- Клюп-клюп, я как лошадка, клюп-клюп. Мирка, смотри я как лошадка, клюп-клюп. Мирка! – радовалась Зои, вприпрыжку гарцуя вокруг лавки, на которой неподвижно восседала Мирка – еще одна медсестра.
Она делала вид, что смотрит на больную женщину, но мыслями была далеко дома, в Гливице. Это ясно как божий день, когда Зои споткнулась и упала, поцарапав локти об асфальт, медсестра еще секунд пять продолжала оставаться на месте.
Я мог помочь Зои подняться и слизал бы кровавые подтеки с побитых локтей, но мне страшно, мгновения назад счастливее ее на свете не было, но вдруг упала и разревелась так сильно, что вызвала жалость у невозмутимой Мирки, которая принялась ее успокаивать. И в этом плаче было столько горя и страдания, со стороны даже все казалось наигранным, но я увидел в этом что-то новое, непохожее на все что я видел раньше.
На крики быстро сбежались другие пациенты, кто-то подхватил ее завывания, некоторые запротестовали и закрыли уши руками, ее вопли мешали им сосредоточиться. Мы с Петру тоже подошли, но остановились возле лавки, так было удобнее наблюдать. А Зои продолжала голосить во все горло:
- Горе мне. Горе мне, какое горе.
По морщинистому лицу женщины катились крупные слезы, сопли из носа попадали в открытый рот, она даже не пыталась как-то прикрыться, просто проклинала свою жизнь. И тогда меня осенила мысль, что может она никакая не сумасшедшая и не теряла рассудок. Она осознала свою обреченность - быть такой непонятой до конца жизни и пыталась как-то этому воспрепятствовать. Я засомневался, что у Зои просто болели локти или она испугалась крови. Интересно, а что чувствовал Петру, и думал ли он об этом вообще?
Рыдания не заканчивались пока не пришли санитары и не отвели ее в здание. Женщине наверняка вколют успокоительного, чтобы она выспалась и забыла о своем маленьком несчастье, снова погрузилась в холодное забвение, где проблески сознания так редки, что порой и их не замечаешь.
У старого Тадуеша была мечта сходить в магазин за хлебом, самостоятельно, без посторонней помощи и чьего-то надзора. Он часто говорил сам с собой, а когда кто-то проходил мимо он вдруг замалчивал и строго пялился на проходящего, будто ему помешали вести интересную беседу. Но так было со всеми кроме меня и Петру. Когда мы рядом, старик быстро переключался и начинал рассказывать об ужасах, которые он перенес во времена второй мировой войны. Он жестикулировал трясущимися руками и брызгал слюной, чесал плешивую лысину и ковырялся в носу, казался нормальным.
Доктор Милош уверен, что мы с Петру благоприятно влияем на Тадэуша во-первых, потому что оба молчим и во-вторых, мы единственные молодые люди в застенках этого грязного и старого здания. А неделю назад он выписался, за ним приехали родственники. И это произошло так быстро и глупо, что я до сих пор не могу в это поверить и, кажется, даже слышу его меланхоличное бормотание под нос.
Незадолго до выписки старик подозвал нас с Петру к себе и охотно поделился самым важным знанием, которое он приобрел за долгие годы существования:
- Мне крышу снесло.
В булькающей, как у тролля, манере говорить я услышал не твердость, но уверенность.
- Нам всем крышу снесло! – продолжил он и захлопал в ладоши. Петру обрадовался и тоже захлопал, потому что так мало надо для счастья. – И тебе, и тебе, - старик поочередно ткнул в нас пальцем. - Мы остались на этой чертовой крыше! - прокричал Тадеуш. – Живем мы на крыше,… на крыше мы живем, на ней мы летим, на ней мы плывем, на ней мы умрем.
Мой друг даже порвал на себе рубашку и стянул пижамные брюки вместе с трусами, так он был рад, а я невинно стоял и писал в штаны, в надежде, что Лючия не заметит.
Но после ухода старика мы с Петру редко пересекались. Не знаю почему. Он вдруг куда-то пропал, я не видел уже очень давно.
