Вчера я убил свою мать

Мертвецы

Зима подкралась незаметно. Я был слишком погружён в свои заботы, новую работу, выяснению отношений с матерью, чтобы заметить, как постепенно холодело на улице и душе, как море постепенно становилось всё более тягучим и медленным, как снег всё больше укутывал промёрзлую землю с промозглым противным дымом одиночества, что я вдыхал теперь каждый день, когда начал разжигать печь из того, что у нас оставалось в закромах старого деревянного сарая. Каждый раз, когда я туда заходил, я бросал взгляд на небольшой детский стульчик с давно слезшей краской. Он вроде бы выглядел совершенно обычно, если бы не две пары наручников на цепях, прикованных к стене сарая. Меня всегда бросало в дрожь при виде этой устрашающе тихой картины.
Это мать поставила туда этот стул. Когда-то давно, когда мне было ещё только пять или шесть лет, а Лейла была ещё далеко не дееспособным ребёнком, мать предложила наказывать нас с ней именно так: приковывать к стулу в старом деревянном сарае на окраине нашей фермы, где росли яблони и высокие кусты, из-за которых не было ни слышно, ни видно никого и ничего. Тогда ещё в нашем фамильном доме не было того злосчастного подвала.
А я ведь уже успел забыть об этом. Те времена были слишком давно, чтобы таить обиду... но не в этот раз. Воспоминания теперь нахлынули на меня и словно снежный ком накапливались, становились всё больше, всё громче и страшнее. К началу зимы, мне казалось, я вспомнил всё самое плохое, что только могло случиться: мои падения с лестниц от лёгкого толчка матери, удары плетью до крови, заключения в подвале и сарае, крики и постоянная ругань, избиение Лейлы у меня на глазах, мои неудержимые слёзы и слова проклятий в её адрес тихими ночами, когда лишь ветер выл за окном, а вокруг меня ещё не лежали мои младшие братья – вот вся моя жизнь. Одна сплошная боль и разочарование. Тьма и звон колоколов смерти. Свет и его бесконечная недосягаемость.
И теперь, спустя весь этот кошмар я остался с ней в этом доме наедине. Огромная арена с оружием в виде воспоминаний и семейных ценностей, которая только и ждала, когда мы сцепимся в нашей последней схватке. Только вот никто не знал, когда же это произойдёт. Я боялся нападать первым – ждал того самого повода, её малейшей ошибки или неверно сказанного слова, – а она, видимо, просто знала, что первым я не нападу, поэтому и не волновалась. Так мы и жили с осени до зимы.
Я продолжал работать, откладывать деньги на билет из этого могильника. Мать продолжала делать вид, будто ни в чем не виновата. Пыталась быть учтивой, но моя ненависть была чересчур огромной и всепоглощающей, чтобы её контролировать. Поэтому я постоянно огрызался, сам пытался вывести её на эмоции, о чём потом, к сожалению, жалел:
– Ты долго ещё будешь злиться на меня? – спрашивала она меня время от времени, когда мы сидели друг на против друга за столом в гостиной. Я сначала молча смотрел на неё, а она – на меня. Отвечать было сложно, ибо меня буквально раздирало на кусочки от тех воспоминаний, что переполняли мою голову при виде матери. Эти её тонкие черты лица, острый подбородок, донельзя бледная кожа, серые безжизненные глаза, вечно чёрное платье с белыми кружевными оборками и искусственными складками и её перманентно безразличный взгляд – такой она была, сколько я себя помнил. Эдакая неприступная крепость, за который скрывался то ли настоящий человек, то ли действительно монстр. А, может, там вообще была пустота.
– Злиться? Ха, я не злюсь, – отвечал я со злобной ухмылкой. – Я просто слишком часто вспоминаю, что ты делала со мной и Лейлой до рождения младших. Ты помнишь?
– Помню, Билл, – кротко отвечала она, словно бы ждала этой моей фразы. – Я всё и всегда помню. Помню даже, как слушала из-за двери в твою комнату проклятия. Проклятия для меня, Билл.
– Я был ребёнком. А ты была слишком жестока.
Мы замолчали на несколько секунд.
