Смотри в об(л)а!

Пусть всю ночь огонь горит

На первых порах не подающее вида, но такое очевидное, если вдуматься, одиночество Арсения рушится день за днём под чутким присмотром Антона. Да, можно быть интересным лектором, приятным собеседником и рубахой-парнем, но возвращаться домой, где всегда тихо и темно. Зачем нужен свет, если ты не в состоянии его увидеть? Обычно в квартире Арсения окна загораются лишь тогда, когда его навещает сестра пару раз в неделю, но с недавних пор свет горит чаще: приходит Антон.
Ангелина заглядывает к брату просто так, потому что они хорошо ладят, а ещё чтобы помочь по хозяйству: прибрать, приготовить что-то более изысканное, чем суп или запечённое мясо в духовке с картофелем. Её блюда обычно состоят из более сложных алгоритмов, с которыми Арсению просто так не справиться. В противном случае, последствия такой стряпни в исполнении Арсения могут вылиться, например, в пожар или в лишение нескольких пальцев на руках из-за блендера или миксера. Такие дни начинаются с того, что Арсений сетует на сестру, уверяя, что он сам может справиться со всеми домашними делами, но вскоре, сдавшись под напором Ангелины, усаживается за кухонный стол и поддерживает обыденную болтовню, пока она старательно нарезает салат или смешивает мясной фарш. Эти разговоры начинаются с обсуждения повседневных новостей, например, где-то снова произошла экологическая катастрофа. А после диалог переходит в рассуждения о том, что человек — ошибка природы, которая лишь уничтожает планету. Философия смешивается с бытом, вытекает из него, рождает всё новые и новые умозаключения о таком неизведанном до сих пор явлении, как человеческая жизнь.
— Геля? — Арсений подпирает рукой щёку и обращается к сестре, явно о чём- то задумавшись. — А какой он? Антон.
— Антон? — она, стоя к нему спиной у плиты с деревянной лопаткой в руках, разворачивается вполоборота. — Ты имеешь в виду внешность?
— Да.
— Ну, дай подумать, — она старательно выкладывает несколько сырых котлет на сковороду, уворачиваясь от стреляющего подсолнечного масла. — Он высокий очень. Мне кажется, будто все два метра. Светлые волосы, знаешь, русые. Уши смешно торчат, — она улыбается своим воспоминаниям, очевидно, лицо Антона прямо сейчас стоит у неё перед глазами. — У него очень милое лицо. А ещё он так красиво улыбается. Я даже такой улыбки и не видела никогда.
— Улыбается?
— Ну да.
— А когда ты видела, чтобы он улыбался?
— Ну вот, когда вы в кино ходили. Он нас увидел и сразу улыбнулся, — обыденно бросает сестра, не отрываясь от сковороды с шипящими на ней котлетами.
— М-м-м, — задумчиво тянет Арсений. — А глаза у него какого цвета?
— Слушай, я видела его два раза в жизни, — разводит она руками. — Я точно не вспомню. Но какие-то светлые, может, голубые или зелёные.
— Понял.
— А ещё знаешь, я удивилась, точнее, мне просто запомнилось, что у него куча колец на пальцах. И браслеты.
— Это я знаю. Постоянно гремит цепями, когда здороваемся. А когда он меня под руку ведёт, чувствую эти холодные кольца.
Ангелина утвердительно кивает, улыбаясь своим мыслям, и подливает ещё немного масла на сковороду.
— Хороший он парень. Рада, что у тебя появился близкий друг. Вы же теперь друзья?
— Да, — Арсений действительно искренне верит, что они друзья, в этом для него нет сомнений.
— А как познакомились? Он приходил на твои лекции?
— Нет. Мы, как выяснилось, соседи. Он недалеко живёт и однажды помог мне с Гердой. Помнишь, я просил купить новый ошейник по размеру?
— Да, точно. Просто вспомнила, что видела его тогда после твоей лекции.
— Он заинтересовался Сартром. Надо бы у него, кстати, спросить, прочитал он его всё-таки или нет. А то помалкивает, — Арсений легко приподнимает уголки губ и откидывается на спинку стула.
— Значит, не прочитал, — смеётся Геля. Арсений тоже улыбается совсем простодушно. Да, скорее всего, не прочитал, но это можно ему простить.
— Вообще он смышлёный парень. Просто почему-то всё время сомневается в себе. Бывает, выдаст что-нибудь, какой-то исторический факт, я только успеваю за голову хвататься. А чего каламбуры его стоят! Рассуждает обо всём на свете. Но очень ругает систему, — на последних словах Арсений усмехается и вспоминает, как рьяно Антон отстаивал свою позицию отвержения буквально всего. Но вспоминает с теплом. Арсений любит людей, у которых собственное мнение имеется, пусть оно и отличается от его. В этом и смысл — диалог.
— Я его в чём-то понимаю. Мне вот задали кучу статей в универе, хоть вешайся.
— Что за статьи?
— Ну там эссе и две научные. Тоска одна, Арс, даже не спрашивай.
— Обращайся, если что. Может, смогу помочь.
— Вот пусть Антон напишет, раз такой смышлёный, как ты говоришь, — подтрунивает Геля.
— Ох, уж он-то тебе расскажет... Кстати, он должен скоро прийти. ***
В это время Антон семенит по тротуару, пытаясь лавировать между тающими лужами, горками снега и ямками в асфальте. Кому-то может показаться, что это прямо дорога ярости, но на удивление Антон задумчив и даже спокоен. У него выходной, он купил печенье, а ещё пачку соли и бутылку подсолнечного масла по просьбе Арсения и направляется прямиком к нему домой. И есть в этом простом действии, как покупка соли и масла, что-то до щемящего сердца приятное и домашнее.
Запах котлет и красивая пара женских сапожек заставляют напрячься секунд на семь, прежде чем Антон понимает, что к Арсению пришла Ангелина. Они обыденно приветствуют друг друга, Антон ставит на стол продукты, моет руки и замечает, что жидкое мыло заканчивается, по-свойски переливает его из большой бутылки в дозатор (ай хозяюшка прям, а дома хлеб плесневелый неделями лежит), а на кухне его уже ждёт ужин. Ну счастливы вместе, что тут сказать.
— Как там Сартр поживает? — интересуется Арсений, когда Антон с удовольствием принимается за свежие котлеты.
— Ну лежит в гробу, иногда переворачивается, — мямлит Антон, и Ангелина тихонько прыскает.
— Наверное, переворачивается от того, что ты его так и не дочитал, — Арсений улыбается, а у Антона от этого снова в животе бабочки танцуют брейк-данс. Впрочем, он всеми силами старается выглядеть солидно.
— А, ты об этом. Я дочитал почти до конца. Меня даже затянуло, — браво, актёрская игра как всегда на уровне, Антон. Станиславский прислал в мессенджер короткое: «Верю».
— Правда? Тогда обсудим, как дочитаешь?
— Ещё бы. Кстати, вкусно, — замечает он, когда на тарелке уже ничего не остаётся.
— Это всё Геля, — Арсений тепло улыбается, заставляя сестру немного нахмурить брови, мол, хватит меня хвалить. — Вот, вместо того, чтобы университетом своим заниматься, готовит мне, здоровому мужчине, как на роту солдат.
— Это, значит, упрёк? — поджимает она губы и складывает руки на груди.
— А где ты учишься? — вмешивается Антон, избавляя Арсения от придумывания остроумного ответа.
— В нашем педе* на социального психолога.
— И как?
— Ну... По-разному. Вот сейчас по философии препод просто зверь. Какое-то несчастное эссе не принимает, твердит одно и то же: «Ответь мне на вопрос: что мы не можем познать?» — Геля мученически разводит руками.
— Всегда ненавидел Канта, — фыркает Антон и принимается дуть на кипяток в чашке.
— Канта? — Геля удивлённо вскидывает бровь, внимательно уставившись на Антона.
— Ну да, если не путаю, это же он задвигал за эту шнягу: «вещь в себе».
Геля только косится на Арсения, а он утвердительно кивает:
— Да, «Критика чистого разума»**, — подтверждает Арсений, давая Антону зелёный свет, чтобы продолжить.
