Вчера я убил свою мать

Ненависть, страх и слёзы

Повязка неприятно давила на глаз, когда я утопал лицом в своей подушке из гусиного пуха. Мне было противно от осознания того, что без нормального зрения я больше не буду похож на того человека, нормального человека, которым себя считал до похода к врачу. Не то, чтобы мне хотелось умереть, нет – просто было неприятно находиться в своём собственном теле: щуплом, с бледной кожей, с этой ужасной повязкой на глазу. За последний год я сильно изменился, и когда смотрел на себя в старое слегка пыльное зеркало в своей комнате, то видел совсем другого человека, это был не я, вернее, принять себя нового мне стало значительно тяжелее. Я стал выше, плечи стали шире, на подбородке начала расти мало-мальски приличная борода, но тело по-прежнему было щуплым, красные шрамы на спине всё ещё иногда кровоточили. В особенно холодные зимние ночи, стоило ветру рывком распахнуть единственное окно в комнате, заставленное чугунной решёткой, как я тут же чувствовал эту боль, тягучую, словно раскалённым ножом водили на спине и пытались распотрошить все раны, что оставила на мне мать меньше года назад.
Каждое утро я просыпался и смотрел на себя. На лице я видел лишь хроническую усталость от этой жизни, странное желание то ли умереть, то ли стать совсем другим человеком. Я надевал свой самый тёплый свитер, подаренный бабушкой Гертрудой на вырост. Он был бордовый, с высоким воротом, как я и любил, потому что хотел скрыть все свои шрамы от чужих ненасытных глаз, которым только и было нужно, что вытаращиться на красные пятна на моём уставшем теле.
Затем спускался вниз, на кухню, где, к моему удивлению, всё чаще и чаще стала появляться мать. Она то убиралась, то пыталась приготовить на завтрак кашу или яичницу, то орудовала ножом и постоянно резала себе пальцы, когда пыталась мелко нарезать огурцы. Странно было наблюдать её такой сосредоточенной. Видимо, смерть отца и Сэма всё же как-то повлияли на неё. И пусть говорила она совсем обратное, по ней видно, что и она пытается смириться со смертью своих родных.
– Доброе утро, – сказала она мне как-то январским утром. Новогодние праздники ещё не закончились, и поэтому я спускался на первый этаж значительно позже, чем я это делал обычно.
– Доброе, – насторожившись, ответил я. Не мог воспринимать её как заботливую мать, просто не мог. – Чем ты занимаешься?
– Не видно? – Без какого-либо сарказма или усмешки ответила мать, подняв на меня взгляд от разделочной доски. – Завтрак нам готовлю. Ты какую яичницу будешь: глазунью или болтунью?
– Без разницы, делай, как хочешь, – устало ответил я и присел на высокий стул. Стал следить за тем, как работала эта женщина, как усердно мыла посуду в тазу с мутной проточной водой из небольшой колонки, что отец перед смертью всё же установил на нашем дворе, совсем недалеко от сарая, где внутри на стенах до сих пор оставалось выцарапанное ржавым гвоздём моё имя.
– С чего ты вдруг решила заняться этим? – настороженно спросил я. Мать не стала оборачиваться.
– Потому что поняла, что не могу сидеть на месте.
– Работу найди. Тогда и денег на всё хватать будет.
– А нам что, не хватает? – она всё же повернулась ко мне. Я обогнул руками всю комнату. Её глаза следовали за ними.
– Протекающие потолки, – я указал на маленький тазик, медленно наполняющийся талой водой, стекающей с чердака. – Краска со стен давно слезла, – показал рукой на одну из стен, где вместо голубоватой краски был лишь голый кусок стены. – Мебель разваливается, – бросил взгляд в гостиную, где стоял диван, которы мы подпирали старыми книгами и досками, чтобы он не развалился у нас на глазах. – По-твоему нам на всё хватает?
– Зачем ты опять это делаешь? – вдруг спросила мать. Она даже на мгновение остановилась и пристально посмотрела мне в глаза.
– Что?
– Пытаешься найти во мне какие-то недостатки. Какую-то гадость пытаешься вытащить из меня, чтобы у тебя был ещё больший повод меня ненавидеть. Ты этого добиваешься?
– Ну... нет, – неуверенно ответил я, сам не зная, что на меня нашло. А ведь на Новый год всё было более менее хорошо, и я как-то даже не замечал, насколько стар был этот фамильный дом, в котором жили бабушка с дедушкой по маминой линии. К сожалению (а, может, и к счастью) они умерли ещё до моего рождения. Память о них хранилась только в фотографиях, которые мать убрала в старые коробки и скинула на чердак.
В новогоднюю ночь мы просто сидели за столом с грустными взглядами и водкой помянули погибших Сэма и отца. Их фотографии в траурных рамках стояли рядом на столе. Казалось, в тот момент мы оба были готовы заплакать.
Но нет. Мы просто молчали. Просто делали вид, что не разваливаемся на куски.
Через пару дней нового года, в самом начале января, я сходил в почтовое отделение Ист-Пойнта, и женщина в годах с кудрявой седой шевелюрой отдала мне два письма: от бабушки с дедушкой и от Лейлы с её ухажёром.
Первое письмо я прочитал один, не хотел показывать его матери, оно было слишком личное, слишком много значило только для меня одного: