Ментальное проникновение(18+)

8

Мы смеялись с Патриком — он лежал, сцена комична, но в моем голосе было что-то неукротимое:
— Эй, каждый раз, когда мы видимся, ты умудряешься чем-то себя искалечить, — говорю я. — Помнишь, со скейтом? Или в кафе, когда та женщина не заметила дверь? «Ай-ой» — и перелом.
Патрик фыркает, пытается вбросить очередную насмешку, но лицом управлять ему больно: челюсть опухла, нога в гипсе. Он бросает в мою сторону костыль — унылая попытка, которую я парирую смехом и лёгким издёвкой. Он матерится, я убегаю из палаты под град жалоб и шуток; его голос остаётся за спиной, злой и тёплый одновременно.

Дома я ждала тишины: родители уехали на благотворительный вечер, я собиралась рисовать. Но через дверь гостиной пробивался свет — не тот уютный, который обещал спокойный вечер. Силуэт на диване оказался знаком настолько, что сердце сжалось от предчувствия: Гарри.
Он выглядел иначе — глаза затуманены, морщины на лице глубже обычного. Я попыталась сохранить привычный тон:
— Ты что тут делаешь?
— Мои родители имеют запасной ключ, — сказал он коротко. — Пришёл проверить.
«Пьяный», — подумала я первым делом и сказала вслух:
— Ты пьян?
Он ответил так, будто это было не вопрос, а подтверждение: короткое «да», и наступившая между нами тишина утащила воздух из комнаты.
— Зачем ты пил? — спросила я, и, как только слова вылетели, поняла: зря.
Стакан ударился о стену. Гарри встал. Он пришёл ко мне медленно, неразборчиво, и чем ближе был, тем явственнее чувствовался запах алкоголя и чего-то другого — раздражения, которого я раньше не видела в нём.
Когда он заговорил, слова сыпались быстро, будто вырываясь наружу: обвинения, резкие и бессвязные. «Ты с ним была, да?» — и тон стал колючим, как лёд.
Я отшатнулась, и он сразу приблизился ещё ближе, загнав меня к стене. Это было не удар — но давление его тела, взгляд, голос, шёпот у самого уха — всё это было угрозой, безмолвной и явной.
Он говорил о том, кем я была «для кого-то», и как легко, по его мнению, меня было бы проверить. Слова склонялись в сторону оскорблений, в них не было страсти, была только собственническая ярость, и от этого становилось по-настоящему страшно.
Он просунул руку туда, где не должен был прикасаться, но не успел — и это спасло ситуацию от ещё более худшего развития. Его рука зависла, но напряжение не спало: он прижал меня к стене, его голос шёл тише, но глаза горели. — «Проверить легко», — повторил он, — и в том обещании слышалась не угроза наказания, а намерение контролировать.
Я слышала, как в комнате зашумел мир обычных вещей: шуршание штор, тихое тиканье часов. Словно в эту секунду всё решалось не внешне, а внутри меня — оставаться уязвимой или защищаться. Рычание в груди, тот древний, животный инстинкт к выживанию, подсказывал мне выход.
Ваза на комоде казалась теперь не декоративным предметом, а инструментом выбора. Я схватила её. Движение было скорым, но не паническим: я не швырнула сосуд, не напала — я поставила его между нами, как барьер и заявление. Мой голос был холоден и ровен:
— Отойдёшь или я разобью это у тебя над головой.
Он замялся. В его взгляде мелькнуло что-то — замешательство, может, даже страх. Здесь не было благородства, но был расчёт: перепады между властью и потерей контроля. Гарри отступил ненадолго, словно пытаясь понять, с каким человеком он столкнулся. Я ощущала, как дрожь постепенно отступает, как решимость крепчает внутри.
Я не ждала подтверждения. Надев сумку, не оборачиваясь, вышла из дома и закрыла дверь за собой. Ночь казалась холодной и ясной; шаги отдавались громче, чем обычно. В ушах гудело не только от адреналина, но и оттого, что граница была проведена — теперь он знал, что я могу дать отпор, и я знала, что могу защитить себя.