— Точно. Он там задвигал, что любая вещь всегда существует сама по себе, и мы не можем её познать такой, какая она есть, — Антон хочет добавить что-то вроде: «вот и ёбнулся человечек», но вовремя себя одёргивает. На удивление, ему не хочется ругаться славным бранным при сестре Арсения. Да и не только при сестре.
— Волк по сути волк, а не волк — не волк, — Геля закатывает глаза и плюхается головой на стол. — Вообще ничего не понятно.
— Ну смотри, — более заинтересованно начинает Антон. — Видишь эту кружку?
— Ну.
— Она для чего нам нужна?
— Чтобы из неё пить.
— Да. Это мы её наделили такой функцией. Мы используем её как сосуд. Но если на минуту забыть, что человеку надо водичку хлестать... Хотя нет, лучше представь, что вдруг человечество всё вымерло нахер, и на Землю пришли какие-нибудь гуманоиды, которые никогда не видели человека и в том числе эту кружку, — глаза Антона сверкают ярким блеском, он облизывает пересохшие губы. — Так вот, представь, что этот гуманоид увидел кружку. Что он подумает о ней?
— Ну... Он не будет знать, зачем она нужна, и как ей пользоваться.
— Ну шаришь! То есть эта кружка сама по себе непознаваема. Этот гуманоид может пытаться высмотреть в ней что-то, разбить, надеть на голову, но он не сможет познать её сути, потому что она существует сама по себе. Вне его понимания. Для гуманоида она не несёт никакой функции. Понимаешь?
— Кажется, теперь да... — она поднимает задумчивые глаза на Антона. — То есть, мы вообще ничего не можем познать, получается?
— Если следовать учению Канта, то да.
— Тоска, — озадаченно выдает Геля. — Но ты просто мощь. Я за полтора часа на паре так и не поняла, что от меня хотят, а ты за минуту всё по полочкам разложил. Вот кто должен быть нашим преподом.
— Точно, — поддакивает до этого молчавший Арсений. — Вы чего? Да из меня препод, как из Арса гусь!
— Почему гусь? — хихикает Геля.
— Просто гусь.
— Ненавидишь Канта, а столько о нём знаешь, — добродушно бросает Арсений.
— Прежде чем кого-то ненавидеть, нужно же убедиться, за что именно, — Антон только смеётся, не понимая, что произвёл фурор на студентку и снова подтвердил мысли Арсения: «Антон совсем не такой глупый, каким себя считает».
— Ладно, может, я и не его ненавижу, а дебильные пары по философии, — бормочет Антон и шумно допивает свой чай.
***
После того, как Геля уходит, Арсений с Антоном уже привычно устраиваются на диване в зале, но не для просмотра кино. С того самого дня, как Арсений восторженно показывал Антону свои новые книги и с воодушевлением спрашивал: «Хочешь прочитаю первый абзац?», чтение вслух стало их маленькой традицией и своего рода старпёрским досугом. А Антон совсем не против, ему только в радость смотреть, как прекрасные пальцы Арсения гуляют по строчкам, слушать его голос и тихонько скулить от удовольствия. Впрочем, и смысл читаемого играет свою роль, так что постепенно Антон втягивается, и ему действительно становится интересно. Он ведь даже не подозревает, что это всё коварный план Арсения: показать Антону, что остались ещё в мире хорошие истории.
Антон выстраивает из груды подушек крепость и с радостью проводит её оккупацию, а Арсению привычнее положить книгу на журнальный столик перед собой и расположиться как послушный ученик с идеально ровной осанкой. Антон жадно пытается уцепиться за момент, когда Арсений был бы не таким «правильным», ждёт, когда его движения станут более вальяжными, но на деле приходит к выводу о том, что Арсений, наверное, и посрать ходит с такой же грацией.
Арсению нет надобности включать свет, а вот Антон с наступлением сумерек тут же щёлкает включателем, отгоняя страхи своего детства. Одна из главных проблем Антона — бурное воображение, которому многого не надо, чтобы заставить забиться под одеяло и пыхтеть в нём до утра, не боясь задохнуться насмерть. Ведь куда страшнее подкроватные монстры и прочая нечисть. Всё детство Антон видел в тенях деревьев костлявые пальцы живых скелетов, в собственной школьной форме, висящей на ручке шкафа, злобного демона, а если через окно в комнату попадёт блик от ночного фонаря, то там и до мокрых простыней недалеко. Монстры, привидения и живые мертвецы были завсегдатаями спальни маленького Антоши, который засыпал в холодном поту и видел их уже в своих кошмарах. А если уж ночью, не дай тебе Господь, захочется в туалет, начинался настоящий Армагеддон и миссия под названием «Добежать, не обоссавшись» (любой ценой, то есть). Когда становилось понятно, что больше невозможно терпеть ни секунды, Антон заранее чётко просчитывал последовательность своих действий: резко откинуть одеяло, по памяти нащупать ручку двери, открыть, пробежать через прихожую, нажать на выключатель света у двери в туалет и самое главное: не смотреть на свой компьютерный стул, шкаф и этажерку в прихожей. Потом Антон, сидя на унитазе, щурился, тяжело дышал от быстрого бега и справлял нужду, но уже рассчитывал траекторию нажатия на включатель так, чтобы рука ещё была на нём, а тело как можно ближе к комнате. С разбега он плюхался на кровать, заматывался в одеяло с головой и радовался своему чудесному плану «А». Плана «Б» у него не было, но, как известно, он универсальный: похуизм, адреналин и оружие. Ну адреналина тут хоть отбавляй, а вот в качестве оружия подушка подойдёт?
Сидеть в полумраке или темноте, может быть, и романтично, только вот Антон совсем не романтик, да и наблюдать за Арсением хочется при свете в сто тысяч солнц и сразу со всех ракурсов. Жёлтый свет тепло струится в комнату, заставляя предметы выглядеть немного уютнее, чем они есть в действительности. Арсений читает размеренно, но голос его иногда срывается на хрипоту, а Антона всё ещё забавляют эти паузы в неожиданных для повествования местах при переходе от одной строки к другой. Так бы и сидеть весь вечер на этом мягком диване, смотреть на Арсения, слушать Арсения и забываться, но очень сильно хочется в туалет. Антон в очередной раз корит себя за то, что выпил столько чая, а потом ещё и не отказался от компота, но терпеть больше невозможно. Он аккуратно прерывает Арсения, получает понимающий кивок и скрывается в ванной.
Нескольких минут хватает, чтобы привести все свои дела в порядок и
вымыть руки, прежде чем на пути обратно, где-то в коридоре, Антона настигает настоящая беда: в квартире отключается электричество. Тихий шум холодильника исчезает, и квартира погружается в кромешную тьму и тишину. После яркого света в ванной глаза, не привыкшие к темноте, совершенно слепнут, Антона прошибает жуткий страх, он теряет ориентацию (ха) в пространстве и издаёт что-то между воплем и словом «блять». Он часто моргает, пытается вспомнить путь от ванной до зала, но перед глазами нет не то что очертаний предметов — отсутствует даже базовое осознание себя в пространстве. Антон начинает размахивать руками, находит стену и опирается на неё ладонями. Всё тело будто парализовало.
— Антон? Ты чего кричишь? — беспокоится Арсений, не заметивший никаких изменений.
— Арс! Арс! Бля... — от неожиданной темноты становится страшно, а беспомощные попытки разглядеть хоть что-то приводят в большее отчаяние.
— Что случилось? — Арсений привычно встаёт с дивана и двигается по направлению к испуганным воплям.
— Свет вырубили нахер, я не вижу нихуя, — в такие минуты трудно понять, где заканчивается реальность и начинается мечта, ладно, шутка, Антон просто не может контролировать свою речь, когда стоит, уткнувшись в стену, и пыхтит.
— А, да? — спокойным тоном интересуется Арсений.
«Пизда», — проносится у Антона в голове, благо, там и остаётся.
— Ничего страшного, я здесь, — голос Арсения звучит прямо около уха, но очко от этого не расслабляется. — Ты боишься темноты?
— Арс, бля... Я вообще ничего не вижу, я не могу понять вообще... — голос почему-то срывается, Антона начинает потряхивать. Мозг отключается и генерирует лишь одну мысль: «Я ничего не понимаю», это ошибка системы, до свидания. Стоит ли говорить, что с детскими страхами Антон так и не справился, а заботливо припрятал их вот на такой случай?
