Мальчик по имени Хоуп

Двадцать один

- Тсс... – Грейс прикладывает палец к губам. – Говорить буду я. – Она делает глубокий вдох. – Ты не поверишь. Тут в зале папа.
На секунду наступает тишина, но сразу после этого мои кишки выдают громкий звук. В обычные дни вы даже не помните о том, что они у вас есть. Но изредка, вот как сейчас, они начинают бурчать, чтобы напомнить о себе. Грейс хватает меня за плечи и спрашивает, слышал ли я, что она сказала.
– Дааа, – отвечаю я, широко распахнув глаза.
– Дааа? Вот и весь твой ответ? Наш папа здесь, в зале. Вот прямо здесь... прямо сейчас... Это же чума. Я не собираюсь с ним разговаривать. Я проигнорирую его, если он заговорит со мной. Пока что он нас не увидел, но если заметит, то я так на него посмотрю, что мало не покажется.
Ниндзя-Грейс начинает распространяться о том, какой папа худой на самом деле и как все-таки полнят людей телекамеры. Я, честно говоря, ее не слушаю: я слишком занят мыслями о том, что у меня в животе поселился астронавт, только-только проникший в зону невесомости.
Итак, папа точно здесь. Это подтверждено. Просто П-О-Т-Р-Я-С-А-Ю-Щ-А-Я новость, именно так, большими буквами.
– Давай уже приходи в себя, – шипит Грейс, оглядываясь по сторонам и проверяя, не заметил ли ее кто. – Мне теперь пора идти, но, пожалуйста, постарайся не устраивать сцен. Помни, что мама ждет ребенка.
Сестра оставляет меня в облаке мятного тумана и проскальзывает обратно в зал.
Позже я опять отодвигаю кулису и смотрю на собравшихся. Грейс садится на место и беззвучно шепчет мне всякие гадости, и я что-то тоже шепчу ей в ответ, но тут учительница уволакивает меня от сцены:
– Я сказала тебе раз, я сказала тебе...
Я думаю, что она продолжит словом «два», но мисс Парфитт говорит «миллион раз». Да уж, учителя уже не те: не могут отличить два от миллиона. Я хочу напомнить мисс Парфитт про гиперболы, но вместо этого я миллион раз кусаю губу (два раза) и обещаю больше не подходить к занавесу. Она говорит мне, что имеет право не выпустить меня на поклон, но тут Кевин Каммингс кричит, что трусы у него так намокли, что он в них запутался и сейчас упадет. Мисс Парфитт бежит к нему на выручку, что-то раздраженно бормоча себе под нос.
Не проходит и четверти часа, как за кулисами не остается никого, кроме меня с Кристофером и наших гитар.
– Мне нравится дождь, – говорю я, дергая струны; они звучат как капли дождя по стеклу.
– И мне. – Кристофер тоже берется за гитару. – Ты был прав; хорошо, что мы принесли их сюда.
Музыка льется из-под наших пальцев. Дождь аккомпанементом барабанит по окнам, а раскаты грома звучат нарастающим крещендо. Яростные молнии обесцвечивают комнату, и буря рвет небо напополам.
Весь мир чернеет.
Нас накрывает тьма, и тоненький голосок пищит:
– Дэн, у меня с глазами что-то странное. Я ничего не вижу. Помоги!
– Это электричество отключили, – отвечаю я, моргая в темноте.
– Почему?
– Не знаю. Но думаю, нам придется подождать, когда свет опять включится.
Но этого не происходит. Во всяком случае, не сразу; и вот мы стоим в черноте, такой густой, точно на улице полночь. Слева от себя я слышу, как шелестит занавес, и мне в лицо вонзается луч света – это фонарик.
– Мальчики, это просто электричество отключили, не бойтесь, – говорит мисс Парфитт. – Люди в зале сначала этого не поняли. Они увидели, как по подиуму им навстречу скользит Дева Мария, а потом все вокруг почернело. Кто-то крикнул, что настало Второе Пришествие, и мне пришлось кричать в ответ, что это отключили свет. В общем, электричество скоро починят, но мы не знаем когда именно. К сожалению, аудитория начинает скучать, я слышу долгие вздохи и сопение.
– Дэн может помочь, – шепчет Кристофер.
Свет от фонарика перепрыгивает на моего друга, а потом возвращается ко мне.
– Как? – слышу я собственный вопрос.
Кристофер говорит, что целиком полагается на мощный талант Дэниела Хоупа. Что-то не нравится мне все это. Кристофер, видимо, считает, что я всемогущий, раз в силах справиться с такой грозой.
После долгого молчания мисс Парфитт прокашливается и спрашивает:
– И как, позволь поинтересоваться, Дэниел сможет развлечь полный зал сидящих во тьме людей?
Да уж, Кристофер, как я это сделаю?
Кристофер начинает наигрывать «Over the Rainbow»:
– Вот как. Он шикарно играет эту мелодию. Выведите его на сцену и пусть играет, мисс. Возможно, зрители в зале утратили зрение, но слушателями-то они быть не перестали.
И вот, прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, мисс Парфитт выводит меня на сцену с бокового входа и представляет аудитории. Все аплодируют.
По центру сцены стоит стул. Мисс Парфитт передает фонарик нашему йети, Кевину Каммингсу, чтобы тот подсвечивал меня во время выступления. Я усаживаюсь на стул, прямо в центр светового круга. Однажды, довольно давно, мисс Парфитт говорила, что если нам случится в будущем выступать перед аудиторией или произносить речь, то надо представить, будто мы обращаемся к кому-то конкретному. В этот раз я выступаю только для папы, который сейчас сидит в темноте, в то время как я наконец вышел на свет.
