Бастиа
— Тсукки, а ты... — у Тадаши перехватывает дыхание. Он неловко краснеет, отчего его щёки начинают напоминать божьих коровок. — А ты целовался когда-нибудь?
Что за глупый вопрос?!
— Что за глупый вопрос? — вторит своим мыслям Кей, ловко вертя карандаш в руке. — Ты же знаешь, что меня такое не интересует.
— Ну просто, понимаешь, — Ямагучи делает глубокий вздох, качаясь на стуле, сжимая бёдрами мальчишечьи ладони, — это же так интересно. По-взрослому...
Сейчас он скажет: «Извини, Тсукки». И добавит какое-нибудь нелепое оправдание, почешет макушку и улыбнётся без вины виновато, как умеет только Тадаши.
— Извини, Тсукки, — смуглые пальцы Ямагучи зарываются в тускло-каштановые волосы. — Просто я немного отличаюсь от тебя и...
— Немного? — не то чтобы Кею нравится ставить своего друга в тупик. Нет. Просто Кей тоже отличается. И он не может жить без вечных подколов.
— Много, но... — Тадаши хмурится и храбрится, — мы оба представители человека разумного, так что....
— Да ладно? — Тсукишима давит улыбку в тыльной стороне свободной ладони. — Твои познания в биологии просто поражают.
«Извини, Тсукки».
— Извини, Тсукки, — взгляд побитой собаки.
Кей умеет читать людей. Это не зависит от его желаний. Просто люди такие скучные, такие предсказуемые, что Тсукишиму иногда — иногда? — начинает тошнить от них.
*
Ямагучи часто остаётся у него дома.
Мама Кея, во всяком случае, обожает Тадаши. Она любит его веснушки, тихий, но полувизгливый смех и привычку закрывать лицо руками. У четы Тсукишимы это семейное, что ли.
Когда Ямагучи сидит у них на кухне и болтает ногами под столом в старых тапочках Акитеру, — тех самых тапочках в виде кроликов, — комната наполняется светом и теплом. Будь Тадаши шарфом, в роду Тсукишимы передавали его по наследству, как семейную реликвию.
Они вместе смотрят фильмы, которые выбирает Ямагучи, — для Кея они все одинаково скучны, — и едят овсяное печенье, запивая молоком. Тадаши законно — или не очень, — приватизирует большую часть дивана, и крошки падают на его тёмные джинсы. Он пытается неуклюже стряхнуть их, но они забиваются под ногти, покрытые чёрным лаком. Кей смеётся над ним, а Тадаши заливается следом.
*
Акитеру знакомится с Ямагучи зимой, когда возвращается домой на практику в какой-то серенькой юридической конторке. Естественно, первые две минуты и брат, и друг Кея стесняются друг друга, не знают, куда деть руки и куда бросить взгляд, а после начинают разговаривать, уже через десять минут они на «ты» и обсуждают политику.
Тсукки, конечно, предвидел это. Может быть, тогда Тадаши перестанет хотя бы чуточку походить на себя. Может быть, Кей хотя бы немного развеселится.
Ямагучи в восторге от Акитеру.
«Логично», — думает Тсукки, ведь Тадаши хочет этой весной поступать на переводчика, но заочно готовится подавать документы и на юридический факультет.
Уже на следующий день они зовут друг друга по именам и придумывают собственное рукопожатие. Когда Ямагучи смеётся, он прячет лицо в клетчатой рубашке Акитеру. И всё хорошо, потому что Тсукишима-старший — лучший брат на свете, которого всегда не доставало Тадаши.
*
На третий день знакомства они вдвоём лежат на полу, пока Кей решает задачу по химии, и хихикают под тихую музыку, рассказывая друг другу тысячи позорных историй — Тсукки знает их все наизусть.
— Я в средней школе думал, что бюстгальтер — это бухгалтер. И наоборот. И мама спросила, кем я хочу стать. И я с довольным лицом и широкой улыбкой ответил ей: «Бюстгальтером».
