Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ТЕАТРОМ
Торопецкая идеально владела искусством писать на машинке. Никогда я ничего
подобного не видел. Ей не нужно было ни диктовать знаков препинания, ни
повторять указаний, кто говорит. Я дошел до того, что, расхаживая по предбаннику
взад и вперед и диктуя, останавливался, задумывался, потом говорил: "Нет,
погодите..." - менял написанное, совсем перестал упоминать, кто говорит,
бормотал и говорил громко, но что бы я ни делал, из-под руки Торопецкой шла
почти без подчисток идеально ровная страница пьесы, без единой грамматической
ошибки - хоть сейчас отдавай в типографию.
Вообще Торопецкая свое дело знала и справлялась с ним хорошо. Писали мы под
аккомпанемент телефонных звонков. Первоначально они мне мешали, но потом я к ним
так привык, что они мне нравились. Поликсена расправлялась со звонящими с
необыкновенной ловкостью. Она сразу кричала:
- Да? Говорите, товарищ, скорее, я занята! Да?
От такого приема товарищ, находящийся на другом конце проволоки, терялся и
начинал лепетать всякий вздор и был мгновенно приводим в порядок.
Круг деятельности Торопецкой был чрезвычайно обширен. В этом я убедился по
телефонным звонкам.
- Да, - говорила Торопецкая, - нет, вы не сюда звоните. Никаких билетов у меня
нет... Я застрелю тебя! (Это - мне, повторяя уже записанную фразу.)
Опять звонок.
- Все билеты уже проданы, - говорила Торопецкая, - у меня нет контрамарок...
Этим ты ничего не докажешь. (Мне.)
"Теперь начинаю понимать, - думал я, - какое количество охотников ходить даром в
театр в Москве. И вот странно: никто из них не пытается проехать даром в
трамвае. Опять-таки никто из них не придет в магазин и не попросит, чтобы ему
бесплатно отпустили коробку килек. Почему они считают, что в театре не нужно
платить?"
- Да! Да! - кричала Торопецкая в телефон. - Калькутта, Пенджаб, Мадрас,
Аллогобад... Нет, адрес не даем! Да? - говорила она мне.
- Я не позволю, чтобы он распевал испанские серенады под окном у моей невесты, -
с жаром говорил я, бегая по предбаннику.
- Невесты... - повторяла Торопецкая. Машинка давала звоночки поминутно. Опять
гремел телефон.
- Да! Независимый Театр! Нет у меня никаких билетов! Невесты...
- Невесты!.. - говорил я. - Ермаков бросает гитару на пол и выбегает на балкон.
- Да? Независимый! У меня никаких билетов нет!.. балкон.
- Анна устремляется... нет, просто уходит за ним.
- Уходит... да? Ах да. Товарищ Бутович, вам будут оставлены билеты у Фили в
конторе. Всего доброго.
"А н н а. Он застрелится!
Б а х т и н. Не застрелится!"
- Да! Здравствуйте. Да, с нею. Потом Андамонские острова. К сожалению, адрес
дать не могу, Альберт Альбертович... Не застрелится!..
Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой: дело свое она знала. Она писала
десятью пальцами - обеими руками; как только телефон давал сигнал, писала одной
рукой, другой снимала трубку, кричала: "Калькутта не понравилась! Самочувствие
хорошее..." Демьян Кузьмич входил часто, подбегал к конторке, подавал какие-то
бумажки. Торопецкая правым глазом читала их, ставила печати, левой писала на
машинке: "Гармоника играет весело, но от этого..."
- Нет, погодите, погодите! - вскрикивал я. - Нет, не весело, а что-то
бравурное... Или нет... погодите, - я дико смотрел в стену, не зная, как
гармоника играет. Торопецкая в это время пудрилась, говорила в телефон какой-то
Мисси, что планшетки для корсета захватит в Вене Альберт Альбертович. Разные
люди появлялись в предбаннике, и первоначально мне было стыдно диктовать при
них, казалось, что я голый один среди одетых, но я быстро привык.
Показывался Миша Панин и каждый раз, проходя, для поощрения меня, жал мне
предплечье и проходил к себе в дверь, за которой, как я уже узнал, помещался его
аналитический кабинет.
Приходил гладко выбритый, с римским упадочным профилем, капризно выпяченной
нижней губой, председатель режиссерской корпорации Иван Александрович
Полторацкий.
- Миль пардон. Второй акт уже пишете? Грандиозно! - восклицал он и проходил в
другую дверь, комически поднимая ноги, чтобы показать, что он старается не
шуметь. Если дверь приоткрывалась, слышно было, как он говорил по телефону:
- Мне все равно... я человек без предрассудков... Это даже оригинально -
приехали на бега в подштанниках. Но Индия не примет... Всем сшил одинаково - и
князю, и мужу, и барону... Совершенные подштанники и по цвету и по фасону!.. А
вы скажите, что нужны брюки. Мне нет дела! Пусть переделывают. А гоните вы его к
чертям! Что он врет! Петя Дитрих не может такие костюмы рисовать! Он брюки
нарисовал. Эскизы у меня на столе! Петя... Утонченный или неутонченный, он сам в
брюках ходит! Опытный человек!
