Fallen Grandeur

9. accustomed

I want a normal life
just like a new born child
I am a lover hater
I am an instigator
You are an oversight
Don't try to compromise
I'll learn to love to hate it
I am not integrated

Breaking Benjamin - Sooner or Later

Love is blinding, no surviving.

Когда я открываю глаза, я понимаю, что нахожусь в комнате, у которой нет ни окон, ни мебели, ни признака жизни — она серая и абсолютно мёртвая.

В этой комнате четыре стены — четыре моих врага. Я являюсь пятым и нелишним.

Брагинский сидит рядом со мной, держа в руке пистолет, и он — шестое моё проклятье.

— Сыграть хочешь? — предлагает, хитро ухмыляясь*. В его глазах мечутся тени, и мне действительно становится не по себе.

Когда Брагинский предложил нам с братом сыграть в мир, всё закончилось нашим предательством — нарушением правил.

Когда Брагинский предложил нам с братом сыграть в мир, то всё закончилось Второй Мировой, а меня стёрли и разорвали на лоскуты мою страну.

— Такова плата за отказ от единства? Но — как хочешь, — пожимаю плечами и всё же принимаю пистолет в ладонь. Смутное чувство тревоги вгрызается в меня изнутри, но я его игнорирую. Всего лишь игра на везение, ничего сложного и опасного.

[Ну да, конечно. Разве что, можно вышибить себе мозги].

У Брагинского в руке абсолютно идентичный моему револьвер. Перед глазами темнеет от напряжения, пока Брагинский взвешивает свой пистолет в руке, резким движением крутит барабан и приставляет дуло к виску.

«Смотри внимательно, Байльшмидт. Сейчас, возможно, сдохнет твой самый лучший враг», — читается в его глазах, застывших и холодных.

Я поддаюсь призыву и смотрю, смотрю, смотрю, а Брагинский будто специально не спешит, медленно проводя указательным пальцем по «телу» оружия. Наконец, палец оказывается на курке, давит на него одним резким движением...

Сухой щелчок прорезает воздух и тает.

Брагинский улыбнулся какими-то по-мёртвому синюшными губами и кивнул на мой револьвер.

— Твоя очередь, Гилберт.

Тишина пролегает между нами тонко и невесомо, мягко гладит наши волосы и ладони, и я пытаюсь не дрожать, ощущая адский жар и невидимые искры, обрушивающиеся на меня. Но это ещё и ужасно красиво. Похоже на идиллию и убийцу нервов.

В какой-то момент мне начинает казаться, что я не кручу барабан, а наблюдаю со стороны за своими руками, больше похожими на тонкие уродливые ветки сухого дерева. В какой-то момент я понимаю, что мне даже не страшно — внутри просто пусто, словно выпотрошили всё, что может меня волновать.

Поднимаю глаза на Брагинского, а он сидит прямо и смотрит мне в глаза, и его чёртова улыбка говорит громче кого-либо и режет нутро больнее чего-либо. «Давай, Гил, испытай своё величие на удачливость! Или ты боишься вышибить себе мозги? Каков твой ответ, Байльшмидт?»

Меня тянет блевать от этой приторной улыбочки, и потому я решительно приставляю оружие к своему виску, почему-то всем телом сразу ощутив запредельную мерзлоту, исходящую от револьвера.

— Байльшмидт, ты же знаешь, что это вот, — обводит комнату взглядом, включая и меня, и себя в этот промежуток, — и есть единство?

Я усердно молчу, пытаясь напоследок побыть хорошим учеником, а изнутри гниение шепчет моим голосом: «Брагинский, ну смотри же! Я добровольно иду под нож, добровольно подставляюсь под твои пули. Смотри! Я же сам пришёл проиграть тебе!»

И для меня это равносильно захоронению.

Палец слегка подрагивает, и я, чтобы не сорваться, смотрю на этого ублюдка напротив меня. После взгляда глаза-в-глаза, ненависть-в-ненависть стрелять хочется почти отчаянно. Хочется спускать курок тысячи раз и тысячи раз оставаться в живых. Назло своему лучшему врагу.

Медленно отсчитываю про себя: «Раз... Два... Три... Пора».

Мир замедляется до предела, и на то, как пуля вгрызается в мою кожу, рвёт её, оплавляет и застревает внутри головы, я смотрю будто со стороны, остекленевший, без шансов сдвинуться с места.

Сердце дико ударяется о переплетение рёбер, и я, наконец — чёрт возьми, наконец-то! — просыпаюсь, отчаянно хватая ртом воздух и зачем-то пытаясь нашарить револьвер.

Обвожу комнату взглядом, натыкаюсь им на привычные вещи и падаю обратно на подушку с медленно стучащим сердцем. Чёрт возьми, всего лишь иллюзия.

Неожиданно замечаю, что пальцы Брагинского сжимают мои, а губы его шепчут одно слово, прошибающее насквозь: «Стреляй»**.

Я закрываю глаза, пытаясь искоренить ощущение тепла чужой руки.

Я просто всё ещё жив, и потому чувствую тепло.

И, получается, я всё ещё могу бороться.

Правда же?..