НАЧАЛОСЬ
Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света, сбоку серебряный
колоссальных размеров венок в стеклянном шкафу с лентами и надписью: "Любимому
Независимому Театру от московских присяжных..." (одно слово загнулось), перед
собою я видел улыбающиеся актерские лица, по большей части меняющиеся.
Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то дружное тоскливое пение, потом
какой-то шум, как в бане. Там шел спектакль, пока я читал свою пьесу.
Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед собою коренастого плотного
человека, гладко выбритого, с густыми волосами на голове. Он стоял в дверях и не
спускал с меня глаз, как будто что-то обдумывая.
Он только и запомнился, все остальное прыгало, светилось и менялось; неизменен
был, кроме того, венок. Он резче всего помнится. Таково было чтение, но уже не
на Учебной сцене, а на Главной.
Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был. В центре города, там, где
рядом с театром гастрономический магазин, а напротив "Бандажи и корсеты", стояло
ничем не примечательное здание, похожее на черепаху и с матовыми, кубической
формы, фонарями.
На следующий день это здание предстало передо мною в осенних сумерках внутри. Я,
помнится, шел по мягкому ковру солдатского сукна вокруг чего-то, что, как мне
казалось, было внутренней стеной зрительного зала, и очень много народу мимо
меня сновало. Начинался сезон.
И я шел по беззвучному сукну и пришел в кабинет, чрезвычайно приятно
обставленный, где застал пожилого, приятного же человека с бритым лицом и
веселыми глазами. Это и был заведующий приемом пьес Антон Антонович Княжевич.
Над письменным столом Княжевича висела яркая радостная картинка... помнится,
занавес на ней был с пунцовыми кистями, а за занавесом бледно-зеленый веселый
сад...
- А, товарищ Максудов, - приветливо вскричал Княжевич, склоняя голову набок, - а
мы уж вас поджидаем, поджидаем! Прошу покорнейше, садитесь, садитесь!
И я сел в приятнейшее кожаное кресло.
- Слышал, слышал, слышал вашу пиэсу, - говорил, улыбаясь, Княжевич и почему-то
развел руками, - прекрасная пьеса! Правда, таких пьес мы никогда не ставили, ну,
а эту вдруг возьмем да и поставим, да и поставим...
Чем больше говорил Княжевич, тем веселее становились его глаза.
- ...и разбогатеете до ужаса, - продолжал Княжевич, - в каретах будете ездить!
Да-с, в каретах! Однако, - думалось мне, - он сложный человек, этот Княжевич. Очень сложный...
И чем больше веселился Княжевич, я становился, к удивлению моему, все
напряженнее.
Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.
- Мы вас сейчас отправим к Гавриилу Степановичу, прямо ему, так сказать, в руки
передадим, в руки! Чудеснейший человек Гавриил-то наш Степанович... Мухи не
обидит! Мухи!
Но вошедший на звонок человек в зеленых петлицах выразился так:
- Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.
- А не прибыл, так прибудет, - радостно, как и раньше, отозвался Княжевич, - не
пройдет и получасу, как прибудет! А вы, пока суд да дело, погуляйте по театру,
полюбуйтесь, повеселитесь, попейте чаю в буфете да бутербродов-то,
бутербродов-то не жалейте, не обижайте нашего буфетчика Ермолая Ивановича!
И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну доставляло мне физическое
удовольствие, и еще радовала таинственная полутьма повсюду и тишина.
В полутьме я сделал еще одно знакомство. Человек моих примерно лет, худой,
высокий, подошел ко мне и назвал себя:
- Петр Бомбардов.
Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал, что слышал мою пьесу и что,
по его мнению, это хорошая пьеса.
С первого же момента я почему-то подружился с Бомбардовым. Он произвел на меня
впечатление очень умного, наблюдательного человека.
- Не хотите ли посмотреть нашу галерею портретов в фойе? - спросил вежливо
Бомбардов.
Я поблагодарил его за предложение, и мы вошли в громадное фойе, также устланное
серым сукном. Простенки фойе в несколько рядов были увешаны портретами и
увеличенными фотографиями в золоченых овальных рамах.
Из первой рамы на нас глянула писанная маслом женщина лет тридцати, с
экстатическими глазами, во взбитой крутой челке, декольтированная.
- Сара Бернар, - объяснил Бомбардов.
Рядом с прославленной актрисой в раме помещалось фотографическое изображение
человека с усами. - Севастьянов Андрей Пахомович, заведующий осветительными
приборами театра, - вежливо сказал Бомбардов.
Соседа Севастьянова я узнал сам, это был Мольер.
За Мольером помещалась дама в крошечной, набок надетой шляпке блюдечком, в
косынке, застегнутой стрелой на груди, и с кружевным платочком, который дама
держала в руке, оттопырив мизинец.
- Людмила Сильвестровна Пряхина, артистка нашего театра, - сказал Бомбардов,
причем какой-то огонек сверкнул у него в глазах. Но, покосившись на меня,
Бомбардов ничего не прибавил.