Ямагучи смеётся. И звёздное небо на его щеках плывёт в звучных: «хи-хи», «ха-ха». Кей как-то не вовремя понимает, что Акитеру видит те же звёзды, что и он.
Тсукки прибавляет громкость в наушниках и сосредотачивается на химических реакциях, стараясь не замечать той, что происходит в паре метров от него самого.
*
— Аки-кун такой замечательный! — тянет Тадаши, когда они обедают в холодном классе и жмутся к батареям в попытке согреться. Только у Кея всегда холодные руки: и зимой, и летом. Раньше Ямагучи и это находил бесконечно замечательным.
Тошнит.
— Он тут ненадолго, — зачем-то говорит Тсукишима, желая расстроить Тадаши, но вместо привычного «оу», «мне жаль» и «прости» получает лишь задорную улыбку.
— Аки-кун обещал приезжать каждые выходные.
«Для меня», — читает по его сухим губам Кей. И не находит в себе сил ужаснуться. Он лишь греет руки.
*
Акитеру всегда был слишком хорошим. Он не хотел никого разочаровывать, но всё же сумел: закончил школу с тройками, кое-как сдал экзамены, чуть не вылетел из университета на первом же курсе, — хотя мама и папа простили ему всё, но Тсукки просто не мог.
Кей всегда понимал, что Акитеру вовсе не такой совершенный, каким хочет казаться самому себе. Кей понимал, понимает и будет понимать — Акитеру не опустошился для остальных, он был пуст изначально. Тадаши неправ: в его брате нет ничего замечательного.
*
— А где Тадаши? — спрашивает Акитеру, когда Кей разувается в прихожей.
Светлая голова брата торчит из-за дверного проёма, причудливо загораживая свет.
— Дополнительный английский, — сухо информирует школьник. — Тебе правда интересен Ямагучи?
— Он отличный парень. И всё-таки я должен знать, с кем дружит мой младший брат, — Акитеру улыбается. — Или ты думаешь, что Тадаши начнёт восхищаться мной больше, чем тобой?
— Тц.
Кей сходу запрыгивает на первые ступеньки и идёт в свою комнату, оставляя брата в одиночестве.
«Ямагучи просто на это не способен», — хочется сказать блондину, но он молчит. Лишь скрипит деревянная лестница.
*
— Акитеру, — окликает старшего ребёнка отец, — как дела в конторе?
И Акитеру начинает рассказывать: о скучных отчётах, о супружеских парах, о разводах, о судах, о доверенностях и всякой другой ерунде, которую Кей не переваривает.
Хорошо, что он сносно сдаст экзамены и поступит медицинский университет, а самое главное — никогда больше не услышит скучных историй из юридической практики своего брата.
— Кей, как дела в школе? Как Тадаши? — спрашивает отец.
Ах да, он тоже обожает Ямагучи. Все в этой идиотской семье обожают лучшего друга Кея, здравствуйте, отстаньте от него, пожалуйста. Откуда Тсукки может знать, как Тадаши? Они, вообще-то, разные люди.
*
— Кей, помоги мне развесить бельё, — просит мама, когда они с братом и Ямагучи сидят втроём на кухне.
Тадаши хочет помочь, но Акитеру мягко останавливает его, говорит, что Тсукки сам справится. Мол, большой мальчик. Мол, 190 сантиметров роста.
Ямагучи хихикает и садится на место.
У Кея не хватает времени на подробный анализ их действий. Чёрт с ними — вдвоём они становятся абсолютно иррациональными, но скоро Тсукки обязательно прочтёт и их дружбу.
Он поднимает пустой таз с пола и идёт с ним обратно на кухню. Стоп.
И — вау! — нет — вау! — Акитеру наклоняется к Тадаши, а тот не отворачивается. Тот убирает со светлой щеки парня такую же светлую ресничку, цепляя её чёрными ногтями, и, улыбаясь, тянется к брату Кея навстречу.
«Ты когда-нибудь целовался?» — застревает комом в горле.