Мои пальцы нащупывают струны; круг света поднимается к потолку, а потом скользит назад и выхватывает меня. Зал издает вздох облегчения, а Кевин Каммингс кричит:
– Упс, простите! Пальцы скользкие. В этом меховом костюме я потею, как горилла в сауне.
Я беру первый аккорд и начинаю играть «Over the Rainbow». Поначалу все идет хорошо, а потом мои мысли уносятся к тем далеким временам, когда папа еще жил с нами. В моей памяти всплывает один эпизод, который я старательно пытаюсь забыть уже четыре года. Это случилось в тот вечер, когда папа ушел. Я все это помню как сейчас: я сижу на самом верху лестницы, и папа выбегает в коридор. Я зову его, он смотрит вверх, на маленькую дрожащую фигурку в пижаме с кометами. Папа поднимается по ступенькам и шепчет мне: «Прощай». Я хватаю его за куртку, но он отталкивает меня, и мои пальцы разжимаются. Папа спускается вниз, я зову его и зову, но он даже не оборачивается. Папа уходит, хлопнув входной дверью, а я прижимаюсь щекой к ярким нарциссам на обоях.
Мои пальцы берут неверный аккорд, а потом еще один. Кевин Каммингс трясет фонариком, словно это может привести меня в чувство. Эффект получается совершенно противоположный: я продолжаю ошибаться и не могу нащупать мелодию. У меня опускаются руки, а в горле опять встает ком. Я хочу попросить у всех прощения, но не могу.
За моей спиной раздаются негромкие шаги, мне не нужно оборачиваться: я и так знаю, что это мисс Парфитт пришла увести меня со сцены. Если бы у нее был длинный крюк, она бы, наверное, зацепилась им за мой воротник и уволокла меня с такой скоростью, что я бы полетел вверх тормашками. Шаги приближаются. Я сижу с вымученной улыбкой, на глазах блестят слезы. Я готовлюсь скрыться за кулисами. Чья-то твердая рука хватает меня за плечо и вжимает обратно в сиденье. Что это мисс Парфитт делает? Мелодия «Over the Rainbow» теплым одеялом обволакивает меня. Я оборачиваюсь и вижу, как Кристофер сочувственно мне кивает.
Он ведет меня от ноты к ноте, и вот я снова беру аккорд, потом другой. Вместе мы – сила. Я слышу, как слушатели подбадривают нас. Теперь папе и в голову не придет думать, что я неудачник. Возможно, он решит, что так и было задумано: я притворился, что не могу и двух нот взять, и внезапно начал играть как бог. Как во всех этих реалити-шоу, когда участник жутко нервничает и все думают, что он никуда не годится, и тут он открывает рот, поет, и все немеют от восторга и аплодируют стоя.
Нам, кстати, тоже аплодируют стоя. Люди ряд за рядом вскакивают на ноги и кричат «бис». А что нам остается? Не разочаровывать же людей. Мы играем еще, а потом еще, и вот зал поет вместе с нами, и мы так смелеем, что поднимаемся и ходим по сцене. Кевину это не по душе: сложно освещать двух людей сразу, особенно если они идут в разные стороны.
Когда наше выступление заканчивается, на подиум выходит мисс Парфитт. Она благодарит нас за импровизированный концерт, а аудиторию – за то, что никто не ушел перед наступлением конца света. Учительница смеется, и Кевин направляет на нее фонарик. Свет падает на нее снизу, и из-за игры теней она превращается в ужасное чудище. Почувствовав, что люди в панике отшатнулись, мисс Парфитт хмурится и жестами показывает Кевину, чтобы он выключил фонарик. Сцена снова погружается во тьму, и нам с Кристофером приходится уползать за кулисы на четвереньках – как-то неохота споткнуться и упасть с подиума.
Наконец электричество включают снова. Мы стоим за сценой, а наш класс разражается взволнованным гулом.
– Это было просто невероятно, – говорит Джо. – Словно Дева Мария сошла в зал, увидела, что все идет не так, и сотворила чудо.
– Ну, можно и так сказать. – Я отодвигаюсь от Джо, потому что ее волосы пахнут жареной курицей.
– Не, серьезно, – вступает в разговор йети (то есть Кевин Каммингс), отирая пот с верхней губы. – Было просто супер. А агент вам не нужен? Или осветитель. За небольшую плату...
В разговор вклинивается мисс Парфитт. С ее приближением класс расступается, как воды Красного моря перед Моисеем.
– Дэниел, школа будет тобой гордиться. – Учительница останавливается передо мной, широко улыбаясь. За ее спиной кто-то негромко кашляет. Мисс Парфитт оборачивается и говорит: – Кристофер, я не забыла, как ты пришел другу на выручку. Тобой мы тоже гордимся. А теперь все могут выйти на поклон. Свет зажегся, и теперь настал ваш час славы.
Вот оно!
Мы выходим, взявшись за руки, на сцену. Зал рукоплещет. Один за другим мы кланяемся. Уверен, что на сцене мы проводим не меньше пяти минут, и все это время я вглядываюсь в лица зрителей. Мама машет промокшей салфеткой и кричит: «Это мой сын! Тот, который играл на гитаре!» На нее шикают и просят замолчать, и она жалобно взвизгивает:
– Нельзя на меня цыкать! Я вынашиваю ребенка!
Но где же папа? Я уверен, что его в зале нет. Девы Марии тоже, но ее я и не ждал.
Как только мы сходим со сцены, я хватаю куртку, зажимаю под мышкой гитару и несусь в зал, чтобы найти папу, пока он не ушел. Малкольм Мейнард, телезвезда, мой папа, будет стоять под мерцающей люстрой и ждать, когда я дам ему автограф. Мы наконец-то встретимся.
Это будет словно сцена из фильма.