забери меня, море.

месяц четвёртый.

Вы знаете, какими бы мы ни были друзьями, он всё равно не разрешал ни минуты быть с ним, пока он молиться. И даже строго настрого наказал мне, что я не должен даже из далека смотреть на то, что он делает по ночам. Но, все вы знаете, что запреты созданы для того, чтобы их нарушать. И каждый вечер я тушил свет и делал маленькую щёлку в занавесках, чтобы наблюдать за любимым другом. И каждый вечер я находился, быть может, на грани нашей дружбы, ведь заметь бы он меня... Мне даже страшно представить! Он никогда не говорил мне что и у кого просит. Я никогда не говорил ему, что я здесь не навсегда. Так и пролетарии день за днём. Я приехал сюда в августе, в октябре же нашёл своего человека и стал счастливым. Если бы меня спросили о том, чего бы я хотел больше: остаться здесь с Антоном или скорее уехать в Париж, то я бы выбрал Антона. Из тысячи цветов, в комнате полной искусства я бы выбрал смотреть на него. Я думаю, что он и есть то самое искусство. Спал теперь я днём, ведь на рассвете и перед закатом ко мне всегда заглядывал этот чудной друг.

Размышления об искусстве и цветах навели меня на мысль о том, чтобы нарисовать его. И в одну из ночей я сидел у окна в кресле с карандашом и бумагой и выводил линии. Получилось слишком далеко от живого, но это позволит сохранить память о нём, когда придёт час расставания. Мне кажется, что я полюбил его больше чем друга, ведь одна только мысль о том, что я никогда его не увижу, заставляла мою грудь сжиматься и выворачиваться.
Спустя час, другой на меня с бумаги смотрел юноша, окружённый куполом красных роз. Нежный, девственный мальчик. Такой беззащитный. Он таким и являлся. Его язык казался острым, точно боевой клинок. На деле же он впитывал в себя любую боль и проживал её тяжело. Порой днями он от злого слова лежал, захлёбываясь в слезах. Душа была чиста, но существо было запятнано всей порочностью мира. Бедный, бедный мальчишка! Его хотелось укрыть от всего собой и вести по свету осторожно, чтобы никакая песчинка не прилипла. Изредка мы выбирались на рынок. Он всегда был против, чтобы я шёл рядом. Но не потому, что не хотел чтобы знали, что я его друг. Скорее он не хотел, чтобы знали что он мой друг. Он беспокоился за меня. А я не прятал стыдливо глаза, когда появлялось желание заговорить с ним при всех. Я не скрывал лицо, когда в нас тыкали пальцами. На щеках не появлялся предательский румянец, когда за спинами нашими разлеталось бранное словцо.
Конечно, он теперь потерял всю уверенность в обществе, но я гордо вёл его под руку к прилавкам с лучшими овощами, мы звонко смеялись под осуждение других, примеряя дамские шляпки.

-Ну, Антон, Вы красавец.

-Боже правый, Вы мне льстите, - он нарочито кокетливо хихикнул, прикрывая рот рукой в белоснежной перчатке.

День за днём пролетали незаметно. Каждую ночь пополнялся альбом с рисунками, каждое утро я пёк пряники, полюбившиеся Антону, каждый день я видел сладкие сны и каждый вечер я смотрел в окно с замиранием сердца. Когда внезапно начинался дождь я приходил на берег, ставил крышу над головой друга и уходил, мирясь с завесой тайны.
И вот, в последний день четвёртого месяца пребывания моего тут, стало лить как из ведра. И я снова побрёл к берегу с пледом и палками. Думал я уже уходить, как мой плащ совершенно неловко поймала белая рука моего друга.

-Останься сегодня со мной. Я верю, что ты не навредишь.

Это было высшей наградой для меня. Возможно, в ночь, стоя на коленях, он чувствовал себя совершенно уязвимым и потому был один. Он боялся, что нападут со спины. И я остался. Залез под крышу, которая оказалась тесновата для двоих, и молча смотрел. Я боялся даже дышать. До чего прекрасен! Вблизи так прекрасен. В моменты своих молитв, когда в глазах его просыпается слепое отчаяние и нерушимая вера. В тихом голоске появлялась дрожь. Шептал он что-то на немецком, я не смог разобрать. Но так чарует его голос. Мне самому в моменте захотелось стать на колени и без устали просить. Подождите, кажется проскальзывает французкая и даже русская речь.

-Море, я прошу. О, я очень прошу тебя, дай надежду сыну своему. Забери меня, забери меня с собой. Я не аытерплю больше этих странных, лживых алчных людей. Я прошу, как будет возможность... Непременно, непременно забери, а до тех пор позволь мне жить. Я твой сын и раб, так не оставь меня. Я буду светом, направляющим моряков, я буду волной, сокрушающей неверных. Лишь забери.

И тогда я понял, чего он долго так просил. Слёзно он смерти своей вымаливал. Нет! Того не будет никогда. Не море — я заберу его и уж точно позабочусь, что он счастлив. Не раб и не сын он мне — любимый, дорогой друг. Ни за что не бывать тому, что умрёт он не своей смертью. Мы заживём в Париже, нам будет хорошо.

По утру я мрачнее тучи побрёл домой. И ни спать не хотелось, ни пряники готовить. Вся моя голова была безнадежно забита мольбой о смерти. И лежал я на полу один со всеми переживаниями. Во всём один. И одиночество борьбы разрывало грудную клетку болью, а голову сдавливало в маленький ком. Я лишился всего, кроме денег, я обрёл всё вновь, но это всё каждую ночь молило об утоплении. Без возможности уснуть, я побрёл к морю сам и так же заговорил.

-Морюшко, я не знаю услышишь ли ты меня, послушаешь ли. Но Антон моя последняя капля счастья. Возможно, это будет эгоистично, но я прошу тебя, не забирай её у меня. Не делай этого. Со своей же стороны я обещаю, что обеспечу ему абсолютное счастье в ответ. Я буду верен тебе и ему. Не как раб прошу, не как сын — как друг.

И ушёл в исключительном отчаянии.