– Хотя, если честно, ты нисколько не изменилась, – буркнул я. – И методы воспитания нисколько не поменяла.
– Этого и не требовалось, я всегда считала, что жёсткая дисциплина может воспитать хороших людей, верных и четных членов общества, – серьёзно, будто читая наискучнейшую книгу в мире, сказала она, аккуратно разрезая потускневшим серебряным ножом небольшой кусок жареного мяса.
– Ну и как? – я вопросительно поднял брови. – Нравится тебе результат?
– Не совсем, Билл.
– Тогда что ж ты сейчас не используешь свои хвалёные методы воспитания? Где жёсткая дисциплина?
– Ты уже не маленький, сын, и, наверное, сам понимаешь, что против тебя использовать кнут – просто-напросто бесполезно.
Сын, пронеслось у меня в голове. Она ни разу меня не называла так, вообще никогда. И теперь это слово из её уст звучало как-то слишком неестественно, кричаще, даже неприятно.
– Когда мне было семнадцать, – цедил я, наслаждаясь её скрытым раздражением, – ты не гнушалась кандалами и тёмным подвалом. Что случилось теперь? Надоело?
– Нет, – помотала головой мать, по-прежнему не смотря на меня. – Просто загнать тебя туда уже не получится. Только если применить огромную силу.
– А у тебя её нет.
– Откуда тебе знать? – она впервые за весь разговор подняла на меня свой холодный, практически безжизненный взгляд.
– Если бы была, ты её давно уже применила бы.
– Ничего не могу сказать, – вздохнула она и положила кусочек отрезанного мяса себе в рот, задумчиво пережевала его, громко сглотнула. Взяла бокал красного вина, которое себе налила, сделала маленький глоток. Прямо как настоящая первая леди, не меньше. Надменности и жеманности ей не занимать.
– Скажи честно, – сказал я довольно громко, после чего на пару мгновений наступила многозначительная пауза, разрываемая лишь цокотом часов в гостиной, которая была практически одним целым со столовой, – ты хочешь, чтобы я оставался здесь и дальше?
– А ты, я так понимаю, хочешь свалить отсюда как можно скорее.
– Ответь на вопрос, – настаивал я.
– Если я отвечу честно, ты сделаешь что-то, зависящее от моего ответа? – спросила она.
– Сначала твой ответ.
– Нет уж, я твоя мать, значит ты ответишь первым.
– Мне всегда казалось, что в этом доме слова «мать» и «сын» – это всего лишь ничего не значащие ярлыки. Ты не можешь мне этим указывать, – пожал плечами я. – Мы ведь для тебя всегда были просто рабами. Какой я тебе сын?
– Кровный.
– Это ничего не значит. Я не просил моего появления на свет.
– Ладно, я отвечу, меня достали твои постоянные препирания, – шумно вздохнула она и отложила вилку с ножом в стороны. – Мне всё равно, убежишь ты или останешься здесь. Мне плевать, потому что, на самом деле, я и сама могу все делать по дому, могу прекрасно уживаться сама с собой, а эту семью, которая, к сожалению, развалилась...
– Ты её развалила, ты убила всех нас, – встрял я, мать на миг замолчала, но сделала вид, что не слышала.
– А теперь, – с неким нажимом сказала она, – ты можешь делать всё, что хочешь. Оставайся или беги – твой выбор. Мне, может быть, когда-нибудь станет здесь одиноко, но точно не сейчас.
Я не стал что-либо на это говорить, потому что просто нечего. Она ответила на мой вопрос, а больше и не требовалось. Теперь всё встало на свои места, и меня больше здесь ничего не держало – только если слегка угасшая жажда возмездия. И я не знал, что делать дальше – оставаться здесь ради того, чтобы причинить ей ту же боль, что она всю жизнь причиняла мне и моей семье; или уйти, оставив её в гордом одиночестве, тем самым причинив ещё страданий. Странный выбор, который, надеюсь, никому и никогда больше не придётся делать.
Я просто встал и вышел с кухни. Наверное, она в тот момент подумала, что победила меня. Но нет. Наша маленькая война ещё не была закончена.