— Антон, не бойся, я рядом, — тёплая рука Арсения находит холодное и трясущееся запястье Антона и слегка сжимает, а затем тянет на себя. — Иди со мной, вот и всё.
Успокаивающий тон Арсения и правда действует волшебно-отрезвляюще. Слепой ведёт зрячего, вот так история! Антон на ощупь под руководством Арсения доходит до комнаты и его усаживают на диван. Глаза привыкают к темноте, да и в комнате окно не зашторено, так что спустя несколько секунд Антон уже может разглядеть очертания лица Арсения, который присел рядом, отблеск фонаря с улицы и тёмные пятна мебели. Всё ещё немного страшно, но с Арсением не сказать чтобы сильно. Антон трёт переносицу, нервно потирает глаза до разноцветных бликов и снова их открывает. Первое, что он видит, — улыбающегося Арсения, который «смотрит» совсем не на него, но думает, Антон уверен, о том, как забавно в двадцать с хвостиком бояться темноты. Но на удивление Арсений находит руку Антона и легко её сжимает. Глядя на это спокойное улыбающееся лицо, Антон вдруг резко ощущает такую невыносимую тоску, что уголки губ дёргаются, а на глаза чуть ли не слёзы наворачиваются. Эта улыбка настолько яркая, что, кажется, освещает всю комнату целиком, но для Антона этот свет болезненный, ему бьёт в голову одна единственная мысль:
— Арс. Ты же так всю жизнь живёшь.
Арсений молчит. Облизывает губы и тихонько усмехается.
— И вроде бы неплохо справляюсь?
Антон не знает: эту вопросительную интонацию Арсений адресовал ему или себе.
— Лучше всех, Арс... Просто...
— Тебе страшно?
— Ужасно. Мне ужасно страшно, — такие нелюбимые Арсением тревожные нотки снова появляются в голосе Антона, что заставляет подсесть ближе и крепче сжать ладонь. И страшно не из-за темноты или подкроватных монстров — Антона парализовало от жуткого осознания: вот каково быть слепым. Вот каково быть Арсением. И откуда у него столько сил, чтобы просто улыбаться? — Арс, это пиздец, я...
— Тише-тише, — ласковая рука неуклюже и на ощупь поднимается от запястья к предплечью, ведёт дальше и касается волос в успокоительном жесте. Антон замолкает, продолжая едва заметно дрожать. Так они застывают на несколько минут: Антон совсем съезжает на подушки, а Арсений невесомо пропускает прядки на мягкой макушке сквозь длинные пальцы.
— Я в детстве, — подаёт голос Антон, когда дрожь постепенно сходит на нет, — думал, что в моей комнате кто-то есть. Я физически ощущал чьё-то присутствие, и это сводило меня с ума. И я до сих пор засыпаю либо с включённым компьютером, либо с ночником. Это, наверное, пиздец как не по- мужски.
В ночной тишине отчетливо слышно размеренное дыхание Арсения. Он ничего не говорит, а только продолжает, едва касаясь, гладить Антона по голове и липкому от холодного пота лбу.
— А теперь, когда меня там пришибло в коридоре, я от неожиданности вообще ничего не видел, понимаешь? Совсем ничего. И я сразу о тебе подумал.
— Если тебя это утешит, то незрячие не видят привычную «темноту», о которой ты говоришь. Я не вижу ни чёрного, ни белого.
— Нет, это меня не утешит, — хнычет Антон и обнимает подушку двумя руками.
— Тоша, — голос становится ласковым, тёплым, таким тягучим и сладким, как сгущённое молоко. Это совсем обезоруживает. От такого неожиданного обращения у Антона резко сжимаются внутренности, но он лишь вопросительно мычит, мол, чего?
— Сейчас расскажу тебе кое-что. И ты перестанешь бояться, веришь? — Не-а, — усмехается Антон.
— А ты все-таки послушай, — Арсений усаживается удобнее, переносит руку с головы Антона куда-то в район его предплечья. Становится очень тепло и хочется прикрыть глаза, но Антон смотрит. Сквозь такую пугающую темноту смотрит. Ждёт. Тихий голос Арсения смешивается с тишиной квартиры:
— Темноты боится Петя.
