Вчера я убил свою мать

Дом, где мы не живы

Я помогал Лейле на кухне. Она собиралась приготовить яблочный пирог из тех яблок, что опали с яблони и начали медленно гнить. Я собрал их в небольшую плетённую корзинку, валяющуюся возле метлы, отнёс ей и помог чистить, нарезать, складывать их в тесто, которое она замесила ещё пару часов назад. Мне было совсем несложно помочь ей, даже наоборот, был рад. Мы с ней в последнее время так мало разговаривали да и вообще виделись: она всё время пропадала в Ньюпорте, в прачечной, где она помогала нерадивым грязнулям чистить их барахло. На самом деле мне даже не хватало её колких фраз по утрам, ведь теперь она вставала раньше меня, чтобы успеть всё сделать до того, как ей нужно будет идти на работу.
– Ты не устала от работы? – спросил я, выбрасывая кожуру от яблок, чтобы отнести их нашим трём свиньям в маленьком хлеву. Она в это время наливала горячую воду в небольшой металлический таз – мыть посуду после вчерашнего ужина.
– Странный вопрос, Билли, – серьёзно ответила она, даже не взглянув на меня. Все действия она выполняла монотонно, отчего мне даже на миг показалось, что это совсем не Лейла, а какой-то странный механизм, лишь отдалённо напоминающий человека.
– Это почему?
– Конечно устала, – вздохнула она и громыхнула тарелками в тазе. – По мне разве не видно? Эти тупые прачки совсем не умеют стирать, после них приходить всё заново делать. Оттого и устаю. Понаберут всяких, а я разгребай. Иногда жалею, что вообще туда устроилась.
– Найди другую работу, менее сложную, – пожал я плечами.
– Прачечная в Ньюпорте – самая высокооплачиваемая работа в городе. Я не уйду даже если пригрозят отправить на убой, как наших коров когда-то.
Я вдруг вспомнил эти странные времена, когда странный мор проходил по Ист-Пойнту – коровы дохли как мухи, и нам приходилось таскать их тяжёлые трупы до огромной могильной ямы, куда их сносили все остальные. Отец в те времена работал дни и ночи напролёт, поэтому труп нашей любимой коровы Бетси пришлось тащить на себе, повязав старую бечёвку вокруг её ног и шеи, чтобы узлы не развязались.
– Деньги не так важны, как ты думаешь, Ли, – я любил иногда так её называть, её притворная злость заставляла меня улыбаться.
– Важнее, чем ты думаешь, мелочь, – улыбнулась она в ответ.
– Мне всё равно кажется, что нам нужно уходить, – вырвалось вдруг у меня шёпотом.
– Уходить? – так же тихо сказала Лейла. Зрачки её расширились, посуду она бросила и повернулась ко мне, пристально смотря в глаза. – От них? Совсем с ума сошёл?
– Я про работу говорил, глупенькая, – я тихо рассмеялся и, может, мне показалось, но она облегчённо вздохнула.
– Тогда хорошо.
– А что, думаешь, отсюда сбежать невозможно? – заговорщицки спросил я спустя целую минуту молчания, нарушаемого лишь шорохом посуды.
– Я не хочу об этом говорить. Может, когда подрастёшь немного, тогда расскажу тебе, что думаю.
– Мне семнадцать, Ли. Думаю, я уже достаточно взрослый, – парировал я, завязывая мешок с остатками еды, которые я планировал отнести нашим свиньям.
– Нет, потом расскажу. Отнеси этот мусор свинкам, думаю, они проголодались.
Пришлось подчиниться. Я вышел на улицу и быстро добежал до маленького хлева, выбросил кожуру от яблок, куски вчерашнего картофеля, прожилки и слегка испорченные куски мяса в корыто, где обычно обедали наши три старые свинки. Когда я смотрел на них, мне всегда становилось немного тяжело на душе: люди ведь обычно растят их, чтобы в конце концов убить и съесть. Звучит как-то по-варварски.
Я вернулся в дом, позвал братьев на завтрак. За столом как обычно никто не говорил, мать смотрела на нас, словно орёл с высокой горы высматривал жертву, а отец сидел и лишь смотрел в тарелку с кашей больше похожей на клей, смешанный с водой. Его губы поджаты, словно бы он боялся вздохнуть.
