У вас семь новых сообщений - Стюарт Льюис

Глава 5

Пристанище

Каждый четверг по утрам вывозят мусор. Мне всегда кажется, что грузовики — это огромные чудовища, ревущие вдалеке. Я просыпаюсь, как только слышу эти звуки, выкатываюсь из кровати и плетусь в ванную. Там нет ни ручки, ни блокнота, так что я пишу на туалетной бумаге карандашом для глаз:
Жил один мальчик с волосами, как лен,
И девочка напротив потеряла сон.
Вечерами, слушая у окна,
Она представляла, как дрожит под его рукой струна.
Как рождается звук прекрасней всего на свете,
И она чувствует, что попала в его сети.
Дверь ванной открывается, и, протирая глаза, входит Тайл со взъерошенными волосами.
Он берет бумагу у меня из рук и, прочитав, издает звук одобрения. Он мой самый верный поклонник. Я забираю у него листок и ухожу, чтобы он мог спокойно сделать свои дела.
Сегодня я решаю сходить в квартиру-студию, принадлежавшую моей матери. Она оставалась нетронутой со дня смерти хозяйки. Кажется, будто там есть нечто, что поможет мне почувствовать себя ближе к ней. По дороге в школу я прошу водителя проехать мимо, чтобы у меня появилась возможность подготовиться. Студия находится на верхнем этаже узкого каменного здания рядом с парком. Две стены стеклянные, и кажется, что это зимний сад. Студия небольшая, но обладает особым очарованием, как говорят агенты по недвижимости. Отец один раз ходил туда, через несколько недель после ее смерти, но так и не смог заставить себя что-то передвинуть. До сегодняшнего дня квартира выглядит такой же, какой ее видела моя мать. Мы туда больше не заходили.
В школе «зеленая» неделя, и все ведут себя так, будто им есть дело до окружающей среды. Когда неделя закончится, большая часть людей вернется к пластиковым стаканчикам, снова будет ездить на море на огромных внедорожниках и оставлять воду включенной во время чистки зубов. Но все равно приятно вести себя так, будто тебе есть до чего-то дело. Я пытаюсь быть скорее заинтересованной, чем почти ничем не интересующейся.
Отца нет дома, так что я иду в его кабинет и заглядываю в ящик с ключами. На самом дне лежит большой ключ, к которому приклеен кусок липкой ленты. На нем красным маркером написано «Студия». Мое сердце сбивается с ритма, когда я вижу плавный почерк мамы. Минуту я смотрю на ключ, держа его на раскрытой ладони, а потом сжимаю в кулак.
Консьерж улыбается, когда я прохожу мимо. Мне позволено выходить одной, пока на улице светло. Через пятнадцать минут я дохожу до нужного дома и понимаю, что вся взмокла. Я делаю глубокий вдох и поднимаюсь по лестнице.
Я не хочу ехать в лифте, потому что он не больше телефонной будки. На площадке пятого этажа я встречаю уборщицу. Она слушает старый кассетный плеер… Не думала, что они еще существуют. Она улыбается и кладет руку мне на плечо. Не могу дождаться дня, когда все окружающие перестанут гладить меня, будто я какое-то животное.
Я подхожу к двери. На ней написано «6b», но буква «b» сломана и висит так, что напоминает «q». Я медленно поворачиваю ключ и открываю дверь.
Первое, что бросается в глаза, — это нечто, похожее на яблоко. Сейчас оно больше напоминает старый чернослив, покрытый зеленым покрывалом плесени и наполовину съеденный жучками. Я открываю окно, смываю остатки яблока в канализацию и иду к холодильнику. К моему облегчению, там нет ничего за исключением приправ и бутылки белого вина. Я возвращаюсь к уборщице и прошу одолжить тряпку и моющее средство. Она не понимает по-английски, но я показываю ей, что мне нужно, словно мы играем в игру. Наконец она улыбается и дает мне тряпку, бутылку и метелочку из перьев. Следующий час я провожу, убирая слой пыли толщиной в полдюйма. Я открываю мамин ноутбук и вздрагиваю при виде заставки на рабочем столе. Это моя фотография, сделанная на пляже в Нантакете. Я не улыбаюсь, выгляжу холодной и раздраженной, с острым взглядом.
