Сквозь дремоту настойчиво пробивались голоса Лючии и доктора Милоша. Они перешептывались между собой на посторонние темы, но я был уверен, что оба ждали моего пробуждения.
И ненароком вспомнил, каков был самый первый разговор с врачом. Год назад я сидел у него в кабинете на коричневом диване и рассматривал портреты светил психиатрии, выстроенных как иконы над головой Милоша: Алоис Альцгеймер, Петр Кащенко, Герман Роршах, Эйгин Блейлер и пытался осознать, что если я не смогу сказать хотя бы слово, если я не поведу себя как нормальный человек, то на долгое время останусь в психушке. Доктор говорил много, показывал мне разные картинки с изображением клякс, ему казалось, что я симулянт.
Я заморгал и огляделся по сторонам. Сильно ныл затылок. Но боль резко сошла на второй план, ведь Петру уже уехал, так и не попрощавшись со мной.
- Как ты себя чувствуешь? – спросила Лючия, хотя и знала, что все равно не отвечу. – Ты потерял сознание в душе и ушибся затылком, - быстро объяснила она.
Зрение понемногу стало возвращаться, и теперь я мог рассмотреть их лучше. Доктор Милош как всегда был хмурым, будто он что-то обдумывает, планирует и кажется, что пообщавшись с пациентами, понемногу сам стал сходить с ума. Лючия же делала вид матери-страдалицы, ее второй подбородок подергивался от волнения.
- Тома, - тихо произнес доктор и подошел к моей кровати. – Я бы хотел тебе кое-что сказать.
Он кашлянул в кулак и сразу перешел к делу:
- Мы знаем, что вы с Петру были очень близки. Даже очень, - он сделал акцент на последнем слове и продолжил.
Странно, в голосе Милоша я не слышал привычной его манеры говорить, он не цитировал известных людей, не прибегал к помощи непонятных выражений. Сейчас его слова казались от самого сердца.
- Нам очень жаль, - вступилась Лючия, у нее дрожала нижняя губа.
- И мы не знали, как тебе это преподнести. Дело в том, что в последнее время он стал плохо себя чувствовать, поэтому мы часто клали его на обследования. И… К сожалению, Петру Ивич скончался.
Дальше я не слышал ничего, лишь в голове крутилось: «Петру Ивич скончался». Милош говорил что-то про слабое сердце моего друга, про нехватку лекарственных средств или мне это только казалось, но больше слушать его не хотелось. Я пересилил себя и не зарыдал, сымитировал непонимание, вылепил на лице безумный взгляд и, кажется, даже улыбнулся Лючие. На самом деле я жаждал, чтобы они быстрее оставили меня одного, хотел принять удар на себя, в тишине.
Когда за Доктором и медсестрой закрылась дверь, дал волю чувствам.
Теперь понятно, почему он казался таким умиротворенным ночью, понятно, почему я его так долго не видел. И от этого стало совсем худо. Перед глазами то и дело всплывало его лицо, вновь вспыхивали желания заняться с ним любовью.
Чем больше я обо всем этом думал, тем становилось страшнее. Но как бы я не старался заплакать, слез почему-то не было. Вместо этого пришла ярость, злость на Петру, за то, что он так легко меня бросил, на себя, что какие-то чертовы красные помидоры свели меня с ума. Злость на Зои, потому что она как лошадь, на тупую Весу, которая до сих пор не нашла своей идиотской фотографии, на толстую Лючию, которая возомнила себя моей мамашкой, на поганого Милоша, на своих родителей, на весь белый свет.
Я закричал.
Громко… еще громче…. Так сильно, что заболело горло и покраснели щеки, защипали глаза, перехватило дыхание.
Сделав глубокий вздох, я закричал снова…
Я бы мог кричать до тех пор, пока у меня окончательно не сядет голос или не хватит удар, но в палату вбежали Милош с Лючией. И дальше все поплыло перед глазами.
