Всё следующее утро у меня голова болела, и я едва передвигал ноги; но я не обращал внимания на телесное мое расстройство, раскаяние меня грызло, досада душила.
Я был до крайности недоволен собою. "Малодушный! -- твердил я беспрестанно,-- да, Эллис права. Чего я испугался? как было не воспользоваться случаем?.. Я мог увидеть самого Цезаря -- и я замер от страха, я запищал, я отвернулся, как ребенок от розги. Ну, Разин -- это дело другое. В качестве дворянина и землевладельца... Впрочем, и тут, чего же я собственно испугался? Малодушный, малодушный!.."
-- Да уж не во сне ли я всё это вижу? -- спросил я себя наконец. Я позвал ключницу.
-- Марфа, в котором часу я лег вчера в постель -- не помнишь?
-- Да кто ж тебя знает, кормилец... Чай, поздно. В сумеречки ты из дома вышел; а в спальне-то ты каблучищами-то за полночь стукал. Под самое под утро -- да. Вот и третьего дня тож. Знать, забота у тебя завелась какая.
"Эге-ге! -- подумал я.-- Летанье-то, значит, не подлежит сомнению".-- Ну, а с лица я сегодня каков? -- прибавил я громко.
-- С лица-то? Дай погляжу. Осунулся маленько. Да и бледен же ты, кормилец: вот как есть ни кровинки в лице.
Меня слегка покоробило... Я отпустил Марфу.
"Ведь этак умрешь, пожалуй, или сойдешь с ума,-- рассуждал я, сидя в раздумье под окном.-- Надо это всё бросить. Это опасно. Вон и сердце как странно бьется. А когда я летаю, мне всё кажется, что его кто-то сосет или как будто из него что-то сочится,-- вот как весной сок из березы, если воткнуть в нее топор. А все-таки жалко. Да и Эллис... Она играет со мной, как кошка с мышью... А впрочем, едва ли она желает мне зла. Отдамся ей в последний раз -- нагляжусь -- а там... Но если она пьет мою кровь? Это ужасно. Притом такое быстрое передвижение не может не быть вредным; говорят, и в Англии, на железных дорогах, запрещено ехать более ста двадцати верст в час..."
Так я размышлял с самим собою -- но в десятом часу вечера я уже стоял перед старым дубом.
