Практикантка|| D&J

Глава 44

Каждый раз, когда я готовлю завтрак, происходит одно и тоже. А если быть точнее, Даня сканирует меня взглядом. Я это не вижу, потому что сконцентрирована на готовке, но чувствую кожей. Не могу сказать, что мне это не нравится, скорее немного напрягает, просто потому что под его цепким взглядом обязательно не так разобьешь яйца или косо выльешь омлет. Или еще что-то сделаю не так, например, задумавшись — забуду вовремя перевернуть еду или посолю трижды.

— А ты знаешь, что по статистике у всех людей есть любимая конфорка? — о, оживился.

— Да. Правая или левая нижние, — уверенно бросаю я.

— Точно. А у тебя какая любимая? Или такой нет? — очень важный вопрос, вот только конфорки мы еще не обсуждали.

— Левая нижняя. А что? — выключаю чайник и разливаю в чашки кипяток, повернувшись к Дане.

— Да вот интересно стало, все стараются готовить на той, которая нравится, ну если она не занята. У тебя каждый день новая конфорка, причем ты готовишь по часовой стрелке. Вот хочу понять почему. Сегодня ты жаришь на дальней левой, она неудобная.

— Я стараюсь готовить на каждой по очереди… чтобы другой конфорке не было обидно.

— Чтобы другой не было обидно? — не скрывая насмешки в голосе, задает вопрос Милохин.

— Да, — знаю, что звучит это ненормально, но в реале мне действительно обидно за те две конфорки, которые постоянно эксплуатируют

— И все-таки я настоятельно советую посетить тебе психиатра, — усмехаясь, бросает
Даня.

— Рекомендации не несут обязательный характер. Ты просто так сотрясаешь воздух.

— Да ладно, я шучу. Не обижайся. В некотором роде это даже мило и забавно, что ты заботишься о конфорках. Юля и мило — это звучит мощно.

— Хочешь я тебе сейчас желток разобью, как раз перед подачей?

— Не дай Боже, — наигранно пугается Милохин. — Целый желток — это святое.

— Кстати, я тебе не говорила, но ты знаешь, что оказывается папа меня кое в чем жутко бесит. Каюсь, раньше я этого не понимала и даже в чем-то была похожа на него. Сейчас же, в редкие завтраки в кругу семьи, мне иногда хочется его ударить.

— Едрена выхухоль, что натворил этот негодник?

— Ну это скорее мамина ошибка. То есть это она так позволяет. Сейчас примерно скопирую. «Ксюша, дай вилки. Ксюша, принеси нож. Ксюша, где зубочистки? Ксюша, дай молоко. Ксюша, подай хлеб». И все это тогда, когда мама готовит. Он так привык. Крайне дурная привычка у мужчин. Они думают, что им все и все обязаны. К сожалению, так устроены, если не все мужчины, то большинство уж точно. А надо всего лишь встать и помочь своей спутнице. Например, подать столовые приборы, салфетки. Найти печеньки к утреннему кофе, пока кое-кто орудует у плиты. Достать молоко. И так далее и тому подобное. Это же так нетрудно, а папа ведет себя как капризный и наглый ребенок. Понимаешь? Никогда не понимала, как это раздражает, пока сама не стала готовить для кого-то завтраки.

— Юля и намек — это еще мощнее, чем Юля милашка, — не скрывая улыбки в тридцать два зуба, иронично говорит Милохин, вставая из-за стола. — Молоко шестипроцентное или трех?

— На твое усмотрение, — вполне мило добавляю я, раскладывая яичницу по тарелкам.

На самом деле, Даня, в отличие от папы, ничего такого не требует и никакого негатива по поводу его «ничегонеделанья» я не испытываю. Просто меня пугают перемены в себе. Не знаю почему меня так бесит, что временами я становлюсь… булочкой, но факт налицо. Меня раздражает, когда Даня говорит, что я милая. Так и хочется в ответ сказать что-нибудь грубое.

Завтрак проходит почти идеально, правда ровно до тех пор, пока на телефон Милохина не приходит смс. И все. Была улыбка на лице, а теперь на нее и намека нет. Хочется схватить телефон и сделать то, что с такой легкостью папа сделал при знакомстве с ним. А именно — обшарить весь телефон. А ведь спроси я его сейчас «Что-то случилось?» он ответит настолько обтекаемо, что желание засадить ему вилку в ноздри приобретет вселенские масштабы. Спросить: «Это твоя сестра, у нее что-то случилось с утра пораньше?» увы не смогу, потому что по факту выйдет «Это твоя сестрица, с которой ты крутил хрен знает что, и которая тебя все еще любит? Какого лешего ты ходишь к ней каждую пятницу?!». Но я ведь не истеричка, да и вилку в ноздрю вставлять совсем не хочется, вот и выходит, что я молчу. И даже улыбаюсь, отпивая горячий кофе. Главное не сорваться.

— Как думаешь, у больной из десятой палаты с ХБП есть шансы? Мне кажется, дело все же не только в почках, у нее явно сидит где-то онко. И вот какое-то у меня нехорошее предчувствие, что она отправится вслед за бабулей-мумией. Нет, я, конечно, хотела бы побывать на ее вскрытии, уж больно интересно, что с ней, но жалко тетеньку, всего пятьдесят лет. Эх, если бы можно было мысленно препарировать больного, узнать, что внутри и вуаля диагноз на руках до всех исследований. Осталось всего-то назначить лечение, — мечтательно произношу я. — А может мы все же выбьем ей МРТ раньше среды?

