— Ты можешь не вертеть головой? Иначе выйдешь кривым, — Гермиона погрозила улёгшемуся на траве Драко измазанным краской кулаком.
— Эти дурацкие цветы, — Малфой поморщился, выдыхая сигаретный дым в лепестки жмущихся друг к другу озябших васильков, — повсюду. Ещё немного — и я буду чихать всю оставшуюся жизнь.
— Надо заметить, что их нежность нейтрализует твою грубость, — девушка улыбнулась, переводя взгляд на рождающееся изображение, — и ты отлично сюда вписался.
— Прямо дитя цветов, — пробубнил парень, стараясь не шевелить губами под пристальным взором Грейнджер. — И с чего тебе вдруг в голову ударило написать мой портрет?
— Это интересно, — стараясь скрыть свою взбудораженность за глубоким вздохом, прошептала Гермиона. — Наводить оттенок твоих волос, глаз, выписывать маленькие детали, вдыхать душу в тебя, нанесённого на голый холст. Мне это нравится.
— Моя неотразимость должна быть запечатлена, — Драко легонько кивнул головой и тихонько усмехнулся одной половиной рта, отравляя начавшую плавно клониться ко сну траву горсткой горячего пепла.
— Если не перестанешь издеваться надо мной, запечатлены будут твои кривляния, — девушка потянулась, расправляя налившиеся тяжестью плечи, и выгнала десяток забравшихся в волосы рыже-солнечных бликов, затем вновь окинула Малфоя неторопливым взглядом. — Улыбнись, Драко.
— Ох, знаю я эту фразу, — глаза парня прищурились. — Всё детство мать терроризировала меня ей, заставляя изображать что-то похожее на улыбку ребёнка, у которого болят все зубы одновременно, — сказал он, и извилистая трель живого смеха поднялась над луговиной, разбудила защебетавших птиц и подтолкнула залюбовавшийся картиной влюблённых скрюченный порыв ветра, который тут же с ловкостью опытного карманника обворовал волосы Драко, пробежавшись холодной дорожкой вдоль русого пробора и обронив в траву тонкую кисть, окрасившую убаюканную зелень лазурными мазками.
— С тобой в жизни не договоришься, — закатав рукава, причитала Гермиона, собирая растрепавшиеся волосы в творческий беспорядок и стягивая его маленькой бежевой резинкой. — Надеюсь, это того стоит.
— Как там работа продвигается? — поборов в себе неусидчивое желание подняться и полюбоваться промежуточными итогами кропотливой Гермиониной работы, поинтересовался Малфой, игнорируя громкое присутствие трудящегося в цветах шмеля.
— Весьма расплывчато, — критично отметила Грейнджер, вглядываясь в робкие акварельные черты, выходившие из-под ласковой кисти, и узнавая в них пока что блёклого, смутного и едва ли уловимого невооружённым взглядом Драко.
— Меньше слов — больше дела, Гермиона, — не имея права натурально усмехнуться, проговорил парень, вложив в слова убойную дозу уверенности и мягкой иронии, — или открою Поттеру и Уизли твою страшную тайну. Расскажу о причине, по которой ты вернулась в Хогвартс.
— И зачем же, по-твоему, я вернулась? — спросила девушка, обмакивая пучок кисти в мутный от спектра растворившихся в нём пигментов стакан, а затем принялась воевать с красным, подстраивая его под оттенок губ слизеринца.
— За кем, Грейнджер, — прошептал Драко, открывая погожему вечеру оглушающую правду. На миг девушке показалось, что всё в округе перестало дышать, и даже жизнерадостные краски одеревенели, покрываясь старческой коркой. — И я знаю ответ на этот вопрос.
— Ты такой всезнающий, — она коварно улыбнулась, тая в своих внезапных эмоциях лёгкую загадку, которую спешили разгадать приоткрывшиеся губы. — А знаешь ли ты, что покраснел, как ребёнок в магазине игрушек? Я поймала тебя таким, и теперь ты никуда от меня не денешься.
— Я вообще теперь от тебя никуда не денусь.
Покружившая в воздухе фраза забралась в грудь Гермионы и расцвела смущённой улыбкой на лице молодой художницы, что крайне обрадовало Малфоя, поприветствовавшего очередную ничью в отношениях непримиримых любовников. Догорающий вечер подгонял уставшую, но одухотворённую девичью ладонь, кружившую над полотном, а скособоченное веснушчатое майское солнце упорно желало продлить редкую идиллию триединства любви, природы и творчества. Тени на шее и скулах равномерно покрывались темноватой тайной, а сурово-светлое лицо окрашивалось румяно-розовой антитезой, пока ставший сосредоточенно-напряжённым взгляд преломлял смягчённый полутон, предназначенный той, что была за прямоугольной гранью завершённого портрета, но стала огромной частью поделённого на двоих весеннего вечера, рокотавшего в сердцах нашедших покой на запущенной луговине.
Гермионины руки измазались десятками перешёптывавшихся между собой оттенков, пока её ладонь грела домашним теплом широкую холодную руку Драко, который осторожно касался пальцами подсохшего полотна и замирал, глядя на своё же запястье, снятое метким взором и переложенное на холст; изучал свою чуть трясущуюся руку, будто ожившую на холсте, и мог поклясться, что увидел пепельные крошки, которые седыми снежинками опадали на землю. Это был он сам: живой, настоящий, такой, каким его видеть могла только эта девушка, испуганно сдержавшая дыхание в ожидании и смотревшая на двух Малфоев поочерёдно. Это был тот Драко, который не смог ничего вымолвить, пребывая в немом восхищении. Это был их вечер, талант Гермионы и его любовь, которая тихой слепой кошкой свернулась внутри и щекотала сердце своим пушистым хвостом. И чудесные, безмятежные сумерки, смешавшие оттенки эмоций в простое многоликое счастье, обещанное дружественным майским солнцем. Девушка упала в траву, отдавшись томности необычайно прекрасного вечера и прижимаясь к юноше; пачкая его щёки акварелью и всматриваясь в родные черты лица Драко, будто бы проверяла, верно ли они запечатлены. А затем убеждалась: сегодня всё было правильно.
— Почему картина, а не колдография? — спросил юноша, обнимая рукой свою прекрасную художницу, уютно прижавшуюся к нему. — Почему люди пишут картины?
— Для того, чтобы заблудиться в моменте, — ответила Гермиона, глядя на начавшие выплывать из-за редкой облачной паутины блестящих звёзд.
В этот вечер они оба окончательно заблудились.
