Хризолит | #Wattys2016

Глава 22

На стоянке пусто. Он оглядывается, пытаясь распознать свою машину. Черт возьми, видимо, он перепутал вход, пилить ему теперь до другого конца.

Пальцы сжимают в руке ключи. И он смело шагает вперед. Желая поскорее очутиться в салоне автомобиля, потому что стало уж как-то зябко.

Он слышит чужие шаги. За ним идут двое, он это знает. Впрочем, вполне возможно, что не за ним, а куда-то к другой машине, но тишина заполнена лишь шагами, настораживает. Ему нужно идти быстрее.

Он начинает паниковать, потому что люди сзади ускоряют свой шаг вместе с ним. Ключи больно впиваются в кожу. А страх начинает паразитировать, расползаясь по телу.

Он срывается на бег. Толкается ногами рывок за рывком. Кроссовки громко стучат об асфальт. Он должен убежать. Должен. Обязан. Только ноги подводят его желания. Запинаются прямо перед машиной. А он падает, обскребая ладони. Его хватают. Руки такие цепкие и сильные. Вылитые из стали.

Остается только вопить. Беспомощно вопить, пока не заткнули.

- Помогите! Кто-нибудь, пожалуйста! Кто-нибудь! Умоляю!

Его тащат. Сначала прямо коленями по асфальту. Затем рывком поднимают и перехватывают вокруг пояса.

- Помогите кто-нибудь! - он пытается кричать, но голос пропал.

Ему некого звать на помощь. Некого. Он знает, что они сделают с ним. От этого еще страшнее. Он помнит мокрую вонючую тряпку у носа. Как же истошно это заставляет его надрываться. Как же отчаянно его заставляет кричать осознание, что никто не придет. Никто и никогда не остановит все это. Как бы он ни просил. Как бы он не умолял. И это только начало.

- Пожалуйста! Пожалуйста!

~~~

Кошмар заканчивается после порции успокоительного и холодной воды. До этого, кажется, мои вопли разносятся в радиусе двух соседних палат. А лампа остается гореть в моей комнате до рассвета. Потому что страшно засыпать. Темные мысли, ядовитые, грязные залезают прямо под кожу. Крадутся. Вынуждают меня думать о том вечере, воспоминания о котором, казалось бы, были заперты в моей памяти на самом дне. Проникаться каждой мелочью. Вспоминать каждое чувство. Дегустировать. И я рад, что сегодня ночью Луи здесь нет.

Моя семья приезжает в больницу ранним утром. Очевидно, на первом же утреннем поезде, после моего ночного звонка. В нашем телефонном разговоре нет ровным счетом ничего содержательного, кроме того, что я сообщаю своей матери о том, что жив и где нахожусь. «Сообщаю» - не верное слово. На первом же предложении запинаюсь и виновато вырыдываю, сдерживая расхлябанный голос на каждом слове. И прерывисто дышу на вопрос, почему и как я оказался в Линкольне. Главное – зачем.

Но никаких ответов от меня получить не удается. Не тогда, когда в голове с трудом умещаются все воспоминания, все решения и чувства. А мозг тщетно пытается их как-то состыковать между собой. Отсортировать на нужные и чуть менее.

Моя мама появляется на пороге палаты, как раз в тот самый момент, когда мой измученный бессонницей умственный отдел, пытается разобраться с чувствами к Луи, расшатываясь между понятиями «близкий» и «предавший». Как раз ищет точку соприкосновения.

- Гарри! – мой взгляд отзывается на голос и впивается в фигуру высокой женщины, одетой в длинное черное пальто, старающуюся выровнять дыхание после стремительного быстрого шага.

И я мычу, поджимая губы. Желая лишь одного: как можно скорее оказаться в объятьях своей мамы.

- Маааам... - выдыхаю уже после, куда-то в копну растрепанных волос, прижимаясь к холодному драпу, обхватывая руками своего близкого любимого человека за плечи и закрывая глаза.

- Мой малыш, - холодные тонкие пальцы истерично обводят мой затылок, мою шею, придерживают мое лицо. – Как же... Боже... Я думала, что больше никогда не увижу тебя, милый, - её плач такой искренний, что мне хочется умереть от осознания, что я, и только я, причина её хронической истерики. Я довел ее до подобного. До дрожащих губ, лихорадочно горящих глаз и смертельно бледного лица. - Как ты оказался здесь?... Все эти месяцы... Где ты был?... Кто-то привез тебя сюда? Потому что мы можем сообщить в полицию, чтобы...

- Шшшш... мам, - хихикаю через шмыгающий нос, чуть отстраняюсь. – Не нужно никуда сообщать. Пожалуйста, все хорошо...

- Гарри... кто- ...что с тобой сделали? Почему ты зд...

- Мам, я сбежал.

Прерываю поток её слов, которые бросает из стороны в сторону. Прерываю, потому что потом уж точно не смогу это сделать. С каждой секундой только хуже и хуже. Прожигает терпение. Раздрабливает нервы. Расслаивает.

- Прости, за то, что я сбежал из дома, - отчеканиваю буквально по слогам. Нет, по слогам слишком жирно – букву за буквой. А нижняя губа моей матери принимается дрожать. Очень выразительно, трогательно и истерично. Мои обычно дрожат так же. Эту черту я, очевидно, унаследовал от неё.

- Ты что?

- Прости меня... - дерганные пальцы находят холодные ладони и сжимают их. Так что она должна бы взвыть от боли и дернуться, но этого не происходит. Нам обоим сейчас не до боли. Некогда обращать внимания на такие пустяки. – Прости меня... Прости меня... Я не понимаю, почему сделал это. Нет-нет-нет, - нет, все не так, я понимаю, я понимаю, почему я хотел убежать как можно дальше. Потому что мне было страшно. Но еще вчера это казалось правильным, верным. – Я понимаю, но... Все сложнее, чем кажется, на первый взгляд.

- Ладно... - одна из ее ладоней, так и не сумев освободиться из моей хватки, приближается вместе с лишним грузом из моих пальцев к моему лицу, чтобы оставить на щеке нежное касание. - Объясни мне. Почему и где ты так долго пропадал?... Тебе угрожали?

Меня изнасиловали, мам.

Втягиваю носом воздух. Весьма громко. Жалобный хлюп. Перепуганные глаза прямо напротив моих. И одного взгляда мне хватает, чтобы понять: я не смогу. Я никогда не смогу сказать ей это. Бессмысленно даже пытаться. Я просто не могу это сказать. Поэтому я лишь быстро качаю головой. Всё, что мне остается.

- Нет.. всё было хорошо... То есть, мам... - ложь, все снова сводится к ней. Она основа всей моей жизни теперь. Выдуманная на двоих сладкая ложь. Только сейчас она не кажется мне уже настолько идеальной, как прежде. Прямо сейчас она все разрушит. – Просто, - шмыгаю носом еще раз, - Я залетел и испугался. Я не знал, как сказать тебе, поэтому...

- ...поэтому сбежал!

Моя мать выразительно выдергивает свои ладони.

- Прости... Я не знаю, что на меня нашло, всё закрутилось...

Лжец из меня самый жалкий.

- И ты не смог сказать мне за все это время, что ты хотя бы жив?! – гремит прямо над моим ухом, когда я закрываю глаза, позволяя прозрачным каплям скатиться вниз, смачивая ресницы.

- Я не знаю, почему... Я просто не хотел, чтобы ты знала, что я... жду ребенка...- выговариваю, а голос ржавый. Будто у меня во рту гниль. Гнилые гвозди. Коррозия.

- А сейчас ты решил сказать мне? – гневный выдох прямо напротив. Дыхание напряженное. Мне не нужно даже открывать глаза, я и так могу описать выражение лица своей матери, единственного человека, который мог бы меня понять. Тогда, в самом начале. От которого я отказался.

- А сейчас я понимаю, что должен был сказать тебе сразу!... Я знаю, что я виноват, но я ничего не мог сделать, правда, это было чем-то неконтролируемым...- выговариваю отчаянно, приоткрывая веки, смотря вниз. – Понимаешь? Я думал, что поступаю правильно!

Вздергиваю подбородок наверх, потому что моя мать больше не сидит напротив меня на моей кровати. Она стоит надо мной. И её потрясывает. Да и меня тоже. Настолько сильно, что я ощущаю резкое покалывание вдоль шва на животе.

- Я трижды думала, что ты мертв! Последний раз на прошлой неделе, когда полиция пригласила меня на опознание тела, что отрыли где-то в канаве! Я не один месяц умоляла, чтобы тебя продолжили искать, в то время как меня убеждали, что мне просто нужно было лучше воспитывать своего сына, и что я получаю в итоге?!

Её голос срывается. И распаляет во мне ответный порыв. Который поджигает во мне порох совсем не вовремя.

- Я говорю тебе сейчас, мам: я жив!

Вскрикиваю, и внутри холодеет. Скукоживается. Потому что на лице моей матери отпечаток моральной пощечины. Которую я оставил ей секунду назад. И этот взгляд еще хуже чем, если бы я сказал ей, что произошло со мной на самом деле. Впервые в жизни, я с уверенностью могу сказать, что моя мать более чем разочарована во мне. Она предана.

Сглатывает, а ровность голоса дается ей безмерной платой:

- Видимо... Они были правы, и мне, действительно, стоило воспитывать тебя лучше, - слова, предназначенные лечь на меня печатью обиды. Вместо понимания и любви, я получил взамен лишь материнское презрение. Возможно, я заслужил его. Возможно, я заслужил, чтобы меня отымели по кругу. Возможно, я заслужил это всё. А глаза прожигает, когда меня прорывает рыдание, что я пытаюсь и пытаюсь удушить в себе, закусив нижнюю губу до тягучей боли.

Я смотрю на свою маму и отлично понимаю, что сейчас она уйдет. Просто уйдет. Возможно, она позлится, простит и вернется, чтобы обнять меня. Но прямо сейчас, я в её глазах - тупая малолетка, которая раздвигает ноги, где не надо, и которую она ничуть и ничем не заслужила в этой жизни.

- Мам, не уходи, пожалуйста... - буквально пищу. Как больная крыса. Да, вероятно, я и есть крыса.

- Нет, - строго отрезает женщина. Наши глаза смотрят прямо друг в друга. И я, знаю, что прав – сейчас она уйдет. – Нет, тебе было хорошо без меня, все это время ты жил так, как ты жил, и меня не было в этой жизни. Что ж, наверное, я плохая мать, раз тебе было все равно, что я чувствовала. Я не останусь, я должна пойти и продолжить искать своего сына. Я пойду искать моего Гарри! – повторяет, отвернувшись. И ровным шагом уходит.

А я без слов кричу ей в след.

Прости меня. Прости, что позволил им сделать это со мной. Прости, что испугался сказать тебе. Прости, что выбрал ребенка, а не тебя. Прости меня.

Но она не слышит. И не услышит. Ведь ни один звук так и не отзвучал. Она уходит. Дверь щелкает, захлопнувшись.