Даже если никто не хотел замечать этой странной атмосферы, то я замечал все малейшие изменения в лицах, в интонациях, в мимике. Каждый взгляд, каждая фраза – их я воспринимал чаще всего близко к сердцу. Да, в последние несколько лет я отучился от этого, но что-то всё равно вижу. В доме, где больше нет чувств, быстро разучиваешься быть живым.
И вся наша семья жила в доме, где мы не живы.
Убежать, убежать, убежать. Вот мои мысли в последние несколько дней. Убежать от матери, убежать от этого дома, убежать от себя. И если от первых двух ещё можно как-то уйти, то от самого себя никогда не скроешься. И это медленно разъедало мне душу.
После дня рождения Филиппа прошло уже четыре дня, и мать тут же заставила его вычищать свинарник, забирать яйца у кур. Я до сих пор помнил его лицо, когда она вручила ему большую метлу, наверное, даже больше его самого. Этого я и боялся – она запрягала в работу по дому всех, кто жил в этом доме. И все пахали, кроме неё самой. Она уходила на работу, приходила поздно ночью и падала спать. А когда у неё был выходной, то в доме начинался кромешный ад, маленький концлагерь под руководством матери. Все ходят по комнатам словно призраки, делают всё монотонно, даже боясь переглядываться. Не знал я, чем был обусловлен страх перед ней. Ах да, она била детей плетью, стоило кому-то хоть ненадолго замешкаться.
Я пытался всмотреться в её маленькие серые глазки, злобно блестящие в вечерних сумерках, пытался найти там ответы на вопросы, так долго мучившие меня: почему она стала такой? Почему она не любит нас, своих детей? Почему она так упорно старается причинить всем боль?
И не мог найти в её глазах ничего, кроме бесконечной тьмы и яростного огня в них.
А с виду ведь она стала значительно сдержаннее, чем до того странного ужина. Просто бесстрастное лицо, каменная маска, не выражающая никаких эмоций. Даже тело, казалось, слегка высохло, стало больше похоже на сухую надломленную ветку.
На колонке как-то раз я вновь встретил Элис, которая жила в горящем на рассвете корабле. Она улыбнулась, как только заметила меня на горизонте, приветливо помахала рукой. Я забыл помахать ей в ответ – никогда так никто не приветствовал меня. А теперь... в душу закрадывалось смутное ощущение, что в моей жизни что-то было не так. Мне было странно смотреть на её искреннюю улыбку, слышать звонкий смех, видеть глаза, в которых сияет блеск жажды жизни и приключений. Я ведь всю жизнь думал, что такая жизнь, как у меня... она у всех. Видимо, целых семнадцать лет я ошибался.
– Ты придёшь к нам? Мама тебя ждёт в любой день, – светло сказала она, и даже сквозь облака на мгновение выглянуло утреннее солнце, наверняка осветив её дом-корабль огненным светом.
– Не знаю. У меня сейчас дома не лучшие времена.
– Ты каждый раз так говоришь, – слегка насупилась Элис, набирая воду в ведро. – Давай, от одного похода в соседний дом ничего не случится.
Я помолчал пару минут. Она ведь права. Моя жизнь не рухнет, не изменится настолько, чтобы потом об этом походе в гости можно было жалеть. Да и хотелось уже как-то развеяться, сбросить странные оковы, накинутые домом, в котором мы жили как в вольере.
– Ладно, я приду, – ответил наконец я. Элис заулыбалась.
– Только есть у меня одно условие, – продолжал я. Улыбка начала медленно сползать с её девственно чистого, слегка бледного лица. Но в глазах по прежнему сиял огонёк надежды.
– Никто не узнает о том, что я у вас был. Просто потом у меня могут быть проблемы. Я не хочу, чтобы моя семья страдала из-за меня одного.
– И всё? Без проблем, Билли, – усмехнулась Элис и, резко дёрнув ведром, разлила немного на мои зимние ботинки.
Мы молча смотрели то на растекающуюся по дороге воду, то друг на друга. Потом рассмеялись и пошли дальше. Вода неприятно хлюпала в ботинках. Расстались мы на том же перекрёстке.
– Приходи вечером, часов в девять, – крикнула она мне вслед, махая рукой.
Я кивнул и впервые помахал ей в ответ.