- Виноват, а это кто же? - удивился я, глядя на жесткое лицо человека с
лавровыми листьями в кудрявой голове. Человек был в тоге и в руке держал
пятиструнную лиру.
- Император Нерон, - сказал Бомбардов, и опять глаз его сверкнул и погас.
- А почему?..
- По приказу Ивана Васильевича, - сказал Бомбардов, сохраняя неподвижность лица.
- Нерон был певец и артист.
- Так, так, так.
За Нероном помещался Грибоедов, за Грибоедовым - Шекспир в отложном крахмальном
воротничке, за ним - неизвестный, оказавшийся Плисовым, заведующим поворотным
кругом в театре в течение сорока лет.
Далее шли Живокини, Гольдони, Бомарше, Стасов, Щепкин. А потом из рамы глянул на
меня лихо заломленный уланский кивер, под ним барское лицо, нафиксатуаренные
усы, генеральские кавалерийские эполеты, красный лацкан, лядунка.
- Покойный генерал-майор Клавдий Александрович Комаровский-Эшаппар де Бионкур,
командир лейб-гвардии уланского его величества полка. - И тут же, видя мой
интерес, Бомбардов рассказал:
- История его совершенно необыкновенная. Как-то приехал он на два дня из Питера
в Москву, пообедал у Тестова, а вечером попал в наш театр. Ну, натурально, сел в
первом ряду, смотрит... Не помню, какую пьесу играли, но очевидцы рассказывали,
что во время картины, где был изображен лес, с генералом что-то сделалось. Ну, натурально, сел в
первом ряду, смотрит... Не помню, какую пьесу играли, но очевидцы рассказывали,
что во время картины, где был изображен лес, с генералом что-то сделалось. Лес в
закате, птицы перед сном засвистели, за сценой благовест к вечерне в селенье
дальнем... Смотрят, генерал сидит и батистовым платком утирает глаза. После
спектакля пошел в кабинет к Аристарху Платоновичу. Капельдинер потом
рассказывал, что, входя в кабинет, генерал сказал глухо и страшно: "Научите, что
делать?!"
Ну, тут они затворились с Аристархом Платоновичем...
- Виноват, а кто это Аристарх Платонович? - спросил я.
Бомбардов удивленно поглядел на меня, но стер удивление с лица тотчас же и
объяснил:
- Во главе нашего театра стоят двое директоров - Иван Васильевич и Аристарх
Платонович. Вы, простите, не москвич?
- Нет, я - нет... Продолжайте, пожалуйста.
- ...заперлись, и о чем говорили, неизвестно, но известно, что ночью же генерал
послал в Петербург телеграмму такого содержания: "Петербург. Его величеству.
Почувствовав призвание быть актером вашего величества Независимого Театра,
всеподданнейше прошу об отставке. Комаровский-Бионкур".
Я ахнул и спросил:
- И что же было?!
- Компот такой получился, что просто прелесть, - ответил Бомбардов. - Александру
Третьему телеграмму подали в два часа ночи. Специально разбудили. Тот в одном
белье, борода, крестик... говорит: "Давайте сюда! Что там с моим Эшаппаром?"
Прочитал и две минуты не мог ничего сказать, только побагровел и сопел, потом
говорит: "Дайте карандаш!" - и тут же начертал резолюцию на телеграмме: "Чтоб
духу его в Петербурге не было. Александр". И лег спать.
А генерал на другой день в визитке, в брюках пришел прямо на репетицию.
Резолюцию покрыли лаком, а после революции телеграмму передали в театр. Вы
можете видеть ее в нашем музее редкостей.
- Какие же роли он играл? - спросил я.
- Царей, полководцев и камердинеров в богатых домах, - ответил Бомбардов, - у
нас, знаете ли, все больше насчет Островского, купцы там... А потом долго играли
"Власть тьмы"... Ну, натурально, манеры у нас, сами понимаете... А он все
насквозь знал, даме ли платок, налить ли вина, по-французски говорил идеально,
лучше французов... И была у него еще страсть: до ужаса любил изображать птиц за
сценой. Когда шли пьесы, где действие весной в деревне, он всегда сидел в
кулисах на стремянке и свистел соловьем. Вот какая странная история!
- Нет! Я не согласен с вами! - воскликнул я горячо. - У вас так хорошо в театре,
что, будь я на месте генерала, я поступил бы точно так же...
- Каратыгин, Тальони, - перечислял Бомбардов, ведя меня от портрета к портрету,
- Екатерина Вторая, Карузо, Феофан Прокопович, Игорь Северянин, Баттистини,
Эврипид, заведующая женским пошивочным цехом Бобылева.
Но тут беззвучной рысью вбежал в фойе один из тех, что были в зеленых петлицах,
и шепотом доложил, что Гавриил Степанович в театр прибыли. Бомбардов прервал
себя на полуслове, крепко пожал мне руку, причем произнес загадочные слова тихо:
