Ромео должен умереть

Пусть нас в любви одна связует нить, но в жизни горечь разная у нас

В этом огромном мегаполисе есть районы, которые освещаются так, будто на дворе день, а есть и те, в которые, с трудом прорезая толщу темноты, падает тусклый свет от одного единственного скривившегося фонаря. Свет зажигается только там, где живут те, кто может себе это позволить. Раньше Юнги не понимал, почему люди, проживающие в бедных районах, не скидывались на фонарь, почему рисковали безопасностью поздно возвращающихся домой детей и заставляли их бродить во мгле. Сейчас он осознает, что дело было не столько даже в деньгах на одну лампочку, а сколько в том, что в этих районах их сразу же разбивали, гасили — то ли, чтобы не смотреть на убогий пейзаж, который напоминал им об их положении еще и ночью, то ли, чтобы делать свои грязные дела без случайных свидетелей. Люди осознанно сами лишали себя света.

Юнги цепляется за эту мысль о свете из-за погасшего фонаря, мимо которого они пролетели еще десять минут назад. Он сам относится к людям, свет в которых зажигают другие. Такие, как он, порой обжигаются. Порой они гаснут, не успев вспыхнуть. А порой, как бы этот свет ни манил и согревал, они понимают, что если встанут под него, то испепелятся, и вырубают его сами. До последнего Юнги еще не дорос. Из всех существующих в мире негативных и неприятных чувств, Юнги больше всего боится разочарования, к которому так и не выработал иммунитет. Разочарование отцом когда-то сильно сломало парня, следом было разочарование сверстниками, посчитавшими, что им можно играть с судьбой другого человека. Юнги было горько и больно, но он справлялся. Он держался, учился, говорил себе, что больше больно не будет, а сейчас стоит на пороге самого большого разочарования, видит очертания приближающейся катастрофы и ждет, когда это цунами накроет его с головой.

За окном мелькает ночной город, у Юнги в ушах голос Ланы, напевающий о мужчине, которому не будет равных, а внутри имя этого мужчины, огненным плющем обвивающее каждую кость, въедающееся все глубже. Юнги бьется головой о стекло, когда автомобиль подпрыгивает из-за ухаба, но снова прислоняется. Так и с Чонгуком. Он продолжает оставлять на нем шрамы своей резкостью, холодом, заставляет его захлебываться в грязи, в которую он опустил его сегодня ночью, но Юнги все равно тянется. Он пронизан этой губительной зависимостью, и, кажется, что если однажды он от нее избавится, от него самого ничего не останется. Что, если это и не любовь, а ее тень? Что, если зависимый здесь только Юнги один, и в день, когда это раскроется, он не сможет оправиться? Последнее бьет сильнее всего. Что бы между ними ни было — это делает очень больно, но боль эта яркая, она запускает в нем сердце и делает его живым.