Петя маме говорит:
— Можно, мама, спать при свете? Пусть всю ночь огонь горит.
Отвечает мама: — Нет! Щёлк — и выключила свет.
— Ты серьёзно? — нарочито возмущается Антон, явно неготовый к роли ребёнка, но останавливать Арсения не спешит. А тот улыбается и продолжает:
— Стало тихо и темно. Свежий ветер дул в окно.
В темноте увидел Петя Человека у стены. Оказалось на рассвете — Это куртка и штаны.
Антон, отбросив все доспехи взрослого, позволяет себе испытывать искренние эмоции хотя бы сейчас. В этот короткий промежуток времени, пока ему читают детский стишок, Антон вдруг улыбается и вслушивается в каждое слово.
— Рукавами, как руками, Куртка двигала слегка, А штаны плясали сами От ночного ветерка.
В темноте увидел Петя Ступу с бабою-ягой. Оказалось на рассвете — Это печка с кочергой. Это печь,
А не яга, Не нога,
А кочерга.
Арсений тоже улыбается, старается сделать свой голос как можно более ласковым и добрым, тормошит мягкую непослушную чёлку Антона.
— Каждый раз при встрече с Петей Говорят друг другу дети:
— Это — Петя Иванов. Испугался он штанов!
Испугался он яги — Старой ржавой кочерги!
На дворе услышал Петя, Как над ним смеются дети.
— Нет, — сказал он, — я не трус! Темноты я не боюсь!
Антона искренне забавляет экспрессия, с которой Арсений рассказывает простой детский стишок. Вот, где пропадает актёр без «Оскара».
— С этих пор ни разу Петя Не ложился спать при свете. Чемоданы и штаны
Пете больше не страшны.
Да и вам, другие дети, Спать не следует при свете. Для того чтоб видеть сны, Лампы вовсе не нужны!
Антон никогда не расскажет Арсению, что уже на третьем четверостишьи он вдруг почувствовал себя настоящим ребёнком, которому так хочется любви и заботы, что вспомнил маму, понял, как давно никто его не гладил вот так по волосам и тем более не рассказывал стишки. Антон никогда не расскажет, что к четвертому четверостишью у него защипало в глазах, а к началу пятого потекли слёзы. Он только перехватит руку Арсения и прижмёт на несколько секунд к сердцу, потом опомнится и сделает вид, что всё хорошо. Впрочем, ведь и правда всё хорошо. Теперь.
— Ну всё, Арс, это было заклинание от фобии темноты, — усмехается Антон, шмыгает носом и садится на диван, поджимая под себя ноги, но потом совсем тихо добавляет:
— Спасибо.
— Ну что? Теперь не боишься?
— Не боюсь, — твёрдо отвечает Антон.
Арсений знает, что маленький стишок вряд ли может изменить всё по щелчку. Антон тоже знает это, просто ему хочется во всём с ним соглашаться.
***
Уже дома Антон чувствует себя сентиментальным ублюдком, который так нелепо показал свой страх. Он корит себя за то, что дал слабину, за то, что позволил себе тихо плавиться от прикосновений Арсения, да ещё и прижать его руку к себе на целых семь секунд как минимум. Уснуть получается только к утру.
Всю ночь в голове роятся мысли, переплетаются между собой, превращаются в предрассветный бред. Антон вспоминает, как Арсений рассказывал о том, как упал прошлой зимой.
В условиях снегопада и мороза, когда человек вынужден носить шапку и шарф, слышимость сводится к нулю. Арсений шёл с тростью, вязанная шапка сползла на уши так, что услышать проезжающую машину было практически невозможно. Антон так ярко представляет, как Арсений идёт по тротуару, а из дворовой арки выезжает машина, которую он, конечно, не слышит. Итог: сломанная трость, мокрые коленки и совсем нелёгкий испуг. Могло быть и хуже, но Антон тогда спросил:
— И как же ты добирался без трости? Что делал? — Я позвонил Ангелине и ждал, пока она придёт. — Надо было мне звонить, — бросил, не подумав. — Я тебя тогда ещё не знал. К сожалению.
