Он сильно отличался от своих братьев и сестер. Их шерсть уже принимала
рыжеватый оттенок, унаследованный от матери-волчицы, а он пошел весь в
Одноглазого. Он был единственным серым волчонком во всем помете. Он родился
настоящим волком и очень напоминал отца, с той лишь разницей, что у него
было два глаза, а у отца - один.
Глаза у серого волчонка только недавно открылись, а он уже хорошо
видел. И даже когда глаза у него были еще закрыты, чувства обоняния,
осязания и вкуса уже служили ему. Он прекрасно знал своих двух братьев и
двух сестер. Он поднимал с ними неуклюжую возню, подчас уже переходившую в
драку, и его горлышко начинало дрожать от хриплых звуков, предвестников
рычания. Задолго до того, как у него открылись глаза, он научился по запаху,
осязанию и вкусу узнавать волчицу - источник тепла, пищи и нежности. И
когда она своим мягким, ласкающим языком касалась его нежного тельца, он
успокаивался, прижимался к ней и мирно засыпал.
Первый месяц его жизни почти весь прошел во сне; но теперь он уже
хорошо видел, спал меньше и мало-помалу начинал знакомиться с миром. Мир его
был темен, хотя он не подозревал этого, так как не знал никакого другого
мира. Волчонка окружала полутьма, но глазам его не приходилось
приспосабливаться к иному освещению. Мир его был очень мал, он ограничивался
стенами логовища; волчонок не имел никакого понятия о необъятности внешнего
мира, и поэтому жизнь в таких тесных пределах не казалась ему тягостной.
Впрочем, он очень скоро обнаружил, что одна из стен его мира отличается
от других, - там был выход из пещеры, и оттуда шел свет. Он обнаружил, что
эта стена не похожа на другие, еще задолго до того, как у него появились
мысли и осознанные желания. Она непреодолимо влекла к себе волчонка еще в ту
пору, когда он не мог видеть ее. Свет, идущий оттуда, бил ему в сомкнутые
веки, и его зрительные нервы отвечали на эти теплые искорки, вызывавшие
такое приятное и вместе с тем странное ощущение. Жизнь его тела, каждой
клеточки его тела, жизнь, составляющая самую его сущность и действующая
помимо его воли, рвалась к этому свету, влекла его к нему, так же как
сложный химический состав растения заставляет его поворачиваться к солнцу.
Еще задолго до того, как в волчонке забрезжило сознание, он то и дело
подползал к выходу из пещеры. Сестры и братья не отставали от него. И в эту
пору их жизни никто из них не забирался в темные углы у задней стены. Свет
привлекал их к себе, как будто они были растениями; химический процесс,
называющийся жизнью, требовал света; свет был необходимым условием их
существования, и крохотные щенячьи тельца тянулись к нему, точно усики
виноградной лозы, не размышляя, повинуясь только инстинкту. Позднее, когда в
каждом из них начала проявляться индивидуальность, когда у каждого появились
желания и сознательные побуждения, тяга к свету только усилилась. Они
непрестанно ползли и тянулись к нему, и матери приходилось то и дело
загонять их обратно.
Вот тут-то волчонок узнал и другие особенности своей матери, помимо ее
мягкого, ласкающего языка.
Настойчиво порываясь к свету, он убедился, что у матери есть нос,
которым она в наказание может отбросить его назад; затем он узнал и лапу,
умевшую примять его к земле и быстрым, точно рассчитанным движением
перекатить в угол. Так он впервые испытал боль и стал избегать ее, сначала
просто не подвергая себя такому риску, а потом научившись увертываться и
удирать от наказания. Это уже были сознательные поступки - результат
появившейся способности обобщать явления мира. До сих пор он увертывался от
боли бессознательно, так же бессознательно, как и лез к свету Но теперь он
увертывался от нее потому, что знал, что такое боль.
Он был очень свирепым волчонком. И такими же были его братья и сестры.
Этого и следовало ожидать. Ведь он был хищником и происходил из рода
хищников, питавшихся мясом. Молоко, которое он сосал с первого же дня своей
едва теплившейся жизни, вырабатывалось из мяса; и теперь, когда ему
исполнился месяц и глаза его уже целую неделю были открыты, он тоже начал
есть мясо, наполовину пережеванное волчицей для ее пяти подросших детенышей,
которым теперь не хватало молока.
С каждым днем серый волчонок становился все злее и злее. Рычание
получалось у него более хриплым и громким, чем у братьев и сестер, припадки
щенячьей ярости были страшнее. Он первый научился ловким ударом лапы
опрокидывать их навзничь. И он же первый схватил другого волчонка за ухо и
принялся теребить и таскать его из стороны в сторону, яростно рыча сквозь
стиснутые челюсти. И уж конечно, он больше всех других волчат причинял
беспокойство матери, старавшейся отогнать свой выводок от выхода из пещеры.
Свет с каждым днем все сильнее и сильнее манил к себе серого волчонка.
Он поминутно пускался в странствования по пещере, стремясь к выходу из нее,
и так же поминутно его оттаскивали назад. Правда, он не знал, что это был
выход. Он не подозревал о существовании разных входов и выходов, которые
ведут из одного места в другое. Он вообще не имел понятия о существовании
других мест, а о способах добраться туда и подавно. Поэтому выход из пещеры
казался ему стеной - стеной света. Чем солнце было для живущих на воле, тем
для него была эта стена - солнцем его мира. Она притягивала его к себе, как
огонь притягивает бабочку. Он беспрестанно стремился добраться туда. Жизнь,
быстро растущая в нем, толкала его к стене света. Жизнь, таившаяся в нем,
знала, что это единственный путь в мир - путь, на который ему суждено
ступить. Но сам он ничего не знал об этом. Он не знал, что внешний мир
существует.
У этой стены света было одно странное свойство. Его отец (а волчонок
уже признал в нем одного из обитателей своего мира - похожее на мать
существо, которое спит ближе к свету и приносит пищу) - его отец имел
обыкновение проходить прямо сквозь далекую светлую стену и исчезать за ней.
Серый волчонок не мог понять этого. Мать не позволяла ему приближаться к
светлой стене, но он подходил к другим стенам пещеры, и всякий раз его
нежный нос натыкался на что-то твердое. Это причиняло боль. И после
нескольких таких путешествий обследование стен прекратилось. Не задумываясь,
он принял исчезновение отца за его отличительное свойство, так же как молоко
и мясная жвачка были отличительными свойствами матери.
В сущности говоря, серый волчонок не умел мыслить, во всяком случае
так, как мыслят люди. Мозг его работал в потемках. И все-таки его выводы
были не менее четки и определенны, чем выводы людей. Он принимал вещи
такими, как они есть, не утруждая себя вопросом, почему случилось то-то или
то-то. Достаточно было знать, что это случилось. Таков был его метод
познания окружающего мира. И поэтому, ткнувшись несколько раз подряд носом в
стены пещеры, он примирился с тем, что не может проходить сквозь них, не
может делать то, что делает отец. Но желания разобраться в разнице между
отцом и собой никогда не возникало у него. Логика и физика не принимали
участия в формировании его мозга.
Как и большинству обитателей Северной глуши, ему рано пришлось испытать
чувство голода. Наступили дни, когда отец перестал приносить мясо, когда
даже материнские соски не давали молока. Волчата повизгивали и скулили и
большую часть времени проводили во сне; потом на них напало голодное
оцепенение. Не было уже возни и драк, никто из них не приходил в ярость, не
пробовал рычать; и путешествия к далекой белой стене прекратились. Они
спали, и жизнь, чуть теплившаяся в них, мало-помалу гасла.
Одноглазый совсем потерял покой. Он рыскал повсюду и мало спал в
логовище, которое стало теперь унылым и безрадостным. Волчица тоже оставила
свой выводок и вышла на поиски корма. В первые дни после рождения волчат
Одноглазый не раз наведывался к индейскому поселку и обкрадывал заячьи
силки, но как только снег растаял и реки вскрылись, индейцы ушли дальше, и
этот источник пищи иссяк.
Когда серый волчонок немного окреп и снова стал интересоваться далекой
белой стеной, он обнаружил, что население его мира сильно уменьшилось. У
него осталась всего лишь одна сестра. Остальные исчезли. Как только силы
вернулись к нему, он стал играть, но играть в одиночестве, потому что сестра
не могла ни поднять головы, ни шевельнуться. Его маленькое тело округлилось
от мяса, которое он ел теперь, а для нее пища пришла слишком поздно. Она все
время спала, и искра жизни в ее маленьком тельце, похожем на обтянутый кожей
скелет, мерцала все слабее и слабее и наконец угасла.
Потом наступило время, когда Одноглазый перестал появляться сквозь
стену и исчезать за ней; место, где он спал у входа в пещеру, опустело. Это
случилось в конце второй, менее свирепой голодовки. Волчица знала, почему
Одноглазый не вернулся в логовище, но не могла рассказать серому волчонку о
том, что ей пришлось увидеть.
Отправившись за добычей вверх по левому рукаву ручья, туда, где жила
рысь, она напала на вчерашний след Одноглазого. И там, где следы кончились,
она нашла его самого - вернее, то, что от него осталось. Все кругом
говорило о недавней схватке и о том, что, выиграв эту схватку, рысь ушла к
себе в нору. Волчица отыскала эту нору, но, судя по многим признакам, рысь
была там, и волчица не решилась войти к ней.
После этого волчица перестала охотиться на левом рукаве ручья. Она
знала, что у рыси в норе есть детеныши и что сама рысь славится своей злобой
и неустрашимостью в драках. Трем-четырем волкам ничего не стоит загнать на
дерево фыркающую, ощетинившуюся рысь; однако совсем иное дело встретиться с
ней с глазу на глаз, особенно когда знаешь, что за спиной у нее голодный
выводок.
Но Северная глушь есть Северная глушь, и материнство есть материнство,
- оно не останавливается ни перед чем как в Северной глуши, так и вне ее; и
неминуемо должен был настать день, когда ради своего серого детеныша волчица
отважится пойти по левому рукаву к норе в скалах, навстречу разъяренной
рыси.