В разгар дня, когда я, хватаясь за волосы, пытался представить себе, как
выразить поточнее, что вот... человек падает... роняет револьвер... кровь течет
или не течет?.. - вошла в предбанник молодая, скромно одетая актриса и
воскликнула:
- Здравствуйте, душечка, Поликсена Васильевна! Я вам цветочков принесла!
Она расцеловала Поликсену и положила на конторку четыре желтоватые астры.
- Обо мне нет ли чего из Индии?
Поликсена ответила, что есть, и вынула из конторки пухленький конверт. Актриса
взволновалась.
- "Скажите Вешняковой, - прочитала Торопецкая, - что я решил загадку роли
Ксении.
- Ах, ну, ну!.. - вскричала Вешнякова.
- "Я был с Прасковьей Федоровной на берегу Ганга, и там меня осенило. Дело в
том, что Вешнякова не должна выходить из средних дверей, а сбоку, там, где
пианино. Пусть не забывает, что она недавно лишилась мужа и из средних дверей не
решится выйти ни за что. Она идет монашеской походкой, опустив глаза долу, держа
в руках букетик полевой ромашки, что типично для всякой вдовы..."
- Боже! Как верно! Как глубоко! - вскричала Вешнякова. - Верно! То-то мне было
неудобно в средних дверях.
- Погодите, - продолжала Торопецкая, - тут есть еще, - и прочитала: - "А
впрочем, пусть Вешнякова выходит, откуда хочет! Я приеду, тогда все станет ясно.
Ганг мне не понравился, по-моему, этой реке чего-то не хватает..." Ну, это к вам
не относится, - заметила Поликсена.
- Поликсена Васильевна, - заговорила Вешнякова, - напишите Аристарху
Платоновичу, что я безумно, безумно ему благодарна!
- Хорошо.
- А мне нельзя ему написать самой?
- Нет, - ответила Поликсена, - он изъявил желание, чтобы ему никто не писал,
кроме меня. Это его утомляло бы во время его раздумий.
- Понимаю, понимаю! - вскричала Вешнякова и, расцеловав Торопецкую, удалилась.
Вошел полный, средних лет энергичный человек и еще в дверях, сияя, воскликнул:
- Новый анекдот слышали? Ах, вы пишете?
- Ничего, у нас антракт, - сказала Торопецкая, и полный человек, видимо
распираемый анекдотом, сверкая от радости, наклонился к Торопецкой. Руками он в
это время сзывал народ. Явился на анекдот Миша Панин и Полторацкий и еще кто-то.
Головы наклонились над конторкой. Я слышал: "И в это время муж возвращается в
гостиную..." За конторкой засмеялись. Полный пошептал еще немного, после чего
Мишу Панина охватил его припадок смеха "ах, ах, ах", Полторацкий вскричал:
"Грандиозно!" - а полный захохотал счастливым смехом и тотчас кинулся вон,
крича:
- Вася! Вася! Стой! Слышал? Новый анекдот продам!
Но ему не удалось Васе продать анекдот, потому что его вернула Торопецкая.
Оказалось, что Аристарх Платонович писал и о полном.
- "Передайте Елагину, - читала Торопецкая, - что он более всего должен бояться
сыграть результат, к чему его всегда очень тянет".
Елагин изменился в лице и заглянул в письмо.
- "Скажите ему, - продолжала Торопецкая, - что в сцене вечеринки у генерала он
не должен сразу здороваться с женою полковника, а предварительно обойти стол
кругом, улыбаясь растерянно. У него винокуренный завод, и он ни за что не
поздоровается сразу, а..."
- Не понимаю! - заговорил Елагин, - простите, не понимаю, - Елагин сделал круг
по комнате, как бы обходя что-то, - нет, не чувствую я этого. Мне неудобно!..
Жена полковника перед ним, а он чего-то пойдет... Не чувствую!
- Вы хотите сказать, что вы лучше понимаете эту сцену, чем Аристарх Платонович?
- ледяным голосом спросила Торопецкая.
Этот вопрос смутил Елагина.
- Нет, я этого не говорю... - Он покраснел. - Но, посудите... - И он опять
сделал круг по комнате.
- Я думаю, что в ножки следовало бы поклониться Аристарху Платоновичу за то, что
он из Индии...
- Что это у нас все в ножки да в ножки, - вдруг пробурчал Елагин.
"Э, да он молодец", - подумал я.
- Вы лучше выслушайте, что дальше пишет Аристарх Платонович, - и прочитала: - "А
впрочем, пусть он делает, как хочет. Я приеду, и пьеса станет всем ясна".
Елагин повеселел и отколол такую штуку. Он махнул рукой у щеки, потом у другой,
и мне показалось, что у него на моих глазах выросли бакенбарды.