Ну и что же такого? — решает Тсукки. Ямагучи интересуют поцелуи, а его — нет. Ямагучи любит Кея, но не получает взаимности. Всё логично, ведь Акитеру всё же чем-то да похож на своего родного брата.
Аки отстраняется через пару секунд — весь покрасневший и рассеянный — и мягко улыбается.
Кей проходит мимо них, делая вид, что ничего не знает, зная о них абсолютно всё.
*
Кей слышит их.
Сквозь музыку.
Сквозь собственные мысли.
Хочется крикнуть: «Я здесь, вообще-то, занимаюсь», — но вся проблема в том, что они тоже занимаются.
— Социализация, — Акитеру размахивает руками, показывая что-то необъятное, — это процесс усвоения социальных норм и ролей, понимаешь?
Кей знает, что Тадаши сидит с открытым ртом и кивает часто-часто, даже забывая о дыхании. Конечно, Ямагучи понимает. Все просто привыкли считать его глупым — из-за Кея? Вздор.
Кей знает, что карие глаза Тадаши блестят от восторга, что у него вместо лица — одна божья коровка, а ещё он сжимает ладони бёдрами, но вся проблема в том, что Акитеру это знает тоже.
— И процесс социализации идёт всю жизнь, — заканчивает за Тсукишиму Ямагучи.
— Да ты просто прелесть! — восторгается вслух Акитеру, смеясь радостно и звонко.
Ямагучи давит смущённую улыбку, — Кей знает её, хотя и не видит часто, — но всё же улыбается широко, от всей души.
— Но всё равно, — тихо добавляет Тадаши, — этого недостаточно для того, чтобы отлично сдать экзамены.
— Послушай, — когда говорит Акитеру, Кей старается думать над формулой, а не над его словами. — Экзамены — не главное в этой жизни. Ты не должен зацикливаться только на них.
«Ты так говоришь, потому что сам завалил их», — равнодушно замечает Тсукки. Он знает, что для Ямагучи нет ничего лучше, чем поддержка Аки.
*
— Тсукки, а ты когда-нибудь влюблялся? — спрашивает Тадаши, когда приносит для Кея шарф, потому что тот вконец замерзает на факультативах и переменах.
— Мне это неинтересно.
«А я влюблялся. В тебя. Всё это время. Прости, Тсукки».
— А я влюблялся, — Ямагучи пожимает плечами, сминая в шарф. — Точнее, недавно влюбился.
— Надолго ли? — усмехается Кей.
— Я не знаю, — шатен по привычке наклоняет голову. — Да и неважно это.
*
Когда у Тсукишимы случаются просчёты в задачах, он никогда не злится. Он откладывает тетрадь подальше, слушает музыку или принимается вспоминать пройденный в школе материал.
Но сейчас он сидит на дополнительной биологии — карандаш почему-то выскальзывает из цепких пальцев, одиноко катясь по полу. Но это случайности, с кем не бывает — и почти чувствует, как на другом конце города Ямагучи запрокидывает голову, заливаясь смехом, — ну совсем не смешно, — рядом с Акитеру. И Кей почти представляет, как за пять минут до его возвращения Тадаши будет бегать по комнате, надевая свой любимый свитер с крупной зелёной вязкой, как Акитеру будет извиняться за что-то, шутить и мягко-мягко — только не это — целовать чуть припухлые губы его лучшего друга, как шатен потреплет блондина по волосам и скажет, что любит — не в последний раз за этот день. Кей ясно видит, как он входит в свой дом, в тёмную прихожую, как узнаёт даже с запотевшими очками промокшие ботинки Ямагучи и как сам Тадаши сбегает с лестницы и повисает на его шее, — от него почему-то пахнет Акитеру, — и говорит: «А я принёс тебе запись с семинара. Давай посмотрим».
Но по его губам Кей прочтёт: «Знаешь, я встречаюсь с твоим братом».
Кей не злится, когда ошибается, но и не радуется — он дурак, что ли. Но сейчас он бы отдал всё ради одного-единственного просчёта.