— А если бы знал, позвонил?
— Не знаю, — улыбка, пауза. Арсений, ты со всеми так добродушен? Вопрос, который мучает Антона уже несколько недель. — А ты бы пришёл?
— Да. Теперь, если что случится, ты можешь звонить мне.
— Спасибо. Я буду иметь в виду.
Этот разговор почему-то отложился в памяти сильнее, чем ощущение длинных пальцев в волосах. Странно даже: что в нём такого примечательного? Улыбка, наверное, такая, что ненароком думаешь: он так улыбается только мне.
«Откуда ты знаешь, Антон?»
Когда человек влюблён, он часто интерпретирует поступки другого совсем не так, как есть на самом деле. Антону кажется, что он помешался. Иначе почему он видит в каждой улыбке подтекст, а в каждом жесте намёк? Эти мысли снова заставляют пялить в одну точку по вечерам, анализировать поступки и слова Арсения, искать в них надежду на ответную симпатию и, что самое странное, находить.
«Да нет там ничего», — говорит Антон сам себе.
«Но откуда тебе знать?» — отвечает что-то живое внутри, последнее, что ещё может чувствовать. Вероятно, сердце.
Так и проходят дни в метаниях, надеждах и сомнениях, прежде чем в одно- единственное утро, которое потом Антон будет вспоминать с усмешкой, рождается решение: «Я должен ему признаться, и будь что будет».
Укрепляя это решение внутри себя, Антон вспоминает тёплые прикосновения рук, ласковый голос, приглашения в гости, стишки и песни, книжки и фильмы, смех, бутылку масла и соль, которые покупал для Арсения, будто домой нёс. Ещё миллион мелочей, которые кажутся ему положительным ответом на симпатию, заставляют Антона увереннее делать шаг по такому уже знакомому пути.
«Утро вечера мудренее», — так говорила мама перед сном, после того, как дочитывала Антону очередную сказку. Одна из немногих житейских мудростей, которую Антон успел получить от своей матери. На удивление, он действительно в это верит и вкладывает смысл, поэтому сейчас лучшим решением будет уснуть и ни о чем не думать. Спустя сутки положение только усугубляется: Антон загоняется настолько, что уже слабо соображает, где реальность, а где плоды его воспаленного (читать: влюблённого) мозга. И только одна навязчивая идея никуда не ушла:
«Я должен ему признаться, и будь что будет».
Антон знает, что если будет молчать, то неизменно сможет приходить в гости к Арсению и уничтожать его запасы холодильника, в целом — дружить. Что лучше: сказать или умереть? Где-то мы это уже слышали, и из всех вариантов ответа в вопросах по типу: «Быть или не быть?» Антон выбирает первое — думать позитивно его научил «Кровосток». После очередной ночи, проведённой в метаниях, Антон убеждает себя в том, что сегодня же положит конец своим душевным мукам. Или обозначит их начало. Сегодня он ему признается.
С самого утра ждёт окончания дня, бежит скорее на улицу Фабричную в дом номер двенадцать, чтобы сказать что-то очень важное и даже не любуется пушистым снегом, который выпал за ночь. Получается думать только о том, что Арсений, наверное, тоже что-то чувствует и, скорее всего, боится признаться. Ведь он очень добрый, чуткий и немного наивный, а с такими всегда так.
Арсений добр, да. Он улыбается так ярко и солнечно, сил нет. Пожимает руку, приобнимает, зовёт на кухню, делает чай, рассказывает о том, как провёл лекцию — радуется, что Антон пришёл. Обыденные вещи, скажете вы, но для Антона в них весь мир. Он нервно заламывает пальцы, отвечает невпопад, что на него непохоже.
— Ты сегодня тихий, — замечает Арсений.
— Да обычный я, — получилось совсем не убедительно.
— Обычный, да необычный, — опять улыбается, за что такое мучение?
— Считаешь меня необычным?
— Да.
— Почему?
— Никогда не встречал такого умного человека, который всеми силами пытается убедить себя и окружающих в том, что он глуп.
— Только это кажется тебе необычным? — Нет.
