«Поклонник» Анна Джейн

Глава 6

Пока я в машине снова думаю о семье с Матвеем, мне звонит Алиса.
– Можешь говорить? – спрашивает она странным стеклянным голосом.
– Да... Представляешь, сегодня... – Я хочу рассказать ей о ночи с Матвеем, но подруга перебивает меня.
– Дашу нашли, – говорит она.
– Да?! – восклицаю я. – С ней все в порядке? Что с ней случилось?
– Ее убили.
Мне кажется, что связь стала плохой и я что-то не расслышала.
– Повтори, – глухо прошу я.
– Дашу убили. Нашли в лесу, закопанной. Из-за дождя землю размыло. Нашла собака какого-то местного, – тихо говорит Алиса. – Староста только что написала...
– Нет, – говорю я тихо. – Наверное, это ошибка. Не может быть.
– Говорят, это какой-то маньяк. Что еще девушки пропадали. Только полиция молчит. Как же так, Ангелин?
Алиса всхлипывает. Я впиваюсь ногтями в ладонь. Мы не были подружками, но я не могу поверить в ее смерть. Не могу предположить, что сейчас чувствует ее мама. Не могу представить Дашу Онегину мертвой. К горлу подступает ком. На глаза набегают слезы.
– Надо деньги собрать, – шепчу я.
– Мы уже собираем. Зайди в общую беседу, там все есть, – устало говорит Алиса. – И еще... Мне тут сон плохой приснился... Будь осторожна, ладно? На месте Даши ведь могла оказаться любая из нас.
Мы прощаемся, и я опускаю руки на колени. Даша хотела рассказать мне что-то про Матвея, ушла в туалет и пропала. А потом ее нашли убитой.
– Все хорошо? – спрашивает Константин, глядя на меня через зеркало заднего вида.
– Моя знакомая умерла, – отвечаю я, глядя в окно, за которым моросит дождь. – Ей было всего двадцать два.
– Не грустите, – мягко говорит Константин. Это жизнь. А она неразрывно связана со смертью. Таков закон вселенной.
Я ничего ему не отвечаю. И почему-то думаю смогут ли Дашу похоронить в платье невесты?
В почтовом ящике меня ждет послание от управляющей компании – нам сообщают, что у нас долг за квартиру. Не слишком большой, но все же долг. Откуда он взялся, я понятия не имею – мы всегда все выплачивали вовремя, по квитанциям, а все чеки сохраняли в одном месте.
Сказать, что я зла, – не сказать ничего. Придется разбираться с компанией – а подобные случаи уже бывали у соседей. У хозяйки Звездочки насчитали космический долг, из-за чего ее чуть не хватил удар, а потом оказалось, что во всем виноваты сбои в компьютерной программе.
Не раздеваясь, я иду в мамину комнату – искать чеки, которые мы храним в белой папке. В шкафу у мамы есть отдельный выдвижной ящичек – самый последний из трех, в котором хранятся важные документы, и я пытаюсь отыскать эту папку там, но тщетно. Ее нет. Тогда я просто вытаскиваю ящик из шкафа и ставлю его на кровать – чтобы по порядку разобрать все документы. И в последний момент замечаю, что в щели между задней стенкой шкафа и ящиками что-то белеет. Точно, папка с чеками завалилась туда. Я обрадованно вытаскиваю ее, но ошибаюсь. Это не чеки, это какие-то другие документы.
Я достаю первый из них. Читаю, слабо вскрикиваю и зажимаю ладонью рот. Документ падает из моих онемевших пальцев на пол. Это свидетельство о смерти. Моей. Ланской Ангелины Станиславовны. В оцепенении я достаю из папки выцветший голубой документ с темной рамкой и двуглавым гербом. И читаю то, что в нем написано.
Меня удочерили, когда мне было семь лет. Я умерла и меня удочерили? Так бывает? Все еще находясь в ступоре, я поднимаю с пола свидетельство о смерти и вчитываюсь в него внимательнее, хотя мысли в голове плавятся и растекаются. Постепенно я понимаю, что это документ о смерти какой-то другой Ангелины, которая умерла семнадцать лет назад, когда ей было пять. У нас разные даты рождения – она старше меня на восемь месяцев.
Обхватив пульсирующую болью голову руками, я пытаюсь понять, что происходит. У моих родителей умерла дочь и через пару лет они удочерили меня? А кто же тогда мои родители? Кто я сама такая?
Я не понимаю, что происходит, отказываюсь понимать. Так не бывает. Это ведь неправда, неправда, неправда! Зато вдруг до меня доходит, почему я не помню себя первые семь лет жизни. Они полностью выпали из моей памяти, словно их и не было. Словно я родилась семилетней школьницей с двумя бантиками на голове. Моя мама – не моя мама. Память о папе – память не о моем папе. Я чужая. Кто я?
Меня накрывает волна страха и отчаяния. Я кричу, зажав руками уши. Не знаю, что со мной, но кажется, будто внутри все рвется – одна жила за другой. Мне хочется забиться в угол, как девочке из сегодняшнего сна, но я не могу сделать это. Я просто сижу на маминой кровати и, не отнимая рук от ушей, кричу. Это мертвый крик, полный отчаяния.
Сначала даже слез нет – только сухая боль. Страх, что мама никогда меня не любила. И обида, режущая сердце на кусочки. Я боюсь, что моя мама меня не любит. Я не хочу быть чужой.
Я прихожу в себя спустя несколько часов. Вдруг понимаю, что лежу на кровати и смотрю в потолок заплаканными глазами. Я встаю и, как робот, собираю документы, кладу их обратно, вставляю ящик. Эмоции будто бы отключили, и мне снова кажется, что я наблюдаю за собой со стороны. Я – это не я. Я осколок своей души, затерявшийся во времени и пространстве.
Собравшись с силами, я звоню маме, но она в детском саду, у них какая-то внезапная проверка, и заведующая вызвала ее на работу.
– Что случилось, Веточка? – испуганно спрашивает мама.
Она всегда меня чувствует. Интересно, а свою дочь она тоже называла Веточкой?
– Ничего, – отвечаю я, делая вид, что все в порядке.
– Точно?
– Да...
– Буду вечером, дочка, – говорит мама. – У нас важное совещание... Куплю тебе твои любимые клубничные пирожные.
Я сбрасываю звонок и плачу. Я не ее дочка. Должно быть, просто замена. Мое настоящее имя – Лилия. Лилия. Звучит совершенно чуждо. Это не мое имя! Меня никогда так не звали. Я Ангелина, даже на Гелю согласна, только не Лилия.
Я снова плачу – на этот раз слез мало, они крохотные и соленые, скатываются по щекам прямо на искусанные в кровь губы. Раньше я думала, что на всем свете у меня есть только мама. Неужели я ошибалась? Вдруг она действительно не любит меня?
Мне страшно, как потерянному на рынке ребенку. Мне хочется, чтобы меня защитили, обняли, сказали, что все будет хорошо. И я звоню Матвею. Сначала он не берет трубку, а потом вдруг я слышу его холодный злой голос.