даже не пытались выслушиваться в то, что я им пытался сказать. Всё сильно походило на Средневековье – еретиков сжигают, а "нормальных" не трогают. Только сжигают теперь моральные устои, а оставляют рабов системы. И ведь в одном человеке.
– Ты так наивен... – так и не дождавшись ответа промолвил я и улыбнулся с издёвкой.
Мне было даже его немного жаль. Он явно не заслужил всего этого. Но ведь все очищаются через такое состояние. Потрясение. Вот он, двигатель морали.
– Ты.
Сначала я даже не расслышал, что он сказал.
– Что?
– Ты мой идол, – тихо сказал парень, сжимая руки на коленях.
Именно тогда я был искренне рад, что нас никто не слышит.
– Но... – мой разум по-настоящему оказался в замешательстве. – Почему я?
– Когда я сюда прихожу, то прихожу только чтобы послушать тебя. Ты как проповедник в церкви: приносишь благие вести. Только через суровую правду.
Моё сердце немного оттаяло. Оттаяло от многовековой мерзлоты, что сковывало меня каждый раз при разговоре с людьми. Видя их глупость на протяжении веков у меня сложилось собственное мнение насчёт этих низких существ. И даже спустя три века ничего не изменилось.
Почти.
– Я думал, что ты очередной псих, которых в этой конторе хоть пруд пруди. Но нет. Ты не такой. Совсем не такой.
Парень смотрел на меня очень пристально, казалось, он сейчас расплачется то ли от сожаления, то ли от осознания своей истинной ничтожности.
Именно тогда я начал понимать, что судить целую цивилизацию по одному человеку – глупо. Да, я прожил три сотни лет, и моё мнение о людях было оправдано. Оправдано обстоятельствами, поведением самих людей и то, как он себя вели.
Я сидел в больнице уже несколько лет. И никогда ещё не видел, чтобы кто/то так менялся.
– Не стоило мне тут сопли распускать, – серьёзно сказал журналист.
– Порой людям нужно плакать, – сказал тихо я, неотрывно смотря на собеседника. – Иногда нужно выпускать своих демонов.
Мы молчали больше пяти минут. Он просто смотрел в одну точку покрасневшими глазами, изредка всхлипывая, а я – на него. В этот момент мы оба пытались понять, что на самом деле происходит. То ли мир становится более понятным, то ли я смягчился.
Недопустимо.
В мире, где царит жесткость и безнравственность, мягким быть трудно и даже смертельно. Особенно для бессмертных.
Я нечаянно опустил взгляд на его пресс-карту.
– Тайлер, верно?
Парень взглянул на меня.
– Тебя зовут Тайлер?
– Угу.
Вновь воцарилось молчание.
– Приятно было пообщаться, – Тайлер медленно встал и почти на негнущихся ногах, скрестив руки, словно от холода, вышел из комнаты.
– А меня зовут...
Я не успел. И с каждым днём всё больше ощущал себя моральным уродом, который только и может, что оскорблять людей.
А ведь это не так.
У бессмертных мораль мертва.
