СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ
Осенило! Осенило! В пьесе моей было тринадцать картин. Сидя у себя в комнатушке,
я держал перед собою старенькие серебряные часы и вслух сам себе читал пьесу,
очевидно, очень изумляя соседа за стенкой. По прочтении каждой картины я отмечал
на бумажке. Когда дочитал, вышло, что чтение занимает три часа. Тут я сообразил,
что во время спектакля бывают антракты, во время которых публика уходит в буфет.
Прибавив время на антракты, я понял, что пьесу мою в один вечер сыграть нельзя.
Ночные мучения, связанные с этим вопросом, привели к тому, что я вычеркнул одну
картину. Это сократило спектакль на двадцать минут, но положения не спасло. Я
вспомнил, что помимо антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит актриса и,
плача, поправляет в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то
уходит. Стало быть, бормотать текст у себя дома - одно, а произносить его со
сцены - совершенно иное дело.
Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а что - неизвестно. Все мне казалось
важным, а, кроме того, стоило наметить что-нибудь к изгнанию, как все с трудом
построенное здание начинало сыпаться, и мне снилось, что падают карнизы и
обваливаются балконы, и были эти сны вещие.
Тогда я изгнал одно действующее лицо вон, отчего одна картина как-то
скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать картин.
Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ничего сократить не мог. У меня
каждый день болел левый висок. Поняв, что дальше ничего не выйдет, решил дело
предоставить его естественному течению.
И тогда я отправился к Поликсене Торопецкой.
"Нет, без Бомбардова мне не обойтись..." - думалось мне.
И Бомбардов весьма помог мне. Он объяснил, что и эта уже вторично попадающаяся
Индия, и предбанник - это вовсе не бред и не послышалось мне. Теперь
окончательно выяснилось, что во главе Независимого Театра стояли двое
директоров: Иван, как я уже знал, Васильевич и Аристарх Платонович...
- Скажите, кстати, почему в кабинете, где я подписывал договор, только один
портрет - Ивана Васильевича?
Тут Бомбардов, обычно очень бойкий, замялся.
- Почему?.. Внизу? Гм... гм... нет... Аристарх Платонович... он... там... его
портрет наверху...
Я понял, что Бомбардов еще не привык ко мне, стесняется меня. Это было ясно по
этому невразумительному ответу. И я не стал расспрашивать из деликатности...
"Этот мир чарует, но он полон загадок..." - думал я.
Индия? Это очень просто. Аристарх Платонович в настоящее время находился в
Индии, вот Фома и собирался ему писать заказным. Что касается предбанника, то
это актерская шутка. Так они прозвали (и это привилось) комнату перед верхним
директорским кабинетом, в которой работала Поликсена Васильевна Торопецкая. Она
- секретарь Аристарха Платоновича...
- А Августа Авдеевна?
- Ну, натурально, Ивана Васильевича.
- Ага, ага...
- Ага-то оно ага, - сказал, задумчиво поглядывая на меня, Бомбардов, - но вы, я
вам это очень советую, постарайтесь произвести на Торопецкую хорошее
впечатление.
- Да я не умею!
- Нет, уж вы постарайтесь!
Держа свернутый в трубку манускрипт, я поднялся в верхний отдел театра и дошел
до того места, где, согласно указаниям, помещался предбанник.
Перед предбанником были какие-то сени с диваном; тут я остановился,
поволновался, поправил галстук, размышляя о том, как мне произвести на Поликсену
Торопецкую хорошее впечатление. И тут же мне показалось, что из предбанника
слышатся рыдания. "Это мне показалось..." - подумал я и вошел в предбанник,
причем сразу выяснилось, что мне ничуть не показалось. Я догадался, что дама с
великолепным цветом лица и в алом джемпере за желтой конторкой и есть Поликсена
Торопецкая, и рыдала именно она.
Ошеломленный и незамеченный, я остановился в дверях.
Слезы текли по щекам Торопецкой, в одной руке она комкала платок, другой стучала
по конторке. Рябой, плотно сколоченный человек с зелеными петлицами, с
блуждающими от ужаса и горя глазами, стоял перед конторкой, тыча руками в
воздух.
- Поликсена Васильевна! - диким от отчаяния голосом восклицал человек. -
Поликсена Васильевна! Не подписали еще! Завтра подпишут!