На клавиатуру падает большая слеза.
Спальня не больше кладовки, но вся залита светом. Я пытаюсь почувствовать мамин запах в смятых простынях, но они пахнут только пылью. Я быстро снимаю их с постели и складываю в углу. Из ящика стола выглядывает черный шнур, я тяну за него, и у меня перехватывает дыхание. Это ее мобильный телефон со все еще подключенным зарядным устройством. Я нажимаю кнопку, желая проверить, работает ли он, и, к моему удивлению, раздается звук загрузки. Думаю, отец не отказался от услуг оператора. Возможно, это семейный тариф, и он решил его оставить. Мама не принадлежала к группе людей, которые постоянно носят телефон с собой, — она долго раздумывала, прежде чем его приобрести. Я пролистываю список контактов и останавливаюсь на имени Марка Джейкобса. Когда мне было девять, я пила с ним чай в Париже. Она оставила меня с Марком в кафе где-то в Марэ, а сама отправилась на кастинг для французского издания «Вог». У него были длинные загорелые пальцы и добрые глаза. Тогда я решила, что это просто какой-то ее знакомый. Теперь я вспоминаю тот день каждый раз, надевая свое любимое голубое платье с глубоким вырезом из его весенней коллекции 2001 года, сшитое специально для мамы и перешедшее ко мне. Я нажимаю кнопку вызова и попадаю на голосовую почту, но не оставляю сообщения. Того, что я звоню Марку Джейкобсу из квартиры мамы, уже достаточно, чтобы мне стало не по себе.
Я решаю принять душ в крохотной ванной, облицованной черно-белой плиткой. Я смотрю, как пыль, крутясь в потоках воды, исчезает в сливном отверстии и думаю: «Вот этим она теперь стала». Я вытираюсь, одеваюсь и падаю лицом вниз на голый матрас. Интересно, каково было бы привести сюда Оливера? Может быть, он играл бы на виолончели, пока я готовила бы ему запеченного лосося. Через несколько дней после смерти мамы я увидела в газете рецепт запеченного лосося и приготовила папе с гарниром из его любимой спаржи. Отец, увидев меня в фартуке, спадавшем до самого пола, заплакал. Плачущий взрослый мужчина — это терзающий душу, но и прекрасный в своей искренности эпизод. Мы едва притронулись к лососю, но получилось вкусно.
Я поворачиваюсь, и у меня перехватывает горло: на ночном столике лежит запонка с изображением печальной театральной маски. Что она здесь делает? Я хватаю ее и сдуваю пыль. Насколько я знаю, единственные запонки, которые есть у моего отца, в форме маленьких узелков. Кроме того, он не стал бы носить что-то подобное. Я заглядываю под кровать в поисках смеющейся маски, но там нет ничего, кроме пыли и какой-то пуговицы.
Хмм… Я кручу запонку в пальцах, как будто это ключ к какому-то неизвестному языку, который я не уверена, что хочу понимать. Мама никогда не говорила, что принимает здесь гостей — это было только ее место. Но кто-то здесь все же был. И этот кто-то не мой отец.
Мне вспомнилось, как в восьмом классе я пропустила физкультуру, пришла домой рано и сразу поднялась в мамину комнату. У нас был ежедневный ритуал: мы сидели на кровати, и я рассказывала ей все, что произошло за день. Даже если мой рассказ был скучным, мама умела сделать его интересным. Например, я говорила, что у нас была контрольная по математике, потом я ела куриное филе, и она объясняла, что математика нужна, чтобы ум научился работать определенным образом, и она основа всего в мире. А после рассказывала, что куры теряют перья, когда нервничают. В общем, мама могла из чего угодно сделать увлекательный разговор. Но тогда мне хотелось сказать ей кое-что действительно интересное — нас отправили домой рано из-за того, что кто-то сообщил, будто в здании школы заложена бомба. Тогда наш учитель естествознания привел свою собаку, чтобы посмотреть на ее реакцию. Псина была настолько сбита с толку, что задрала ногу на его стол. Но мама была в ванной, не ожидая, что я приду так рано. Она говорила с кем-то по телефону таким нежным голосом, что я сразу поняла, мне не стоит подслушивать. И все-таки я слушала. Ее голос звучал как песня.