Затем он стал
меньше ростом, надменно раздул ноздри и сквозь зубы, при этом выщипывая волоски
из воображаемых бакенбард, проговорил все, что было написано о нем в письме.
"Какой актер!" - подумал я. Я понял, что он изображает Аристарха Платоновича.
Кровь прилила к лицу Торопецкой, она тяжело задышала.
- Я попросила бы вас!..
- А впрочем, - сквозь зубы говорил Елагин, пожал плечами, своим обыкновенным
голосом сказал: - Не понимаю! - и вышел. Я видел, как он в сенях сделал еще один
круг в передней, недоуменно пожал плечами и скрылся.
- Ох, уж эти середняки! - заговорила Поликсена, - ничего святого. Вы слышали,
как они разговаривают?
- Кхм, - ответил я, не зная, что сказать, и, главное, не понимая, что означает
слово "середняки".
К концу первого дня стало ясно, что в предбаннике пьесу писать нельзя. Поликсену
освободили на два дня от ее непосредственных обязанностей, и нас с ней перевели
в одну из женских уборных. Демьян Кузьмич, пыхтя, приволок туда машинку.
Бабье лето сдалось и уступило место мокрой осени. Серый свет лился в окно. Я
сидел на кушеточке, отражаясь в зеркальном шкафу, а Поликсена на табуреточке. Я
чувствовал себя как бы двухэтажным. В верхнем происходила кутерьма и беспорядок,
который нужно было превратить в порядок. Требовательные герои пьесы вносили
необыкновенную заботу в душу. Каждый требовал нужных слов, каждый старался
занять первое место, оттесняя других. Править пьесу - чрезвычайно утомительное
дело. Верхний этаж шумел и двигался в голове и мешал наслаждаться нижним, где
царствовал установившийся, прочный покой. Со стен маленькой уборной, похожей на
бонбоньерку, смотрели, улыбаясь искусственными улыбками, женщины с преувеличенно
пышными губами и тенями под глазами. Эти женщины были в кринолинах или в фижмах.
Меж ними сверкали зубами с фотографий мужчины с цилиндрами в руках. Один из них
был в жирных эполетах. Пьяный толстый нос свисал до губы, щеки и шея разрезаны
складками. Я не узнал в нем Елагина, пока Поликсена не сказала мне, кто это.
Я глядел на фотографии, трогал, вставая с кушетки, негорящие лампионы, пустую
пудреницу, вдыхал чуть ощутимый запах какой-то краски и ароматный запах папирос
Поликсены. Здесь было тихо, и тишину эту резало только стрекотание машинки и
тихие ее звоночки, да еще иногда чуть скрипел паркет. В открытую дверь было вид
но, как на цыпочках проходили иногда какие-то пожилые женщины, сухонького вида,
пронося груды крахмальных юбок.
Изредка великое молчание этого коридора нарушалось глухими взрывами музыки
откуда-то и дальними грозными криками. Теперь я знал, что на сцене, где-то
глубоко за паутиной старых коридоров, спусков и лестниц, репетируют пьесу
"Степан Разин".
Мы начинали писать в двенадцать часов, а в два происходил перерыв. Поликсена
уходила к себе, чтобы навестить свое хозяйство, а я шел в чайный буфет.
Для того чтобы в него попасть, я должен был покинуть коридор и выйти на
лестницу. Тут уже нарушалось очарование молчания. По лестнице подымались актрисы
и актеры, за белыми дверями звенел телефон, телефон другой откуда-то отзывался
снизу. Внизу дежурил один из вышколенных Августой Менажраки курьеров. Потом
железная средневековая дверь, таинственные за нею ступени и какое-то
безграничное, как мне казалось, по высоте кирпичное ущелье, торжественное,
полутемное. В этом ущелье, наклоненные к стенам его, высились декорации в
несколько слоев. На белых деревянных рамах их мелькали таинственные условные
надписи черным: "I лев. зад", "Граф. заспин.", "Спальня III-й акт". Широкие,
высокие, от времени черные ворота с врезанной в них калиткой с чудовищным замком
на ней были справа, и я узнал, что они ведут на сцену.
Такие же ворота были
слева, и выводили они во двор, и через эти ворота рабочие из сараев подавали
декорации, не помещавшиеся в ущелье. Я задерживался в ущелье всегда, чтобы
предаться мечтам в одиночестве, а сделать это было легко, ибо лишь редкий путник
попадался навстречу на узкой тропе между декорациями, где, чтобы разминуться,
нужно было поворачиваться боком.
Сосущая с тихим змеиным свистом воздух пружина-цилиндр на железной двери
выпускала меня. Звуки под ногами пропадали, я попадал на ковер, по медной
львиной голове узнавал преддверие кабинета Гавриила Степановича и все по тому же
солдатскому сукну шел туда, где уже мелькали и слышались люди, - в чайный буфет.