- Это подло! - вскричала Поликсена Торопецкая. - Вы поступили подло, Демьян
Кузьмич! Подло!
- Поликсена Васильевна!
- Это нижние подвели интригу под Аристарха Платоновича, пользуясь тем, что он в
Индии, а вы помогали им!
- Поликсена Васильевна! Матушка! - закричал страшным голосом человек. - Что вы
говорите! Чтобы я под благодетеля своего...
- Ничего не хочу слушать, - закричала Торопецкая, - все ложь, презренная ложь!
Вас подкупили!
Услыхав это, Демьян Кузьмич крикнул:
- Поли... Поликсена, - и вдруг зарыдал сам страшным, глухим, лающим басом.
А Поликсена взмахнула рукой, чтобы треснуть по конторке, треснула и всадила себе
в ладонь кончик пера, торчащего из вазочки. Тут Поликсена взвизгнула тихо,
выскочила из-за конторки, повалилась в кресло и засучила ножками, обутыми в
заграничные туфли со стеклянными бриллиантами на пряжках.
Демьян Кузьмич даже не вскрикнул, а как-то взвыл утробно:
- Батюшки! Доктора! - и кинулся вон, а за ним кинулся и я в сени.
Через минуту мимо меня пробежал человек в сером пиджачном костюме, с марлей и
склянкой в руке и скрылся в предбаннике.
Я слышал его крик:
- Дорогая! Успокойтесь!
- Что случилось? - шепотом спросил я в сенях у Демьяна Кузьмича.
- Изволите ли видеть, - загудел Демьян Кузьмич, обращая ко мне отчаянные,
слезящиеся глаза, - послали они меня в комиссию за путевками нашим в Сочи на
октябрь... Нуте-с, четыре путевки выдали, а племяннику Аристарха Платоновича
почему-то забыли подписать в комиссии... Приходи, говорят, завтра в
двенадцать... И вот, изволите ли видеть, - я интригу подвел! - И по
страдальческим глазам Демьяна Кузьмича видно было, что он чист, никакой интриги
не подводил и вообще интригами не занимается. Из предбанника донесся слабый крик
"ай!", и Демьян Кузьмич брызнул из сеней и скрылся бесследно. Минут через десять
ушел и доктор. Я некоторое время просидел в сенях на диване, пока из предбанника
не начал слышаться стук машинки, тут осмелился и вошел.
Поликсена Торопецкая, напудренная и успокоившаяся, сидела за конторкой и писала
на машинке. Я сделал поклон, стараясь, чтобы это был приятный и в то же время
исполненный достоинства поклон, и голосом заговорил достойным и приятным, отчего
тот зазвучал, к удивлению моему, сдавленно.
Объяснив, что я такой-то, а направлен сюда Фомою для того, чтобы диктовать
пьесу, я получил от Поликсены приглашение садиться и подождать, что я и сделал.
Стены предбанника были обильно увешаны фотографиями, дагерротипами и картинками,
среди которых царствовал большой, масляными красками писанный, портрет
представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами по моде семидесятых годов.
Я догадался, что это Аристарх Платонович, но не понял, кто эта воздушная белая
девица или дама, выглядывающая из-за головы Аристарха Платоновича и держащая в
руке прозрачное покрывало. Эта загадка до того меня мучила, что, выбрав
пристойный момент, я кашлянул и спросил об этом.
Произошла пауза, во время которой Поликсена остановила на мне свой взор, как бы
изучая меня, и наконец ответила, но как-то принужденно:
- Это - муза.
- А-а, - сказал я.
Опять застучала машинка, а я стал осматривать стены и убедился, что на каждом из
снимков или карточек был изображен Аристарх Платонович в компании с другими
лицами.
Так, пожелтевший старый снимок изображал Аристарха Платоновича на опушке леса.
Аристарх Платонович был одет по-осеннему и городскому, в ботах, в пальто и
цилиндре. А спутник его был в какой-то кацавейке, с ягдташем, с двухствольным
ружьем. Лицо спутника, пенсне, седая борода показались мне знакомы.
Поликсена Торопецкая тут обнаружила замечательное свойство - в одно и то же
время писать и видеть каким-то волшебным образом, что делается в комнате. Я даже
вздрогнул, когда она, не дожидаясь вопроса, сказала:
- Да, да, Аристарх Платонович с Тургеневым на охоте. Таким же образом я узнал,
что двое в шубах у подъезда Славянского Базара, рядом с пароконным извозчиком -
Аристарх Платонович и Островский.