Я кручу в руках запонку, и это воспоминание лежит тяжелым комом где-то внутри меня, как недопеченный блинчик в желудке. Не тот ли человек, с которым мама тогда разговаривала, оставил ее здесь? У меня было чувство, что я не все знаю о ее смерти, но я не так себе это представляла.
В гостиной воздух стал свежее — я открыла маленькое окошко в ванной, чтобы был сквозняк. Я возвращаюсь к ее компьютеру и смотрю папки на рабочем столе. Одна называется «Всякое», другая — «Модельный бизнес», а третья — «Луна». Меня все так называют. Единственный человек, который зовет меня настоящим именем, — Малия, школьная медсестра. Я смотрю на папку и не могу себя заставить дважды щелкнуть по ней. Скорее всего там просто фотографии и все такое, но во мне сейчас борется столько разных чувств, что мне кажется, будто мой мозг разваливается на части, как цветок на ускоренной перемотке. Я выглядываю в окно и вижу, что почти стемнело. Я выключаю ноутбук, закрываю окно, хватаю пакет с мусором вместе с бутылкой моющего средства и метелочкой и спускаюсь по лестнице. Уборщица все еще там. Я аккуратно ставлю все на пол и говорю:
— Gracias.(Спасибо/исп.)
Она улыбается. Отец как-то сказал, что людям становится приятно, если они слышат родную речь. Когда мы ходим в мой любимый тайский ресторан около Таймс-сквер, я всегда говорю официантке: «Kap coon kah»,[2] Спасибо (тайск.). и мне достается дополнительная кола за счет заведения.
По дороге домой я останавливаюсь и покупаю арахис. Жуя, пытаюсь отвлечься от вопросов, которые бьются в моей голове, как облако мотыльков. Кто хозяин запонки? Что в папке с моим именем?
На подходе к Сентрал-Парк-Уэст в моем кармане что-то неожиданно жужжит. Телефон мамы! Я открываю его и вижу «Семь новых сообщений». Как бомбу, которая может вот-вот взорваться, я выключаю его и захожу в наше здание. Консьерж странно смотрит на меня.
— Я опаздываю! — восклицаю я и пробегаю мимо.
Я поднимаюсь наверх и запираю за собой дверь своей комнаты. Телефон у меня в руках, я смотрю на него и думаю: «Это телефон покойницы».
Мама всегда была довольно откровенна со мной, но ее личная жизнь такой — личной — и оставалась. Хотела бы она, чтобы телефон оказался у меня? От кого эти сообщения? Я сжимаю подаренный отцом мячик для снятия стресса и вспоминаю прошедший год: что мне пришлось пережить и что я потеряла. Чтобы сохранить рассудок, мне не стоит сейчас слушать сообщения. А если я все-таки решусь, то не больше одного за раз. Может быть, я излишне драматизирую ситуацию, но эта запонка заставила меня задаться вопросом: «Какой же жизнью на самом деле жила моя мать?»
Я стараюсь сосредоточиться на домашнем задании, но вскоре слышу, как играет Оливер. Я подхожу к окну и смотрю на дом через дорогу. Под этим углом я могу видеть только край его виолончели и кончик смычка. Я убираю телефон под матрас и ложусь.
Когда взрослые говорят «ошарашен», мне кажется, что они просто пытаются привлечь внимание, но теперь я понимаю. Я закрываю глаза и просто слушаю игру Оливера. С глубоким вдохом я пытаюсь расслабиться, чтобы музыка проходила сквозь кожу и пронзала до костей. Нас этому учили на уроках драмы. На некоторое время помогает, но потом все, о чем я могу думать, — это маленький красный телефон под матрасом. Мне кажется, что он пульсирует, как живое сердце.