...If one of them is dead

If I show you, then I know you Won't tell what I said

"Есть ли такой идеальный критерий, который позволяет безошибочно и объективно определять, чья жизнь значимее, кто достоин существовать на этой земле в большей степени, чем другой? Социальное положение, возраст, внешняя привлекательность, умственные способности — что из этого ставит меня выше или ниже другого относительно жизненной ценности? Меня с детства приучали к мысли о том, что я обязан фактом своего рождения служить на благо общества. Чем больше у меня будет проблем — психических, психологических или физических, чем сложнее мне будет играть свою роль перед людьми, тем больше вероятность того, что меня захотят исключить из общества полноценных исполнителей одного и того же спектакля, заменить, как бракованную деталь или изношенную обувь (зачем ты существуешь, вечно угрюмый и не улыбающийся?). Я не нужен обществу обычным Дэниелом. Я нужен обществу гражданином, наделённым правом голоса на выборах, я нужен законопослушным налогоплательщиком, я нужен работником компании, оказывающей на рынке самые посредственные услуги. Но в то же время я не могу сказать, что эти роли, в которых меня хотят видеть окружающие, не имеют никакого значения для нормального существования нашей общественной системы или что они не вполне удовлетворяют людским потребностям, так как противны самой природе человека. Почему моему соседу не должно быть всё равно на то, какую музыку я слушаю, что я думаю о поэзии Байрона и почему я никогда не начинаю разговор первым (почти никогда)?.. Это вполне адекватно. Только почему-то мне всё равно грустно (и страшно немного за будущее) от подобных выводов. 

Найдите мне провидца или хоть самого Бога. Я хочу спросить у того, кто знает ответы на все человеческие вопросы: если бы я был никем, если бы у меня не было и того убогого местечка, которое я с завидным усилием держу за собой уже четвертый год, моя жизнь не стоила бы и цента? Стали бы меня терпеть только за мой богатый внутренний мир, по сути ничем не отличающийся от тысяч подобных ему? 

Стало быть, ценность жизни определяется тем, что каждый конкретный человек способен дать обществу? И неужто жизнь в действительно не обладает самоценностью?" 

Так думал Дэниел, пока ехал на своём стареньком велосипеде по главной дорожной артерии района Бронкс, стараясь подстраиваться под хаотичное движение машин, переползавших из одного ряда в другой. Снова расстроенный и слишком впечатлительный разум бросал его от одной мысли к другой: целое утро у него ушло на обдумывание случившегося с ним накануне, на проработку разных вариантов развития дальнейших событий (не исключал он при этом и обращение в полицию), а сейчас (было около двух часов дня) он уже успел полностью переключиться на постоянную тему своих размышлений — о собственном месте в этом безумно сложном и до жути серьёзном мире, меркантильная философия которого пугала Дэниела, привыкшего чуть ли не с самых пелёнок жить в грёзах, лёгких и понятных ему своей предсказуемостью. Голоса, возникавшие в его голове, в детстве только добавляли этим красочным мечтам черты реально происходивших (только в ином оформлении, в иной пространственной оболочке) событий. И он, покуда бдительная мамочка не обнаружила ставшие слишком явными странности в поведении сына, почти полностью переключившегося на общение с тем, кто засел в его голове, и отказавшегося от любого взаимодействия со сверстниками, продолжал как ни в чем не бывало общаться с самим собой, придумывать фантастические сюжеты, вдохновляясь комиксами, и жить в своей маленьком мирке, обеспечивавшем его необходимой долей душевных переживаний. И он дошёл в свои десять с небольшим лет до того, что смог заменить реальный мир, на который он уже не обращал никакого внимания, если это не было связано с удовлетворением естественных потребностей, на мир искусственный, существовавший исключительно в его голове. Мир этот был продуман настолько детально, настолько всё в нем было подчинено простейшим законам логики — и ничто, ни одна самая мелкая вещица не вступала в противоречие с другой, что он мог бы послужить основой для написания целой книги, если бы Дэниел вдруг загорелся желанием задокументировать свой опыт пребывания «в себе».