Четверо за столом, а сзади фикус: Аристарх Платонович, Писемский, Григорович и
Лесков.
О следующем снимке не нужно было и спрашивать: старик, босой, в длинной рубахе,
засунувший руки за поясок, с бровями, как кусты, с запущенной бородой и лысый,
не мог быть никем иным, кроме Льва Толстого. Аристарх Платонович стоял против
него в плоской соломенной шляпе, в чесучовом летнем пиджаке.
Но следующая акварель поразила меня выше всякой меры. "Не может этого быть!" -
подумал я. В бедной комнате, в кресле, сидел человек с длиннейшим птичьим носом,
больными и встревоженными глазами, с волосами, ниспадавшими прямыми прядями на
изможденные щеки, в узких светлых брюках со штрипками, в обуви с квадратными
носами, во фрачке синем. Рукопись на коленях, свеча в шандале на столе.
Молодой человек лет шестнадцати, еще без бакенбард, но с тем же надменным носом,
словом несомненный Аристарх Платонович, в курточке, стоял, опираясь руками на
стол.
Я выпучил глаза на Поликсену, и та ответила сухо:
- Да, да. Гоголь читает Аристарху Платоновичу вторую часть "Мертвых душ".
Волосы шевельнулись у меня на макушке, как будто кто-то дунул сзади, и как-то
само собой у меня вырвалось, невольно:
- Сколько же лет Аристарху Платоновичу?!
На неприличный вопрос я получил и соответствующий ответ, причем в голосе
Поликсены послышалась какая-то вибрация:
- У таких людей, как Аристарх Платонович, лет не существует. Вас, по-видимому,
очень удивляет, что за время деятельности Аристарха Платоновича многие имели
возможность пользоваться его обществом?
- Помилуйте! - вскричал я, испугавшись. - Совершенно наоборот!.. Я... - но
ничего больше путного не сказал, потому что подумал: "А что наоборот?! Что я
плету?"
Поликсена умолкла, и я подумал: "Нет, мне не удалось произвести на нее хорошее
впечатление. Увы! Это ясно!"
Тут дверь отворилась, и в предбанник оживленной походкой вошла дама, и стоило
мне взглянуть на нее, как я узнал в ней Людмилу Сильвестровну Пряхину из
портретной галереи. Все на даме было, как на портрете: и косынка, и тот же
платочек в руке, и так же она держала его, оттопырив мизинец.
Я подумал о том, что не худо бы было и на нее попытаться произвести хорошее
впечатление, благо это заодно, и отвесил вежливый поклон, но он как-то прошел
незамеченным.
Вбежав, дама засмеялась переливистым смехом и воскликнула:
- Нет, нет! Неужели вы не видите! Неужели вы не видите?
- А что такое? - спросила Торопецкая.
- Да ведь солнышко, солнышко! - восклицала Людмила Сильвестровна, играя
платочком и даже немного подтанцовывая. - Бабье лето! Бабье лето!
Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну загадочными глазами и сказала:
- Тут анкету нужно будет заполнить.
Веселье Людмилы Сильвестровны прекратилось сразу, и лицо ее настолько
изменилось, что на портрете я теперь бы ее ни в коем случае не узнал.
- Какую еще анкету? Ах, боже мой! Боже мой! - И я уж и голоса ее не узнал. -
Только что я радовалась солнышку, сосредоточилась в себе, что-то только что
нажила, вырастила зерно, чуть запели струны, я шла, как в храм... и вот... Ну,
давайте, давайте ее сюда!
- Не нужно кричать, Людмила Сильвестровна, - тихо заметила Торопецкая.
- Я не кричу! Я не кричу! И ничего я не вижу. Мерзко напечатано. - Пряхина
бегала глазами по серому анкетному листу и вдруг оттолкнула его: - Ах, пишите вы
сами, пишите, я ничего не понимаю в этих делах!
Торопецкая пожала плечами, взяла перо.
- Ну, Пряхина, Пряхина, - нервно вскрикивала Людмила Сильвестровна, - ну,
Людмила Сильвестровна! И все это знают, и ничего я не скрываю!