— Девочка моя, ты на вскрытие хочешь и тут же МРТ. Где логику потеряла, на одной из конфорок?

— Ну я же серьезно.

— Мы не выбьем его раньше среды, даже если ты покажешь сиськи главному. Нет у них мест, Юля. Таких как мы много. Скажи спасибо, что еще среда. И да, я тоже думаю, что у нее где-то сидит рак. Пока нет диагноза — ты ничего не спрогнозируешь. И давай мы не будем обсуждать больных за завтраком.

— Хорошо, не будем.

— У меня через десять дней отпуск. Давай махнем на море на неделю. Пропустишь всего пять дней универа, — заманчивое предложение, мягко говоря. Но — нет.

— Нет. Я терпеть не могу опаздывать на занятия по милости пробок, а ты говоришь про пять дней. К тому же, у нас первый цикл по хирургии. А там пропускать вообще нельзя, все очень строго. Препод, говорят, жесть.

— У вас хирургию ведет Заславский. Это дедуля, который не оперирует уже как двадцать лет. Занятия он начинает в десять, а отпускает в двенадцать. Половину занятия он спит. Вторую половину — надиктовывает теоретическую часть. Не проверяет студентов на присутствие. И заметит отсутствие кого-либо только в одном случае — если аудитория будет полностью пустая. Но как правило студенты договариваются ходить через день. Единственное, что требуется от тебя — прийти лично на зачет с конспектом его лекций. И все — зачет. Так что ты подумай про отпуск. Не ищи отмазок там, где их не должно быть, — заканчивает свою речь на одном дыхании, допивая кофе. — Ну все, погнали

* * *
— Дань, ну, пожалуйста, — хватаюсь за его руку, упрашивая как маленькая девочка. — Ну я не буду мешать, просто посижу в стороне. Я же его тоже веду полтора месяца, почему не могу присутствовать на консилиуме?

— Потому что тебе там нечего делать. Исход консилиума ясен задолго до его начала. Бабульку уже вскрывают, а ты еще тут. Что, все, любовь к трупам прошла? — насмешливо бросает Милохин, хотя знаю, что ему сейчас совершенно не до смеха.

— Не смешно. И ее вскрывают через пять минут. Ну, Даня.

— Я сказал — нет. Накаркала ее кончину — вот и иди.

— Ну, Даня.

— Три подряд «Ну, Даня» — это уже однозначно перебор, Юлия Даниловна Все, кыш. Давай, давай, Юль, — подталкивает меня под поясницу.
Впервые в жизни стою в морге с похоронным лицом. Я и так знаю от чего умерла бабулька. Старость — ее диагноз. Вот и все. Вместо того, чтобы быть с э Милохиным на консилиуме, я стою и смотрю на то, как вскрывают мумию. К счастью, длится это недолго. Хотя все равно я уже пропустила все, что хотела. Иду медленно, не особо смотря под ноги, проще говоря — считаю ворон по сторонам. Сегодня хотя бы не душно, один единственный плюс. Подхожу к запасному выходу и тут же натыкаюсь на Измайлова. Худой, бледный и изможденный стоит чуть сгорбившись, опираясь о каменную стену и курит. Снова курит. Ну как так можно?

— Зачем вы это делаете?

— А ты зачем ешь?

— Причем тут это? Я про вашу сигарету. У вас одышка, а этим вы только все усугубляете.

— И я про нее. Ты ешь потому что тебе это жизненно необходимо, а я курю потому что это меня отвлекает и насыщает. Точно так же, как и тебя еда, — я уже не реагирую на его «ты», некогда крайне раздражавшее меня. Раздражает уже только его нелюбовь к себе. — Я сдохну со дня на день, неужели ты думаешь, что в угоду кому-то брошу то, что приносит мне удовольствие?

— Вы должны сделать это для себя. У вас молодой организм, вы вспомните себя еще два месяца назад. Это же небо и земля.

— Точно, как раз будет земля пухом и небо, — не раздумывая, говорит в ответ.

— Может не сейчас, но вам смогут одобрить операцию.

— А я думал ты умнее, — закатывает глаза, хватаясь за бок. — И циничнее. А на деле оказалась дура дурой.

— Я знаю, что вы сейчас делаете. Хотите меня уколоть и обидеть. Может это и справедливо, учитывая то, как пренебрежительно я повела себя с вами при первом знакомстве. Но я, в отличие от вас, способна признать свои ошибки. И уж точно не дурнее других. Мой врачебный цинизм никуда не делся, но и отрицать возможность операции — не могу. У вас же есть дочь. Неужели вам не хочется увидеть, как она растет? Ведь должен быть какой-то стимул. Вас совсем не трогает то, что ваш папа почти поселился здесь? Его знает уже каждый медработник. А вы все равно делаете все, чтобы себе навредить.

— Я делаю все, чтобы мои последние дни прошли на моих ногах и с тем, к чему я привык и что люблю. А моим родителям будет куда проще избавиться от всего этого дерьма. Иди куда шла, хорошо?

— Пойдемте вместе на отделение. Вы же уже покурили.

— А теперь я дышу свежим воздухом, компенсирую, так сказать, — горько усмехается, отталкиваясь от стены. Тянется одной рукой к двери и открывает ее мне, указывая глазами. — Иди.