— Что ещё?
— То, как ты комментируешь фильмы, рассказываешь о Магеллане и его кругосветном путешествии, как дурачишься с Гердой, пьёшь чай, читаешь мне вслух, как не боишься оставаться собой... Всё это делает тебя уникальным. Мне грустно, что ты никак не можешь этого заметить.
Разве может так говорить просто друг? Антону кажется, определённо нет. Это ли не шанс? Но почему тогда так срочно хочется сменить тему?
— Я дочитал Сартра.
На лице Арсения появляется явный интерес.
— Я дочитал и... — продолжает Антон, — столько мыслей было в голове. Я нашёл в герое себя. Ты был прав.
— Как ты думаешь, Антуан напишет свой роман?
— Напишет, скорее всего. Он постоянно чувствовал себя лишним, а идея начать жизнь заново и написать роман дала ему новый смысл.
— А ты? Нашёл для себя новый смысл?
Антон не уверен, стоит ли ему продолжать то, что он задумал.
«Я должен признаться, и будь что будет».
— Нашёл. Наверное. Я понял одну вещь, осознал в себе новое чувство, которого раньше боялся и избегал. Но всё-таки с одной мыслью в романе я не согласен. Он пишет, что больше не сможет никогда полюбить, потому что это сравнимо с прыжком в пропасть. Он не прыгнет, а я прыгну.
Браво, Антон. Сейчас неловко абсолютно всем. Антон всегда был импульсивным, резким, совершал поступки, не до конца обдумав их последствия. Вот сейчас признаётся в любви. Сегодня опять блистаю.
— Я этому рад, — Арсений снова улыбается, да так широко, что Антону на миг кажется, будто он всё делает правильно, что ещё совсем чуть-чуть и можно будет играть свадьбу. — А ты говорил, что не найдешь своего человека. То-то я смотрю, ты в последнее время немного изменился. Стал спокойнее. Я заметил.
Кто из них больше дурак? Вопрос философский. Антон глубоко выдыхает, настраиваясь на следующий шаг.
— А я заметил кое-что ещё.
— Что, например? — Антону кажется, что Арсений специально делает вид, будто не замечает повисшего вокруг напряжения. А, может быть, его и правда нет — это всё воспалённый мозг Антона и бурная фантазия.
«Что я заметил? С чего бы начать, Арс, правда. С приближением зимы ты стал дольше мыть руки, потому что греешь пальцы под горячей водой, думая, что никто и не замечает. Когда ты мне читаешь, ты останавливаешься в процессе и объясняешь неизвестные слова, рассказываешь так много о том, что нас окружает, но ты этого даже не можешь увидеть. Меня это потрясает. Я перестал ругаться. Совсем. Когда мы смотрим фильмы, ты украдкой вздыхаешь с сожалением, я знаю, ты бы хотел сняться во всех. В последнее время ты стал обнимать меня при встрече, это невозможно выкинуть из головы. У тебя тёплые и сухие руки, приятный запах. Ты всегда добр ко мне».
За долю секунды поток сознания проносится в голове, но на выходе имеем лишь:
— Мне кажется, что ты мне нравишься.
Арсений явно не ждал такого. Мимика на его лице меняется мгновенно от обыденного добродушного выражения лица до озадаченного, затем испуганного, а после уже на нём ничего нельзя прочесть.
— Не говори так больше, — удар под дых.
— Ладно, — защитная реакция.
Внутри что-то обрывается и очень больно бьёт теперь прямо по рёбрам.
«Не говори так больше».
«Ладно».
Слова гулко ударяются о черепную коробку снова и снова, всё тело пульсирует пятью словами: «Не говори так больше. Ладно».
— Арс, знаешь, на самом деле мне будет трудно об этом молчать. Мне казалось, что это взаимно, — откуда только смелости хватает?
— Мне жаль. Но это неправильно, — оказывается, существуют ещё более жестокие пять слов.
«Мне жаль. Но это неправильно».
— Я понял. Наверное, больше не стоит приходить.
Молчание. Прощальный взгляд, шаги по коридору, кроссовки, куртка, хлопок дверью.
«Наверное, больше не стоит приходить».
Пять слов бывают разными.