Торопецкая вписала три слова в анкету и спросила:
- Когда вы родились?
Этот вопрос произвел на Пряхину удивительное действие: на скулах у нее выступили
красные пятна, и она вдруг заговорила шепотом:
- Пресвятая богоматерь! Что же это такое? Я не понимаю, кому это нужно знать,
зачем? Почему? Ну, хорошо, хорошо. Я родилась в мае, в мае! Что еще нужно от
меня? Что?
- Год нужен, - тихо сказала Торопецкая.
Глаза Пряхиной скосились к носу, и плечи стали вздрагивать.
- Ох, как бы я хотела, - зашептала она, - чтобы Иван Васильевич видел, как
артистку истязают перед репетицией!..
- Нет, Людмила Сильвестровна, так невозможно, - отозвалась Торопецкая, -
возьмите вы анкету домой и заполняйте ее сами, как хотите.
Пряхина схватила лист и с отвращением стала засовывать его в сумочку, дергая
ртом.
Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула:
- Да! Нет, товарищ! Какие билеты! Никаких билетов у меня нет!.. Что? Гражданин!
Вы отнимаете у меня время! Нету у меня ника... Что? Ах! - Торопецкая стала
красной с лица. - Ах! Простите! Я не узнала голоса! Да, конечно! Конечно! Прямо
в контроле будут оставлены. И программу я распоряжусь, чтобы оставили! А Феофил
Владимирович сам не будет? Мы будем очень жалеть! Очень! Всего, всего, всего
доброго!
Сконфуженная Торопецкая повесила трубку и сказала:
- Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!
- Ах, оставьте, оставьте все это! - нервно вскричала Пряхина. - Погублено зерно,
испорчен день!
- Да, - сказала Торопецкая, - заведующий труппой просил вас зайти к нему.
Легкая розоватость окрасила щеки Пряхиной, она надменно подняла брови.
- Зачем же это я понадобилась ему? Это крайне интересно!
- Костюмерша Королькова на вас пожаловалась.
- Какая такая Королькова? - воскликнула Пряхина. - Кто это? Ах да, вспомнила! Да
и как не вспомнить, - тут Людмила Сильвестровна рассмеялась так, что холодок
прошел у меня по спине, - на "у" и не разжимая губ, - как не вспомнить эту
Королькову, которая испортила мне подол? Что же она наябедничала на меня?
- Она жалуется, что вы ее ущипнули со злости в уборной при парикмахерах, -
ласково сказала Торопецкая, и при этом в ее хрустальных глазах на мгновение
появилось мерцание.
Эффект, который произвели слова Торопецкой, поразил меня. Пряхина вдруг широко и
криво, как у зубного врача, открыла рот, а из глаз ее двумя потоками хлынули
слезы. Я съежился в кресле и почему-то поднял ноги. Торопецкая нажала кнопку
звонка, и тотчас в дверь всунулась голова Демьяна Кузьмича и мгновенно исчезла.
Пряхина же приложила кулак ко лбу и закричала резким, высоким голосом:
- Меня сживают со свету! Бог господь! Бог господь! Бог господь! Да взгляни же
хоть ты, пречистая матерь, что со мною делают в театре! Подлец Пеликан! А
Герасим Николаевич предатель! Воображаю, что он нес обо мне в Сивцевом Вражке!
Но я брошусь в ноги Ивану Васильевичу! Умолю его выслушать меня!.. - Голос ее
сел и треснул.
Тут дверь распахнулась, вбежал тот самый доктор. В руках у него была склянка и
рюмка. Никого и ни о чем не спрашивая, он привычным жестом плеснул из склянки в
рюмку мутную жидкость, но Пряхина хрипло вскричала:
- Оставьте меня! Оставьте меня! Низкие люди! - и выбежала вон.
За нею устремился доктор, воскликнув "дорогая!" - а за доктором, вынырнув
откуда-то, топая в разные стороны подагрическими ногами, полетел Демьян Кузьмич.
Из раскрытых дверей несся плеск клавишей, и дальний мощный голос страстно
пропел:
"...и будешь ты царицей ми... и... и..." - он пошел шире, лихо развернулся, -
"ра-а..." - но двери захлопнулись, и голос погас.
- Ну-с, я освободилась, приступим, - сказала Торопецкая, мягко улыбаясь.
